 |
Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 1 глава
|
|
|
|
Об удовольствии неожиданности
Склонность души к вечному разнообразию служит источником всех удовольствий, доставляемых удивлением. Это чувство приятно нам ввиду быстрой смены впечатлений: мы неожиданно что-нибудь видим или ощущаем или неожиданным для нас является самый
способ восприятия.
Предмет может нас поразить своей необычайностью, а также новизной и неожиданностью; в двух последних случаях к основному чувству примешивается еще чувство дополнительное, порождаемое
новизной и неожиданностью.
Вот этим и привлекают нас азартные игры: в них таится постоянная смена неожиданностей. Этим же нравятся нам и салонные игры: в них также кроется смена неожиданностей, вызванная ловкостью
в соединении со случаем.
По той же причине нам доставляют удовольствие и театральные цьесы: действие развертывается в них постепенно, они скрывают события до тех пор, пока те не случаются, всегда готовят нам новые неожиданности и часто задевают наше самолюбие, показывая события такими, какими мы должны были бы их предвидеть.
Наконец, мы обычно читаем литературные произведения только потому, что они приберегают для нас приятные неожиданности и восполняют пустоту разговоров, почти всегда вялых и неспособных
произвести подобное впечатление.
Удивление может быть вызвано самим предметом или нашей точкой зрения на него, так как мы видим предмет крупнее, мельче или же отличным от того, каким он является в действительности, а иногда мы видим предмет таким, каков он есть, но к нашему восприятию примешивается дополнительная мысль, которая нас поражает. Такова мысль о сложности, о способе или времени изготовления этого предмета, о человеке, его создавшем, или же о каком-нибудь другом обстоятельстве, которое ассоциируется с представлением об этом предмете.
|
|
|
Светоний описывает злодеяния Нерона с хладнокровием, которое нас поражает, почти заставляя верить, что автор не испытывает перед ними никакого ужаса. Неожиданно он меняет тон и говорит: «Мир терпел это чудовище в течение четырнадцати лет и, наконец, сверг его» (Tale monstrum per quatuordecim annos perpessus terrarum rbis, tandem destituit». Светоний, VI, 40). Все это вызывает в уме различные виды удивления: нас удивляет у автора изменение
==279
стиля, новый ^образ мыслей, изображение в немногих словах одного из величайших переворотов в истории. Таким образом, мы испытываем множество разных чувств, и они волнуют нас, доставляя нам удовольствие.
Нарастание удивления
Понятие о великой красоте появляется тогда, когда какой-нибудь предмет вызывает сначала незначительное удивление, а затем это удивление не исчезает, а, наоборот, нарастает и обращается в восхищение. Картины Рафаэля не производят с первого взгляда особого впечатления: художник настолько хорошо подражает природе, что сперва бываешь так же мало удивлен, как и при виде самого оригинала, в котором нет ничего неожиданного. Что же касается какого-нибудь менее талантливого живописца, то необычайная экспрессия, слишком яркий колорит, причудливость поз поражают в его произведениях с первого взгляда, потому что мы не привыкли встречать их в жизни. Можно сравнить Рафаэля с Вергилием, а венецианских живописцев, со свойственной их фигурам искусственностью поз,— с Луканом. Вергилий, более естественный, не производит вначале особого впечатления, чтобы лишь сильнее поразить впоследствии. Лукан, наоборот, поражает вначале, а затем это впечатление слабеет.
Пропорциональность знаменитого собора св. Петра такова, что сперва он не кажется громадным, так как вначале мы не знаем, из чего следует исходить, чтобы судить о его размерах. Будь он уже, мы были бы поражены его длиной; будь он короче, нас удивила бы его ширина; но постепенно мы начинаем понимать, насколько он велик, и наше удивление становится все сильнее. Собор св. Петра можно сравнить с Пиренеями: пытаясь их измерить, взор открывает за горами новые горы и все более теряется в пространстве.
|
|
|
Нередко случается, что мы испытываем удовольствие, когда не можем разобраться в своем чувстве и видим предмет, совершенно отличным от того, каким мы его себе представляли. Это порождает чувство удивления, которое мы не в силах побороть. Приведем пример. Купол собора св. Петра огромен. При виде Пантеона, самого большого римского храма того времени, Микеланджело сказал, как известно, что желает создать подобный, поместив его в воздухе. Итак, он построил по этому образцу купол собора св. Петра, но сделал пилястры столь массивными, что, возвышаясь, подобно горе, над головой, купол все же кажется легким для созерцающего его глаза. Мы колеблемся между тем, что видим, и тем, что знаем, и испытываем удивление перед этим сооружением, одновременно огромным нелегким.
Там же, стр. 742—747, 751—752
К оглавлению
==280
О правилах
Все произведения искусства основаны на общих правилах. Это путеводные нити, которые никогда не следует терять из виду. Подобно законам, всегда справедливым в своей сущности, но почти всегда несправедливым на практике, правила, неоспоримые в теории, могут стать ложными при их применении.
Живописцы и скульпторы установили пропорции человеческого тела и взяли голову за основную меру длины. Однако из-за различных поз, которые им приходится придавать телам, они постоянно нарушают эти пропорции; так, например, вытянутая рука бывает гораздо длиннее согнутой. Никто никогда не знал теории искусства лучше Микеланджело, и никто так свободно с ней не обращался. Лишь в немногих архитектурных произведениях этого художника, безусловно, соблюдены пропорции, но, обладая точным знанием всего, что может доставлять удовольствие, он как бы владел особым искусством при создании каждого своего произведения.
Хотя следствие всегда зависит от основной причины, к ней примешивается столько побочных причин, что каждое следствие имеет в некотором роде отдельную причину. Таким образом, искусство дает правила, а вкус — исключения; вкус подсказывает нам, в каких случаях искусству нужно подчиняться, а в каких — его надо подчинять.
|
|
|
Там же, стр. 755—756
О ДУХЕ ЗАКОНОВ
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Глава VIII. Объяснение одного парадоксального мнения древних, относящихся к воспитанию нравов
Полибий, рассудительный Полибий, говорит нам, что музыка была необходима для смягчения нравов обитателей Аркадии, которые жили в стране суровой и холодной, и что жители Кинета, пренебрегавшие музыкой, превзошли в жестокости всех прочих греков, так что не было города, где совершалось бы столько преступлений, как у них. Платон не побоялся даже сказать, что нельзя внести никакого изменения в музыку, которое не повлекло бы за собой соответственного изменения в государственном устройстве. Аристотель, который написал свою «Политику», кажется, только для того, чтобы противопоставить свои идеи идеям Платона, согласен, однако, с ним в мнении о важном влиянии музыки на нравы. Теофраст,
==281
Плутарх, Страбон — все древние писатели разделяли эту точку зрения. И это у них не необдуманное мнение, а одно из основных начал их политики. Так они создавали законы, так, думали они, надо управлять государствами.
Полагаю, что я буду в состоянии объяснить это. Надо иметь в виду, что в греческих городах и особенно в тех, главным занятием которых была война, всякий труд и всякая профессия, которые имели целью денежный заработок, считались недостойными свободного человека. «Большая часть ремесел,— говорит Ксенофонт,— калечит тела людей, занимающихся ими, они заставляют сидеть в тени или близ огня и не оставляют времени ни для общения с друзьями, ни для участия в государственных делах». Ремесленники стали гражданами в некоторых демократиях только в пору разложения последних. И Аристотель, сообщая нам об этом, утверждает, что благоустроенная республика никогда не дает им права гражданства.
Земледелие тоже считалось делом рабским, и занимался им обыкновенно какой-нибудь покоренный народ: илоты у лакедемонян, перпэки у критян, панесты у фессалийцев и другие порабощенные народы в других республиках.
|
|
|
Наконец, всякая мелкая торговля считалась у греков постыдной. Она заставляла гражданина оказывать услуги рабу, постояльцу, иностранцу, мысль об этом возмущала свободолюбие эллина, и Платон в своих «законах» требует наказания для гражданина, занявшегося торговлей.
Таким образом, греческие республики были в очень затруднительном положении. Они не хотели, чтобы граждане занимались торговлей, земледелием, ремеслами, но не хотели также, чтобы они проводили время в праздности. Граждане не имели никаких других занятий, кроме гимнастических и военных упражнений. На греков надо поэтому смотреть как на общество атлетов и воинов. Но эти упражнения, столь пригодные для воспитания людей грубых и диких, требовали противовеса в других занятиях, способных смягчить нравы. Музыка как искусство, действующее на душу через посредство органов тела, была очень подходящим для этого средством. Она занимает середину между телесными упражнениями, которые делают людей жестокими, и отвлеченными умствованиями, которые делают их нелюдимыми. Нельзя сказать, чтобы музыка внушала добродетель. Это было бы непостижимо, но она противодействовала ожесточающему влиянию грубого учреждения, и в области воспитания отводила и для души место, которого у нее без этого не было бы.
Предположим, что среди нас есть общество людей, до того страстно любящих охоту, что они ею одной только и занимаются. Нет сомнения, что такое занятие подействовало бы на них ожесточающим
==282
образом. Но если бы эти люди, кроме того, получили бы еще и вкус к музыке, то вскоре в их обращении и нравах мы заметили бы некоторое различие сравнительно с прежним. Наконец, обычные упражнесия греков возбуждали в них лишь грубые страсти: суровость, гнев, жестокость. Музыка же пробуждает все чувства и дает душе ощутить кротость, сострадание, нежность, тихую отраду. Наши сочинители моральных рассуждений, с такою строгостью запрещающие нам посещать театры, этим достаточно убеждают нас в силе той власти, которую имеет музыка над душой человека.
И если бы обществу, о котором я говорил, дали одни барабаны я трубы, то, не правда ли, поставленной цели было бы труднее достигнуть, чем если бы ему дали более нежную музыку. Древние поэтому были правы, отдавая в определенных обстоятельствах предпочтение тому или другому средству воздействия на нравы. Но почему же, спросят, отдавать предпочтение музыке? Потому что изо всех чувственных удовольствий она менее всего способна повреждать яравы. [...]
|
|
|
Ш. Монтескье. Избранные произведения. Пер. А. Горнфельда и М. Ковалевского. М., 1955, стр. 194—196
ВОЛЬТЕР
1694-1778
Великий французский просветитель, борец против крепостничества и клерикализма Франсуа-Мари Аруэ Вольтер был автором философских трактатов, эпических поэм, лирических произведений, трагедий, романов и повестей. Он родился в семье судебного чиновника. Уже в юности Вольтер дважды подвергался заключению в Бастилию (один раз за памфлет, направленный против регента Филиппа Орлеанского; в другой раз—за ссору с аристократом де Роганом).
Высланный из Франции, он жил в Лондоне, где познакомился с английской общественной мыслью. Слава его как писателя росла с каждым днем, многие •европейские монархи старались привлечь его на свою сторону. С другой стороны, я сам Вольтер думал, что ему удастся склонить какого-нибудь короля-философа к осуществлению прогрессивных реформ, но в конце концов убедился в тщетности этих надежд. Он поселился в замке Ферне на границе Франции и Швейцарии. Отсюда Вольтер поддерживал «Энциклопедию» Дидро. Отсюда же он отправился в свое последнее путешествие в Париж, куда долгое время въезд ему был запрещен. Вольтер умер в Париже, окруженный поклонением французского общества. Церкви не удалось вырвать у него предсмертное покояние. Великий писатель был тайно'похоронен в глухой деревушке Шампани. Во время революции тело его бьло перенесено в Пантеон, но после падения Наполеона толпа
==283
«золотой молодежи» опустошила гробницу Вольтера и развеяла его прах по ветру.
В мировоззрении великого просветителя, несомненно, была сильная материалистическая тенденция, но эта тенденция наталкивалась на его несогласие С механическим материализмом XVIII века и его неспособность решить более глубоко, диалектически ряд сложных вопросов. Вольтер остался деистом, сохранив общее согласие с основным направлением французского просветительного движения в лицеДидро, своего младшего друга.
В области эстетики мировоззрение Вольтера так же двойственно. С одной стороны, он отходит от строгих норм придворного классицизма, отдавая должное могучему реалистическому гению Шекспира и признавая разнообразие вкусов, определяемых условиями жизни людей. В «Философском словаре» (1764) Вольтер приходит к выводу, что прекрасное следует отличать от целесообразного и что признаком красоты является способность нравиться, доставлять удовольствие. В драматургии и философских романах Вольтер временами соприкасается с сентиментальным направлением в литературе XVIII века, то есть открывает дорогу в искусство эмоциональному началу. В «Рассуждении об эпической поэзии» (1728) он подчеркивает историческую изменчивость художественной культуры народов в связи с переменами в области «воображения», которые, в свою очередь, зависят от исторических событий. «В искусствах, зависящих непосредственно от воображения,— говорит он,— совершается столько же революций, сколько бывает их в государствах; они изменяются на тысячу ладов, в то время как люди пытаются ввести их в твердые рамки»
С другой стороны, Вольтер опасался, что отсутствие твердых правил может привести к идейному хаосу Как в моральной области ему необходим бог в качестве основы нравственного миропорядка, так и в области эстетики он в конце концов возвращается к отвергнутому им самим понятию внеисторической нормы вкуса. Отсюда его критика Шекспира, вызвавшая законное осуждение со стороны Лессинга, отсюда также возвращение к правилам классицизма на сцене Отказ от «трех единств» фрацузской классической трагедии XVII века Вольтер считал «литературной ересью». В целом в эстетике Вольтер колебался между признанием зависимости вкусов от исторического содержания та сохранением абстрактной нормы прекрасного Диалектическое решение этого вопроса осталось за пределами его кругозора
ВКУС
(Философский словарь)
Г л а в а I
От слова вкус, в значении — внешнее чувство, способность распознавать свойства пищи, на всех известны» нам языках произошла метафора, где тем же словом вкус обозначена способность
==284
воспринимать красоты и погрешности во всех искусствах: такое распознавание свершается мгновенно, подобно тому, как наш язык и нёбо тотчас различают на вкус отведываемую пищу; и тут и там распознавание опережает мысль. Вкус в искусстве восприимчив ко всему хорошему и стремится к нему, с возмущением отвергает все плохое, как и вкус в пище; часто затрудняется он в выборе и блуждает в потемках, не зная, должно ли вообще ему благосклонно отнестись к тому или иному предмету суждения. Чтобы воспитать вкус, нужно время и сила привычки.
Отменный вкус — это не только способность распознавать, прекрасно ли произведение, и не просто сознание того, что произведение в целом прекрасно, но и способность чувствовать это прекрасное, испытывать волнение при встрече с ним.
Отменный вкус — это не просто способность интуитивно чувствовать прекрасное, не только безотчетное волнение при встрече с ним, но и умение разбираться в мельчайших тонкостях.
При всей быстроте такого распознавания ничто не должно ускользнуть; и в том лишнее свидетельство родства вкуса, воспринимающего произведения искусства, и вкуса, распознающего свойства пищи.
Подобно тому как гурман тотчас учует и незамедлительно различит на вкус смешение двух ликеров, так и человек со вкусом, знаток, с одного взгляда распознает смешение двух стилей, он заметит погрешности, соседствующие с красотами, он придет в благоговейный трепет от слов старика Горация, отвечающего на вопрос Юлии: «Но что же должен был он сделать?»
Умереть. И невольно поморщится от следующей строчки; Иль в дерзновении предсмертном — одолеть.
(К о ρ н е л ь. «Гораций», действие III, явление IV)
Подобно тому как под дурным вкусом в пище мы понимаем пристрастие лишь к чрезмерно пряным и изысканным приправам, точно так же дурным вкусом в искусствах мы считаем поклонение одним лишь искусственным красотам и нечувствительность к естественной красоте.
У того, кто предпочитает кушанья, противные остальным людям, извращенный вкус — это своего рода недуг. У того же, кто увлекается сюжетами, которые претят всем здравомыслящим людям, кому кривлянье милее благородства, а жеманство и напыщенность приятнее простоты и естественности, у того —превратный вкус в искусствах, и это уже болезнь духа.
==285
Вкус к искусствам труднее поддается развитию, нежели вкус физический, вкус к пище. Нередко мы в конце концов начинаем любить те кушанья, к которым некогда испытывали отвращение, однако природа вообще так распорядилась, что все люди на земле умеют чувствовать, какая пища им необходима.
Но для воспитания духовного вкуса в искусствах, времен» требуется несравненно больше.
[...] Говорят, о вкусах не спорят; и это утверждение справедливо, если при этом подразумевается лишь вкус — физическое чувство, то есть отвращение, которое вызывают у нас некоторые кушанья, и особое пристрастие к определенным блюдам, —несомненно, о таких вот вкусах не спорят, так как не в нашей власти устранить. дефекты вкусовых органов.
Иначе обстоит дело в искусствах: поскольку здесь имеются очевидные красоты, то и, стало быть, бывает хороший вкус, который эти красоты тотчас распознает, и дурной вкус, который проходит мимо них; и тут часто удается исправить ошибочные представления, от которых и происходит превратный вкус.
Бывают, конечно, души черствые, умы извращенные, которые ничто и никто не может ни растрогать, ни наставить на путь истинный; с ними не следует спорить о вкусах, потому что у них вкус» вообще нет и в помине. Вкусу дано быть судьей в оценке тканей, драгоценностей, экипажей и многих подобных вещей, которые· никак нельзя отнести к изящным искусствам; такой вкус, пожалуй, правильнее будет назвать прихотью. Не вкус, а, скорее, прихоть вызвала к жизни все новейшие моды. ^
У целой нации также может вдруг испортиться вкус; обычно это· несчастье постигает ее после долгих лет совершенства во вкусах.
Боязнь подражания нередко толкает служителей искусства на поиски окольных путей; они отдаляются от прекрасной природы, которую удалось тонко уловить их предшественникам. Их усилия и ухищрения скрывают на время недостатки их произведений.
Публика, падкая до всяческих новшеств, валом валит за ними, но столь же быстро пресыщается, и тогда на смену приходят новые художники, которые заходят еще дальше в своем желании понравиться публике π еще больше отдаляются от природы, нежели их предшественники. Так гибнет вкус. Со всех сторон вас преследуют новшества, а их, в свою очередь, незамедлительно вытесняют другие новшества; публика уже больше не знает, чего ей придерживаться, и тщетно сожалеет о веке хорошего вкуса, которого, увы, уже· не воротить. Хороший вкус тогда уподобляется тайному кладу, который лишь немногие светлые умы все еще верно хранят наперекор толпе.
==286
Существуют обширные страны, где вкус никогда не достигал высот совершенства: это — те страны, где само общество далеко от совершенства, где мужчины и женщины не собираются вместе для просвещенных бесед и где некоторые виды искусства, вроде скульптурного и живописного изображения одушевленных существ, запрещены церковью. Когда просвещенное общение людей крайне незначительно, происходит застой в умах, притупляется острота суждений, и тогда людям не на чем воспитывать свой вкус. Когда многие виды искусств вообще не развиты, остальные редко находят благоприятную почву для своего процветания, потому что все виды искусств — звенья одной цепи, и между ними прямая зависимость.
Глава II
Но существует ли вообще хороший и дурной вкус? Да, несомненно, хотя по своим взглядам, нравам и обычаям люди весьма несхожи между собой.
В любом жанре у того человека самый хороший вкус, кто тщится воссоздать облик природы с наибольшей достоверностью, выразительностью и изяществом. Но не является ли и само понятие изящества чем-то произвольным? Нет..Изящество состоит в том, чтобы придать образу воссоздаваемых предметов больше жизненности и мягкости, избежав грубости.
Возьмем, к примеру, двух людей, из которых один груб, другой же деликатен — вне сомнения, второй будет обладать и большим вкусом. [...]
Бывают красоты общие, очевидные для всех эпох и народов, но бывают также и красоты частного характера.
Так, выразительная речь для всех убедительна; горе всегда трогательно; гнев всюду неистов; благоразумие повсюду спокойно и рассудительно; но частности, которые могут понравиться гражданину Лондона, на жителя Парижа могут не произвести ни малейшего впечатления; англичане намного лучше справятся и со сравнениями и метафорами из морской жизни, чем парижане, которым вообще редко доводится видеть корабли.
Все, что касается гражданских свобод англичанина, что говорит о его правах, об обычаях его народа, произведет на него более сильное впечатление, чем на француза.
Определенные климатические условия в стране с холодным и сырым климатом вызовут к жизни особый стиль в архитектуре, мебели, покрое одежды; вкус этот сам по себе весьма хорош, но вместе с тем совершенно неприемлем, скажем, для Рима или для Сицилии.
==287
Феокрит и Вергилий в своих эклогах восхваляют прохладную сень и свежесть вод, Томсону же в описании времен года пришлось обратиться к совсем иным краскам.
У просвещенной, но малообщительной нации есть свои недостатки, достойные осмеяния, совершенно отличные от недостатков нации, известной остроумием и общительной до навязчивости. Сообразно с этим и жанр комедии у обоих народов получит различное развитие.
Не сходны будут поэзия народа, который обратил женщину в затворницу, и поэзия страны, в которой женщина пользуется неограниченной свободой. Но вместе с тем во веки веков будет справедливо утверждение, что Вергилию лучше удались созданные им сцены, чем Томсону, и что на берегах Тибра у людей вкуса было намного больше, чем у их собратьев на берегах Темзы; что безыскусственные сценки, описанные в Pastor fido, на голову выше пасторалей Ракана; что, наконец, Расин и Мольер — божества в сравнении с остальными драматургами.
Voltaire. Oeuvres, vol. 30. P., 1829, p. 73, 75—77, 84—85. Пер. под редакцией И. Лилеевой**
О ВООБРАЖЕНИИ
(Философский словарь) Глава I
Воображение — это способность каждого чувстующего существа ^ представлять в своем мозгу воспринимаемые явления. Эта способ- у ность зависит от памяти. Мы видим людей, животных, сады: восприятия этих явлений совершаются через чувства; память удерживает их, воображение соединяет в тех ли иных сочетаниях. Вот почему древние греки называли муз дочерьми памяти.
Очень важно отметить, что способность получать идеи, удерживать их и сочетать принадлежит к числу явлений, причины которых мы не можем себе объяснить. Эти невидимые пружины нашего существа созданы руками природы, а не человека. Воображение — это божий дар, и с помощью его мы создаем понятия, даже самые метафизические.
Вы произносите слово «треугольник», но вы произносите лишь пустой звук, если не представляете себе при этом какого-нибудь треугольника. Идея треугольника имеется в вас потому, что вы
==288
видели его, если вы зрячий, или трогали, если вы слепой. Вы не можете мыслить треугольника вообще, если ваше воображение не представляет себе, хотя бы смутно, какой-нибудь определенный треугольник; вы считаете, но при этом нужно, чтобы вы представляли себе сочетающиеся единицы, иначе это будет простым движением руки.
Вы называете отвлеченные понятия: величие, истина, справедливость, конечное, бесконечное; но слово «величие» будет простым колебанием воздуха, если у вас нет представления о каком-нибудь величии? Что означали бы слова «правда», «ложь», если бы вы не отдавали себе отчета, что такая-то вещь, о которой вам говорили, существовала на самом деле, а такая-то не существовала? И разве не из опыта составляете вы общее понятие правды и лжи? А когда у вас спрашивают, что вы понимаете под этими словами, то невольно у вас возникает какой-нибудь конкретный образ, который напоминает вам, что вам когда-то говорили. Иногда он бывает верным, иногда ошибочным.
Можете ли вы определить «справедливое» и «несправедливое» иначе, как по действиям, которые казались вам таковыми? В детстве вы учились читать под руководством учителя; вам так хотелось хорошо разбирать слоги, а вы разбирали их плохо; учитель побил вас за это, и его поступок показался вам очень несправедливым. Вы видели, как рабочему не платили жалованья, и сотни подобных случаев. Разве абстрактная идея справедливого и несправедливого не есть эти факты, смутно перемешанные в вашем воображении?
Разве «конечное» не представляется вашему уму в виде какой-то ограниченной меры? А «бесконечное» не кажется ли вам той же самой мерой, продолжаемой без конца? И не происходит ли подобный процесс в сознании, когда вы читаете книгу? Вы видите в ней разные мысли, но не обращаете внимания на шрифт, без которого, однако, вы не имели бы никакого понятия об этих вещах; но уделите ему минуту внимания, и вы заметите буквы, по которым скользил ваш взгляд. Так и все ваши рассуждения, все ваши знания основаны* на образах, запечатленных в вашем мозгу. Вы не замечаете их, но стоит вам на минуту остановить на них внимание, и вы увидите, что эти образы — основа всех ваших понятий. Предоставляем читателю взвесить эту мысль, распространить ее, исправить. [...]
Есть два вида воображения: одно только удерживает простые впечатления от предметов; другое размещает эти полученные образы и комбинирует их на тысячи ладов. Первое называется пассивным воображением, второе — активным. Пассивное немногим отличается от памяти; оно присуще и человеку, и животным. Им-то и объясняется, что и охотник и его собака — оба преследуют
19 История эстетики, т. 11
==289
в своих сновидениях дичь, оба слышат звуки рожка, с той лишь разницей, что один в это время кричит, а другая лает. В это время и человек, и животное переживают больше, чем простое воспоминание, так как оно никогда не бывает точным воспроизведением действительности. Этот вид воображения уже соединяет предметы; но здесь действует не мыслительная способность, а ошибающаяся память.
Это пассивное воображение, разумеется, не нуждается в помощи нашей воли ни во сне, ни наяву; оно, помимо нас, рисует себе то, что видели наши глаза, слышит то, что мы слышим, прикасается к тому, к чему мы прикасались; оно то увеличивает, то уменьшает этот запас. Это внутреннее чувство, которое не может не действовать; поэтому нет ничего обычнее утверждения, что «мы не властны над своим воображением».
Вот область, где человек должен прийти в глубокое изумление и убедиться в своем бессилии. Отчего происходит, что иногда мы слагаем во сне связные и красноречивые речи, решаем математические задачи, сочиняем стихи лучше, чем когда мы пишем на ту же тему в состоянии бодрствования. Подчас во сне у нас возникают очень сложные идеи, которые ни в каком отношении от нас не зависят. А если связные идеи возникают в нас без нашего содействия, во время сна,— кто поручится, что они не появляются таким же образом и во время бодрствования? Существует ли на свете человек, могущий предвидеть, какая идея явится у него через минуту? Разве не кажется, что идеи для нас то же самое, что движения наших нервов? И когда о. Мальбранш настаивал на утверждении, что все наши идеи исходят от бога, — можно ли с ним было спорить?
Это пассивное воображение, независимое от рассудка, является источником наших страстей и ошибок; оно не только не зависит от нашей воли, но еще определяет ее самое; смотря по тому, в каком виде оно изображает предметы, оно то толкает нас к ним, то отталкивает от них. Представление об опасности внушает страх; представление о чем-нибудь приятном вселяет неистовые желания; только оно порождает желание славы, фанатизма, оно было причиной распространения многих душевных болезней, когда слабые, но глубоко пораженные умы начали воображать, что тела их превратились в другие предметы; оно внушало многим людям уверенность, что они одержимы бесами или заколдованы, что они, действительно, бывают на шабаше. Это легко порабощаемое воображение — обычный удел невежественных народов, им нередко пользовались люди с сильным воображением, стремясь удержать за собой господство. Этим же пассивным воображением обладают некоторые слишком восприимчивые натуры, благодаря чему на детей переходят явные
К оглавлению
==290
следы полученных матерью впечатлений: примеров тому имеется бесчисленное множество, и пишущий эти строки видел столь разительные случаи, что усомниться в них, значило бы не верить собственным глазам. Это влияние воображения не находит себе объяснения, но ведь и многие другие явления природы не в лучшем положении; мы не лучше понимаем, каким образом мы получаем восприятия, как мы их удерживаем, располагаем; между нами и деятельностью нашего существа — бесконечное расстояние.
|
|
|
