Подростковые истории
т Вообще-то это была провокация с моей стороны. Светлана НЕ ГОВОРИЛА про свое одиночество, это я так интерпретировала ее рисунок от отчаяния и понимания того. что она опять от меня ускользает. А мне было так жаль терять возможность приблизиться к истинным переживаниям этой загадочной девчушки, так надоело «танцевать на одном месте», так грустно вдруг стало от осознания своего одиночества в отношениях с ней, что я ПРИПИСАЛА свое состояние ей... Она замерла, долго молчала, а потом заплакала. И это были ее первые слезы за все время терапии и, кажется, за последние несколько лет. Неужели я добралась до чего-то важного? Как хорошо, что я не привязалась к этой интригующей туче. Тема одиночества всплыла, и пусть это была моя провокация, но всплыла она с полного согласия моей клиентки. Это была ее ответственность. Наконец-то ЕЕ ответственность, а не только моя. — Что бы ты все-таки хотела? — Я бы хотела не быть ТАКОЙ одинокой. Научиться жить как-то по-другому, радостнее, что ли... В ту встречу мы еще немного говорили и много молчали. Об одиночестве. О том, что про это даже думать тяжело, не то что говорить вслух. О том, что даже с мамой невозможно говорить об этом, ведь в семье принято делать вид, что все хорошо и проблемы нет. Пожалуй, именно тогда произошел перелом в наших отношениях: Светлана, столько лет успешно прятавшаяся от самой себя и от мира, наконец-то встретилась со своими чувствами и переживаниями. И при этом НЕ была одна. Она плакала, была такая трогательно беззащитная и близкая, что я чувствовала, как у меня самой на глазах появляются слезы, и позволяла себе плакать вместе с ней. Что-то настоящее произошло между нами.
В тот день мне показалось, что терапия наконец-то сдвинулась с мертвой точки. И она действительно сдвинулась... Но не совсем так, как я это себе представляла. Я ждала, что теперь-то в наших встречах будет больше ее активности, что Света хоть немного начнет говорить. И она начала говорить... Только не со мной. У нее, весьма неглупой и очень симпатичной девочки, вдруг появились приятели в классе, с которыми она непринужденно болта- ла на переменах. Что-то изменилось и дома: ее отец пришел ко мне «познакомиться с психологом, который совершил какое-то чудо с его дочерью», и рассказал, что впервые за много лет в его отношениях с дочкой «появилась жизнь». Но в моем кабинете эта маленькая партизанка по-прежнему молчала, что не мешало ей исправно выполнять все задания. Менялись цвета и характер ее рисунков — от бледно-голубого, слабыми штрихами, к ярко-желтому и оранжевому с сильным нажимом. В момент рисования ее мордашка лучилась от удовольствия, но на мои вопросы она по-прежнему не отвечала, как будто хранила обет молчания. Мне становилось трудно, скучно, тоскливо. Все наше взаимодействие начало терять для меня смысл. Я не получала обратной связи от нее, совершенно не понимала, какую роль играю в ее изменениях, и замечала, что с каждым разом мне все больше хочется придумать тысячу причин, чтобы отменить встречу. Однажды Света пришла ко мне совершенно расстроенная, почти со слезами. Оказалось, что ее расписание изменилось и на этой неделе нам придется отменить встречу. Признаюсь, первой моей реакцией был вздох облегчения. Светлана же казалась искренне огорченной. Неужели, несмотря на все мои переживания, эти встречи были настолько ценными для нее? Что являлось для нее стимулом к продолжению терапии? Боже, эта особа — сплошная загадка! На следующей встрече я решила во что бы то ни стало прояснить наши отношения. Я чувствовала, что если не сделаю этого, то просто не смогу больше с ней работать — либо изведусь от осознания своей неэффективности, либо буду мучиться от неопределенности. И я предложила ей создать что-нибудь вместе... В тот период я увлекалась арт-терапией, особенно с глиной, которая позволяла, помимо лрочего, задействовать тактильные ощущения. Света и раньше охотно выполняла упражнения с глиной — ей нравился процесс создания фигурок. Правда, удовольствие она получала только от работы «вслепую». Как только она открывала глаза и видела свое реальное творение, ее настроение падало. В первый раз меня это удивило, но Света быстро «успокоила» меня, сказав, что это «обычное дело, когда
все получается намного хуже задуманного». Именно тогда впервые прозвучала мысль о том, что стоит браться только за то дело, которое можешь сделать идеально. Этот гениальный тезис принадлежал ее маме и до сих пор не вызывал у Светланы ни малейшего сомнения. Итак, мы начали создавать совместную глиняную скульп-турку, которая могла бы послужить метафорой наших отношений. То, что получилось, наконец-то расставило все по местам: она слепила и идеально отшлифовала шар, я же — нечто вроде вазы (подставки), в которую моя партнерша и положила свой шар «с чувством глубокого удовлетворения». А потом лукаво посмотрела на меня, всем видом говоря: «Ну что, понятно тебе? » Чего уж тут непонятного! Все, что ей нужно было от меня — безоценочное принятие, то, чего ей не хватало в отношениях с «правильной» и требовательной матерью. Кроме того, по-видимому, у меня можно было учиться совершать «неидеальные» поступки. Ведь я же как-то умудрялась получать удовольствие не только от процесса лепки, но и от результата, причем вне зависимости от того, идеальным этот результат оказался или так себе. Главным было то, что у нас с ней получилось что-то совместное, я искренне радовалась этому. А тем временем в реальной жизни моей клиентки продолжались изменения. Она стала более открытой в общении, позволяла себе рисковать и ярче проявляться, начала чаще предъявлять свои желания и неудовольствия, радости и огорчения. Но в терапии по-прежнему МНЕ зачастую приходилось озвучивать ЕЕ чувства. Хотя иногда ее «прорывало», и тогда это были моменты моих маленьких триумфов. Мне больше не хотелось форсировать события — я приняла темп и специфику ее изменений. Вместе с тем учебный год подходил к концу, заканчивалось и время ее терапии.
А как же нейродермит? Мы почти не работали с этим симптомом — все-таки это была ОЧЕНЬ запретная для нее тема, — но площадь пораженной поверхности, яркость высыпаний и зуд явно уменьшились, причем уже в самом начале нашей работы. Я могу только предполагать, что первоначально на кожу проецировались Светины переживания, особенно негативные чувства (раздражение). Кожа вы- ступала своеобразной метафорической границей, до которой чувства доходили и на которой они проявлялись. Когда в терапии Светлана начала рисовать, граница была как бы перенесена с кожи на бумагу. Когда же она научилась еще и открыто выражать свои эмоции, когда стала более осознанно жить и перестала прятаться за спасительную недостижимость идеала, отпала необходимость в симптоме... Иногда я задаю себе вопрос: что заставляло меня тогда так сильно стремиться быть хорошим терапевтом? Неужели это возможно — «заражаться» от своего клиента его способом контакта — или, что вернее, неконтакта — с миром? Что это — перенос, контрперенос или что-то еще? Я читаю умную психотерапевтическую литературу, анализирую свой опыт, что-то понимаю, но... Каждый раз, в каждой новой терапевтической встрече я проживаю целую жизнь, «заражаясь» проблемой клиента, осознавая, что это со мной происходит, «выздоравливая» и, надеюсь, помогая «выздоравливать» ему. По-другому почему-то не умею. А может быть, не хочу. Подростковые истории В психотерапии, как и в любой другой деятельности, есть то, что делать надо, потому что это часть профессии, а есть то, что приносит истинную радость, удовольствие и получается легко и естественно. Лично мне большущее удовольствие доставляет работа с подростками. Правда, сначала было нелегко. Я их не понимала, пыталась переделывать, не принимала их резкость и грубость, «учила жизни» — одним словом, делала все то, что делает обычный взрослый по отношению к подростку. Вероятно, тогда я ничем не отличалась от школьных учителей и родителей, уставших от выходок своих взрослеющих детей. И поэтому отношения с пятнадцатилетними нигилистами как-то не складывались. Собственно, для этих отношений просто не было никаких оснований. Посудите сами, зачем подростку в жизни еще один занудный взрослый, читающий морали? Достаточно того, что дома ругается
мама, в школе — пилит классный руководитель, а еще есть математичка, историчка, директор школы и завуч. Все изменилось тогда, когда я осознала необходимость соблюдения в работе с подростками двух условий. Во-первых, принимать их просто так, со всей их «неправильностью», протестами и резкостью. Во-вторых, быть с ними честной, когда речь заходит о моем отношении к их поступкам. Ведь они остро чувствуют вранье, а абсолютное принятие всего того, что они приносят в мой кабинет, иногда просто немыслимо. И здесь нет противоречия: можно принимать Тебя — Человека, но злиться или обижаться на Твои поступки. Валентина была типичным «трудным» подростком. Грубоватая, с немыслимыми «перьями» на голове, со специфически подростковой ленью и обостренным чувством справедливости. В мой кабинет школьного психолога попала, как многие, из кабинета директора, где «решалась судьба»: выгонят ее из лицея за драку в общественном месте с такой же юницей или все-таки оставят «на поруки», «под контролем», «до первого предупреждения»... А еще была встреча с ее отчаявшейся мамой: «Может, хоть вы на нее повлияете! Это просто ужас какой-то! И в кого она такая — уже до драк докатилась... » Далее следовало подробное перечисление дочкиных недостатков, главными из которых оказались традиционные лень, грубость и нежелание ничего ДЕЛАТЬ в этой жизни, что, конечно же, было совершенно возмутительно на фоне истории жизни ее успешных, состоятельных и приличных родителей. «Вооруженное противостояние» девочки и взрослого мира в лице родителей и школы действительно достигло к тому времени такого взрывоопасного предела, за которым могло быть и исключение из школы, и что-нибудь похуже. Весь внешний вид «докатившейся до драк» Валентины демонстрировал готовность стоять насмерть в нелегкой борьбе за свободу быть собой. Я слушала ее маму, видела, как искренне та переживает, но никак не могла отделаться от ощущения, что что-то здесь не то. Уж очень сильно под воинственной личиной юной амазонки угадывался испуганный ребенок, который запутал-
ся в собственных — далеко не невинных, но все же — проказах. А его так ругают... И не кто-нибудь, а самый близкий человек — мама, которая недавно так любила и до сих пор остается самым главным человеком в жизни... Но про это мы будем разговаривать потом, значительно позже. Немало времени пройдет, прежде чем Валя мне поверит — ведь я тоже из НИХ, взрослых, а значит, ничего не понимаю и вру... Я услышу про ее самое сокровенное: что у нее есть очень определенная ЦЕЛЬ в этой жизни и есть понимание того, ЧТО необходимо сделать, чтобы этой иели достичь. Только она пока не представляет, КАК это сделать — ведь все, что бы она ни делала, мама считает глупым. Вероятно, если бы ее классная, директор или мать знали содержание наших разговоров, меня бы, мягко говоря, не поняли. Некоторые наши с Валей встречи напоминали заседание военного совета по планированию наступательных операций, а некоторые — содержание «романа для девочек». И каждый раз я с удивлением обнаруживала ее незаурядный ум, нестандартный взгляд на мир и отношения, интуицию и доброту, которые почему-то упорно отказывались признавать в ней взрослые. Меня обрадовало, когда спустя год я услышала от ее мамы гордое: «Конечно, это же МОЯ дочь/» И стало немного грустно от понимания того, как легко порой гордиться успехами своего ребенка и как трудно — почти невозможно — при- нять его неудачи, его промахи, его откровенное желание сле- довать СВОИМ, а не маминым путем. Может быть, в этом все дело? В том, чтобы УВИДЕТЬ в кругом человеке те качества, которые в силу обстоятельств скрыты так глубоко, что он и сам уже не верит в их существование. И не просто увидеть, а создать в общении с ним такие условия, чтобы эти качества сами всплыли, заиграли, Зажили в полную силу. Этим отличается нежно любимый Мной гештальт-подход в терапии и консультировании: он Позволяет опираться на внутренний потенциал самого клиента и БЫТЬ рядом с клиентом не только специалистом-Экспертом, но и ЧЕЛОВЕКОМ — сопереживающим, чувствующим, настоящим... Эта способность оставаться в те- рапии человеком особенно важна с подростками. С ними и в терапии, и просто в отношениях все происходит намного честнее, острее, а от того, возможно, результативнее. Встречаясь с ситуацией, в которой проблемы ребенка являются отражением семейных проблем, я чувствую как свое бессилие, так и колоссальное уважение к ребенку — маленькому, но такому мудрому — и еще... радость. Радость от того, что мне не надо переделывать его, а можно просто быть собой и позволять ему быть собой, таким, какой он есть. И, как мне кажется, в этом заключается основная сила психотерапии: не переделывать, а принимать и тем самым позволять клиенту вырасти самому. К сожалению, это так трудно делать, будучи родителем. Кажется, что знаешь, как ребенку лучше жить, как правильнее поступать. Хочешь уберечь, защитить, но при этом невольно зажимаешь, формируешь «под себя», подавляешь. Артем пришел сам... Вернее, попросил маму записать его к психологу, потому что «есть о чем поговорить». В свои двенадцать лет он оказался удивительно подвижным, светлым и милым, словно бы начинающийся переходный возраст еще не успел оставить на нем свой отпечаток. Очень деловито расположился в кресле и обстоятельно начал рассказывать, что все в его жизни хорошо, кроме одного — он ВСЕ грызет. «Как это? » — удивилась я. «Очень просто! » Ручки, карандаши, ластики сгрызались моментально. На один школьный день расходовалось не менее одной ручки. «Представляете, какой удар по семейному бюджету! » Признаюсь, сначала я подумала, что он преувеличивает. Уж очень не сочетался этот «крапивинский» мальчишка с образом «карандашно-ручечного монстра». И конечно, я предложила эксперимент, в жертву которому принесена была моя шариковая ручка. Представьте мое удивление, когда уже через минуту от нее не осталось даже трухи, а милый малыш абсолютно преобразился в самозабвенно жующего зверька, причем выражение удовольствия на мордашке было весьма сродни удовольствию кота на сметане. Правда, мальчик быстро опомнился и засмущался: «Вот видите, какой ужас! Каждый раз хочу остановиться и не могу. Вот ручку вам испортил... » Меня поразило, насколько резким оказался переход «приличного» мальчика в «неприличного», но скорость обратного превращения вообще ошеломила. Он действительно искренне переживал, что недостаточно хорош, что опять не сдержался. Мне же было интересно, куда он умудряется девать все то количество энергии, которое позволяет за минуту аннигилировать вполне добротную ручку?! Оказалось, что в жизни есть масса способов для самореализации: катание на велосипеде «без рук» с крутейших гор, прыжки с качелей и деревьев и т. д. (Чем больше я слушала его, тем тревожнее мне становилось — мальчишка явно рисковал что-нибудь себе сломать. И вместе с тем я замечала, как много в нем энергии и радости, когда он рассказывает о своих «подвигах». ) Только это все — вне дома. А дома, кроме него, — бабушка, дедушка, мама, папа, мамина сестра и ее друг... И каждый — со своими правилами, главные из которых: «Сдерживайся! » и «Будь хорошим! ». И он старается, старается изо всех сил... Но он НОРМАЛЬНЫЙ мальчишка двенадцати лет, и ему надо прыгать, скакать, шуметь, злиться, рисковать, наконец! Либо... грызть. Что он с превеликим удовольствием и про-\ делывал в моем кабинете. [ Артему оказалось достаточно нескольких консультаций и одной легально сгрызенной ручки, чтобы осознать, жакие свои желания он подменяет, как в нем борются «ангелочек» и «дьяволенок». И как он вслед за всей многочисленной «правильной» родней осуждает и пытается подавлять своего «дьяволенка», хотя где-то в глубине души очень его любит. Мое спокойное принятие его «темной» (Стороны стало для него открытием, проводником к ино-ну отношению к себе. 1 Конечно, семья — это система, причем система весьма устойчивая. Я, к сожалению, не могу эту систему изменить и уберечь мальчика от ее разрушительных «правил». И все-таки... То, что дает терапия — это новый опыт, как можно жить по-другому, как можно по-другому выражать свою злость, обиду или радость и как при этом не быть отвергнутым или разрушенным. Во многом в работе с подростками меня поддерживает вера в их творче- ство, в их способность, найдя поддержку в одном взрослом — психологе, научиться находить ее и в других людях — взрослых, сверстниках, в себе, наконец. Алешка. Этого взъерошенного мальчишку привели ко мне в первый раз, когда он учился в седьмом классе. Насмешливый взгляд исподлобья, руки — привычно — в карманах, во всей позе читается «Ну и чем еще вы можете меня удивить? ». Мама — напряженная молодая женщина, руководитель важного отдела важной организации. В ее подчинении — двадцать мужчин, за плечами — золотая медаль в школе и красный диплом в университете, а сын Алешка никак не хочет выполнять ее требования и совершенно не соответствует ее ожиданиям. А ведь как все хорошо начиналось: он рос ласковым и послушным, в начальной школе был отличником. И вот все сломалось: почти не учится, поведение безобразное, ничего его не интересует, кроме компьютера. А главное, он НИЧЕГО НЕ ХОЧЕТ, у него НЕТ ЦЕЛИ! Как же так, ведь ему уже целых тринадцать лет! Это потом я узнаю, как сильно хочется этому мальчишке доказать матери, что он тоже что-то может. И как велико каждый раз его разочарование, когда снова не смог, не подтвердил, не достиг... Велико настолько, что он может только злиться, ерничать, протестовать... А потом и на это не остается сил, и тогда он просто «уходит» в компьютер, где он — самый-самый... Собственно, в этом отчасти и заключается драма подросткового возраста: они ЕЩЕ ДЕТИ и, как дети, ожидают безусловной любви от родителей, но они КАЖУТСЯ такими ВЗРОСЛЫМИ, и поступки их уже отнюдь не детские... И родители начинают относиться к ним как ко взрослым и уже не так легко прощают им ошибки и призывают их к ответственности, а ее еще нет, не выросла она еще в должной мере! Можно этому явлению придумывать сколько угодно названий: конфликт поколений, проблема отцов и детей, трудности переходного возраста.... Все эти фразы давно уже «навязли в зубах» и звучат, мягко говоря, банально, но... Редкий родитель, относясь к «подростковое™» как к заразной детской болезни, не мечтает о том, что уж с его-то ребенком «этого» точно не случится, а если случится, то как-нибудь не так, в более легкой форме, что ли... Только вот речь идет все-таки не о болезни, а о самом настоящем здоровье. Просто человек так устроен — процесс роста у него всегда идет трудно, иногда болезненно. Ведь не приходит же нам в голову ругать малыша, у которого режутся зубки, за то, что он плачет? Мы просто радуемся, когда открываем в нем новое, будь то молочный зуб, первое слово или умение ходить. Так, может быть, и «подростковости» просто радоваться? С Денисом, пожалуй, мне бьию труднее всего сблизиться. Может быть, потому что это был один из первых клиентов, а что делать с мальчишкой-подростком я вообще не представляла, будучи мамой вполне спокойной дочери. Все мои попытки разговорить, растормошить, войти в доверие и поддержать им отвергались. Иногда спокойно-насмешливо, иногда дерзко-агрессивно. При этом встречи наши продолжались, и я стала замечать, что мой интерес угасает, а чувство безнадежности и бессилия растет. И вот тогда я разозлилась. И стала сама собой, со всей СВОЕЙ насмешливостью, подростковостью и провокативностью. «Не интересно тебе ничего? Только компьютер? Отлично! Л что ты в компьютере-то умеешь, кроме как " бегать в стрелялках"? » Слабый проблеск в его глазах: «А ты-то сама что можешь? » С этого момента «терапия» в моем тогдашнем понимании закончилась, и начался настоящий человеческий контакт: мы говорили о компьютерах, соревновались в знаниях о современном программном обеспечении, выясняли «кто круче» в программировании. Получив признание, Денис стал более открыто и спокойно относиться к окружающему миру, а потом вдруг выяснилось, что в этом мире есть много всего: история, экономика, иностранные языки, путешествия, горные лыжи... И даже мама перестала придираться, и вроде бы отношения с ней стали налаживаться... И вдруг все изменилось... Лето, пятнадцать лет и... всплеск гормонов. Внезапно проснувшаяся сексуальность сделала его и более агрессивным, и более замкнутым. В семье, состоящей из мамы и бабушки, ему ТАКОМУ места не было, а приходить ко мне с ЭТИМ казалось мучитыьно, невыносимо стыдно... Тем более что в каникулы мы не встречались, а после каникул ему уже стало не до терапии. Ситуация разрешилась, когда мать, убирая его комнату, наткнулась на журналы известного содержания. После бурного выяснения отношений, после обвинений и криков, после ее слез уже в моем кабинете Денису ничего не оставалось делать, как «сдаться» и продолжить терапию... Вот только мне этот угрюмый, взрослый, высоченный парень казался совершенно чужим и незнакомым. И снова приходилось завоевывать доверие, и продвигаться черепашьими шагами к взаимопониманию. А тема-то опасная! И непростая... И я, между прочим, не мужчина, а вполне молодая и привлекательная женщина. И как это у НИХ происходит, знаю только понаслышке... И еще... И еще я в какой-то момент осознала, что реагирую на него очень уж по-женски: прихорашиваюсь перед зеркалом, почти кокетничаю... «Ужас ужасный! » — это была первая моя мысль. «Ведь это же ребенок! » — это мысль вторая. «Погоди, это так его мама думает, а ты-то видишь, что он уже мужчина! Так скажи ему об этом... » — это мысль третья, пугающая, но и спасительная одновременно. Собственно, ничего криминального не было в том, чтобы признать очевидное — передо мной интересный, вполне сформировавшийся молодой мужчина. Но признать это для себя — одно, а сказать ему вслух о его мужской привлекательности — совсем другое. Трудно, неловко, стеснительно, страшно — а вдруг он как-нибудь не так воспримет и что-нибудь не то подумает! И все-таки, проходя через собственные трудности, преодолевая своеобразный «запор», растерянность и страх: как и что сказать, чтобы быть понятой и принятой, чтобы не нарушить ни его, ни свою границу, — я проясняла, проясняла и проясняла наши отношения... И именно это оказалось хорошо и полезно для терапии, позволило сохранить доверие между нами. А еще таким образом я признавала его новую реальность, а не игнорировала ее и не отвергала. Вроде бы так просто... и так сложно. Елена Климова (Москва—Ампфинг) Я недолго (всего около десяти лет) работала практическим психологом, еще меньше — терапевтом. Дольше училась: после четырех лет педагогического училища и пяти лет работы воспитателем в детском саду училась на факультете психологии в МГУ, по его окончании получала второе, уже психотерапевтическое образование. А потом после нескольких лет работы моя жизнь сложилась так, что я была вынуждена отойти в сторону от этого дела, дела, которое я стала ощущать непосредственно моим, дела, только-только начинавшего приносить не одни огорчения, самообвинения и муки творчества, но и радость творчества. Заниматься психологией я не перестала — продолжаю, хотя уже опосредованно и «между делом» — больше читаю специальной литературы и даже перевожу книги про психодраму и гештальт-терапию (книги эти — по отзывам читателей — интересны, нужны и полезны для психологов-практиков, но скажу по секрету — больше всего они нужны именно мне: чтобы чувствовать свою причастность к этому замечательному горько-сладкому чуду — Психотерапии). Сейчас, оглядываясь на те годы моей практики, мне легко увидеть, что по жанру мой рабочий опыт нестрог и размыт. Он, скорее, пестрая смесь игровой терапии и арт-терапии, окрашенная гештальтистскими и психодраматическими настроениями. Я работала в одном из известных московских центров по подготовке детей к школе. Мои занятия шли под грифом «занятия с психологом» или просто «психология» и были встроены как получасовой урок в общее расписание. Этот факт — реальность, которую я приняла — вносил свои специфические коррективы в темпо-ритм и характер наших занятий. И сейчас, вспоминая эти годы, я не перестаю удивляться, как же мы с детьми успевали столько сделать за эти неполные полчаса в неделю? Но тогда я с жадностью конструировала «велосипеды» и открывала «Америки» (было так мало хорошей практической литературы с методиками и техниками), пробовала адаптировать все, что увидела и чему научилась на взрослых группах — на своих маленьких подопечных (с риском для своей жизни и к великой радости детей). Мы учились друг у друга очень многому... Смешно вспоминать, как учительница английского, имевшая дело только со старшими детьми, проходя мимо меня, шествующей во главе цепочки трехлеток (дети держали друг друга за руки и прицеплялись ко мне, чтобы не потеряться по дороге в кабинет), шепнула мне на ухо: «Камикадзе! » Я себя так не чувствовала. Я любила работать именно с дошкольниками. Меньше — с их родителями... Начав учиться в Московском институте гештальт-те-рапии и психодрамы, я стала проводить индивидуальную терапию. Моими клиентами были дети и пары (мама-ребенок). Работа психотерапевтом была испытанием прежде всего для меня — не очень решительного и совсем не рискового человека, больше отдающегося сомнениям, чем верящего в быстрый успех. Передо мной со страшной скоростью вырастала куча вопросов, грозящая меня просто поглотить... Как, не навредив клиенту, найти собственный стиль и собственный путь? Как выработать уникальный и разумно сбалансированный способ жизни с этим конкретным клиентом, чутко реагируя на происходящее? Ведь поупражняться на неживых моделях нельзя — путь неизменно проходит через конкретные куски времени, времени контакта двух живых людей — клиента и меня, терапевта. Этот кусочек времени почему-то называют таким непонятным свистяще-воздушным словом «сессия» (как будто бы надули шарик, отпустили, и он сдулся в полете). С каждым разом я все отчетливее понимала: сессия — это не сольное выступление, это всегда совместное путешествие, встреча-взаимодействие. Ощущения от своей работы терапевтом я могу сравнить с ощущениями канатоходца (почувствуйте: полно- та дыхания, воздушное пространство, актуальность переживаний сосредоточенности, чувства тела и ответственности)... Или с ощущениями садовода-любителя во время работы в саду с землей и растениями (включенность в происходящее, когда нечто создается, развивается и начинает плодоносить, просто любовь и тщательное сопровождение роста, принятие необходимости прохождения определенных этапов, радость от непосредственного контакта и радость-ужас от непредсказуемости результата). «Пробуждение или вызывание жизни, спрятанной внутри нас» (спасибо, дорогой доктор Бьюдженталь). Труд психотерапевта-канатоходца-садовода, с одной стороны, — рутина, напряжение, преодоление сопротивления, усталость, регулярное оттачивание мастерства, необходимость постоянного движения (состоящего и из болезненных падений тоже), с другой стороны — спонтанность, гибкость, эластичность, радость творчества, пристрастность, причастность к росту и свобода... На «своих шкурах» терапевта и клиента (ведь я, как и каждый психотерапевт, была обязана пройти личную терапию) я поняла необходимость научиться переносить неопределенность. Не пытаться всеми силами «упорядочить» материал, а «отдаться» процессу контактирования. Трудная задача. Еще я поняла, что для меня важным в работе (своей и других) является ощущение тонкости (антоним грубости и синоним сочетания простоты и уважительной деликатности) и ощущения удовлетворения (вплоть до телесной радости) от достижения равновесия или умелого балансирования. Как найти баланс между степенью погружения в опыт другого человека (клиента), вынесением за скобки собственного мироощущения и присутствием себя, своей личности, своей подлинности? В чем секрет способности терапевта быть одновременно в двух местах — на своей стороне и на стороне клиента? Для меня это вопросы о мастерстве. Куча вопросов с приобретением терапевтического опыта не уменьшалась, продолжала расти (но приобрета- 1 Непридуманные истории ла более приятные и четкие очертания гористого ландшафта). Как и где прокладывается граница между пассивностью и активностью, между «говорением» и молчанием, между «игрой» и паузой, между поддержкой и конфронтацией? Как найти равновесие между умением эффективно отстаивать свое собственное бытие и одновременно оставаться готовым понять и принять точки зрения других? В процессе терапии клиент получает незаменимый и важный опыт близости, но вместе с тем терапевт помогает клиенту пережить и опыт изоляции и осознать собственную ответственность за свою жизнь. Как терапевту не поддаться искушению воспринять себя как более сильного и опытного и не дать себе «благотворно» вмешаться в жизнь клиента, искренне помогая ему в определенных жизненных ситуациях? Как суметь помочь клиенту воспользоваться собственной мудростью и самостоятельностью? В этой связи терапевт решает проблему баланса доверия — недоверия к самому себе, к клиенту, к процессу терапии, решает проблему границ собственной ответственности и ответственности клиента. Баланс между заботой терапевта о клиенте и заботой терапевта о самом себе. С одной стороны, терапевт заботится о клиенте независимо от ответной заботы клиента, с другой стороны, терапевту необходимо беречь пространство своей жизни, своей личности, заботиться о своем собственном росте в процессе встречи. Баланс серьезности и веселости в работе терапевта, часто имеющего дело с горем, страданием и слезами, так же необходим, как и в жизни. «Веселость, способность смеяться над жизнью — великая целительная сила психотерапии» (очень люблю Карла Витакера). Нет, пора остановиться, ведь эту кучу не раскидаешь никогда... Итак, раз в моей работе психотерапевта преобладав работа с детьми, то не могу найти ничего лучше, чем закончить это затянувшееся вступление словами Вайолет Оклендер: «Когда я вижу детей, обнаруживающих те или Иные расстройства, я знаю, что имею дело с нарушением естественного равновесия и функционирования всего организма и личности. Задача терапии может быть определена как возвращение сбалансированности и восстановление нарушенных функций». Эти слова послужат мостиком к моему следующему рассказу.
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|