 |
Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 22 глава
|
|
|
|
Там же, стр. 135—137
ИЗ ПИСЬМА ЛЕССИНГА К Ф. НИКОЛАИ ОТ 26 МАРТА 1769 ГОДА
[...] Я охотно признаю, что многое в моей книге выражено недостаточно определенно,— но как могло быть иначе? Я ведь едва приступил к рассмотрению только одного различия между поэзией и живописью, вытекающего из различия употребляемых ими знаков, поскольку одни из них существуют во времени, а другие в пространстве. И те и другие равно могут быть как природного происхождения, так и произвольными; следовательно, есть два вида живописи и поэзии — высший и низший. Живопись пользуется знаками, сосуществующими в пространстве, которые либо естественны, либо произвольны; и то же самое различие имеется между сменяющими друг друга во времени знаками, которые свойственны поэзии. Ибо так же несправедливо, что живопись может прибегать лишь к естественным знакам, как неверно, что поэзия пользуется лишь произвольными. Верно же другое: что чем дальше живопись удаляется от естественных знаков, тем далее удаляется она от своего совершенства. И наоборот: поэзия тем более приближается к совершенству, чем более она свои произвольные знаки приближает к естественным. Итак, высший род живописи — тот, который пользуется одними естественными знаками в пространстве, а высший род поэзии — который пользуется одними естественными знаками во времени. Следовательно, ни историческая, ни аллегорическая живопись не могут принадлежать к высшему роду живописи, так как обе они, чтобы быть понятными, должны пользоваться произвольными знаками. К произвольным же знакам в живописи я отношу не только все то, что относится к костюму, но в значительной мере и то, что относится к телес-
История эстетики, т. II
|
|
|
==513
ной выразительности. Ибо хотя все это в живописи и не произвольно, так как знаки, изображающие подобные предметы, являются в живописи естественными знаками, но все же это естественные знаки произвольных предметов, которые не могут вызывать столь же всеобщий интерес, оказывать столь же быстрое и сильное действие, как естественные знаки естественных предметов. Если же высший закон для последних — красота и мой рецензент соглашается, что живописец, стремящийся к ней, более всего является живописцем, то мы с ним единодушны и его возражение меня не затрагивает. Ибо все то, что я говорю о живописи, касается только живописи, стремящейся к своему высшему и наиболее специфическому воздействию. Я никогда не отрицал того, что, кроме последнего, она может производить воздействие и иными путями; я хотел только доказать, что в этих случаях она в меньшей степени заслуживает наименования живописи. Я никогда не сомневался в воздействии, которое производят историческая и аллегорическая живопись, и еще более был далек от того, чтобы желать их совсем уничтожить; я утверждал только, что живописец в них в меньшей мере заслуживает название живописца, чем в произведениях, в которых красота является единственной его целью. И разве рецензент не соглашается со
мной?
Напоследок еще несколько слов о поэзии, чтобы вы не истолковали сказанного мною только что ошибочно. Поэзия должна стремиться к тому, чтобы ее произвольные знаки воспринимались как естественные; только благодаря этому она перестает быть прозой и становится поэзией. Средства, с помощью которых она достигает этого,— ритм, слова, расположение слов, размер, фигуры и тропы, сравнения и т. д. Все эти элементы приближают произвольные знаки к естественным; но они не превращают их в естественные знаки; следовательно, все роды, которые пользуются этими средствами, должны рассматриваться как низшие роды поэзии. Высшим же родом поэзии является тот, который полностью превращает произвольные знаки в естественные. Это удел драмы,— в последней слова перестают быть произвольными знаками произвольных предметов. Что драматическая поэзия — высший, более того, единственный род поэзии, утверждал еще Аристотель,— он предоставляет эпопее второе место лишь постольку, поскольку она большею частью имеет драматический характер или допускает его. Правда, он дает этому другое обоснование, чем я; но из его объяснения можно вывести мое, и, лишь приведя основание, указываемое Аристотелем, к моему, мы предохраним первое от возможных ошибочных применений. [...]
|
|
|
Там же, стр. 460—464
==514
ФОРСТЕР
1754-1794
Выдающийся немецкий ученый-естествоиспытатель, писатель и философ Иоганн Георг Адам Форстер относится к левому крылу немецкого Просвещения. В своих публицистических и социально-политических работах он выступал с обличением деспотизма, социального неравенства. Опровергая учение Руссо о первоначальном равенстве всех людей в естественном состоянии, Форстер высказал диалектический взгляд о соотношении равенства и неравенства в истории, связывал исторический прогресс с судьбами народа. Верный своим революционным убеждениям, Форстер принимал непосредственное участие в революционных событиях 1792 года в Майнце. После поражения Майнцской республики Форстер бежит во Францию, где становится приверженцем якобинцев. В 1794 году, в период термидора, Форстер гибнет на эшафоте.
Форстер прошел сложный путь философского развития, начиная от пантеизма и вплоть до материализма. Большое влияние на Форстера оказал Гердер. Это влияние наиболее ощутимо в сочинении Форстера «Искусство и эпоха»,.в котором Форстер развивает идеи историзма в отношении к искусству, связи его с народом, эпохой. Согласно Форстеру, высшее назначение искусства — «учить и воспитывать людей». Вершиной мирового искусства он считал античное искусство, для которого «высшим предметом» всегда был человек. Вместе с тем Форстер дал критику современной ему буржуазной действительности, как враждебной искусству и человеку. Одним из главных принципов художественного творчества Форстер считал «идеализацию», требовал обобщенного отражения действительности. В работах по эстетике он утверждал, что искусство должно обращаться ко всему народу, должно воспитывать людей в духе любви к родине. Не случайно Ф. Энгельс относил Форстера к числу лучших патриотов Германии. «Почему не прославить Георга Форстера,— писал он,— немецкого Томаса Пэйна,— который, в отличие от всех своих соотечественников, до самого конца поддерживал французскую революцию в Париже и погиб на эшафоте?»*
|
|
|
Наследие Форстера является наивысшим проявлением немецкой просветительной эстетики.
ИСКУССТВО И ЭПОХА
Из всех нежных цветов, которые украшают сад общественной жизни, самым нежным, прекрасным и преходящим является цветок искусства. Его бутон, перед тем как раскрыться, напоминает темный хаос, который лишь с трудом начинает принимать формы. За мгно-
==515
| * |
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, стр. 572.
вением его полного расцвета следует лишь форма, лишенная души. Напрасно желание продлить или удержать этот прекрасный миг; человеческой руке не дано его даже снова вернуть. При счастливом, и в своем роде единственном, стечении обстоятельств одни только греки возвысились до высшего совершенства идеала. Те из их божественных творений, которые спаслись от вандализма веков, или те, которые явились лишь подражанием эпигонов человеческого рода, сохраняют еще священный огонь, от которого гений нового искусства пытается зажечь свой факел. Что осталось бы от искусства Древнего и Нового Рима, позднейшего искусства Франции и Англии, если бы Греция забрала бы свои образцы и оставила бы тем странам только то, что составляет их своеобразие? Всякое отклонение от пропорций, которые дал Поликлет в своем каноне или Паррасий как признанный законодатель живописи, всякое негреческое выражение лица, всякая фигура, которая свой характер, свою гармонию не заимствует от какого-нибудь греческого божества — все это неизбежно опускается в область уродливого. Можно ли назвать хоть одну сносную статую нового времени, для которой греческая мифология не дала бы мысль, формы и соотношения, а греческий костюм драпировки?
|
|
|
Есть ли хоть одна деталь нашей архитектуры, если она носит на себе печать прекрасного, прообраз которой не вышел бы из головы какого-нибудь грека? Почему, наконец, Рафаэль является единственным среди новых художников? Почему Гвидо, пусть Менгс за меня говорит, имеет столько данных, чтобы быть большим художником? Потому что первый владел высоким искусством идеализации, присущим древним, а второй копировал их лучшие произведения.
Безмерно отстает современное искусство от античного, безмерно! И кто же отважится измерить пропасть, отделяющую истинное от ложного? Это резкое суждение кажется несколько жестким, может быть несправедливым; однако если мы сохраним в дальнейшем хотя бы только относительную ценность произведений нового искусства, то нам простят эту строгую истину; порукой же могут служить обвинительные замечания публики и самих художников. Норма прекрасного заложена в самых глубинах нашего существа; она определяет выбор художника и его выполнение, как и суждение знатока. Это прирожденное человеческой натуре понимание безошибочно отмечает в сохранившихся античных произведениях искусства красоту внутреннего чувства в красоте образа, возвышенное звучание, которое почти полностью отсутствует в блестящих работах новых художников. Как иначе объяснить это всеобщее громкое обвинение в том, что стремление к наживе и гордость владеют худож-
==516
никами нового времени, а не благородная жажда славы и чистое вдохновенное чувство прекрасного? Как иначе объяснить в ответ на это горькую жалобу художников на холодное отношение современников, на упадок вкуса, на усовершенствование механического ремесла, которое делает излишним творение высокого искусства, потому что оно удовлетворяет потребность в роскоши, лишенной возвышенного полета? С какой же целью выступает философия в качестве судьи, который должен решить спор между современностью и художниками? Не обвиняет ли она в этом более суровый климат, который уродует фигуры, требует некрасивых одеяний и натянутую чинность лицемерных нравов? Да, она обвиняет и ту мрачную мечтательность, которая из страха перед соблазнами отказывается от того, что предназначено природой, и пытается из людей сделать машины, лишенные чувств и души; она обвиняет, наконец, тот светский деспотизм, при котором одно неповоротливое колесо погоняет все колеса, и, когда оно останавливается, останавливаются все.
Последствие, причину которого всюду ищут, должно же существовать, и это существование должно быть со всех сторон понятно. Наше утверждение станет яснее при более точном определении понятия, которое мы связываем с конечной целью искусства и с теми замечаниями, которые мы получаем от современных художников.
|
|
|
Произведение искусства в отношении к своему создателю — это творение его индивидуальных дарований в уже данной материи; превращение этой материи согласно тем образам, которые его фантазия, оплодотворенная созерцанием, рождает как своих духовных детей; изображение во вне полученных впечатлений. Этот нравственный инстинкт созидания, как и физический, у каждого отдельного человека весьма различной интенсивности; кроме того, он развивается у каждого человека по-разному, согласно многообразным особенностям внешних обстоятельств. Во многих греках пропал, может быть, какой-нибудь Лизандр или Аппелес только потому, что он не бродил в качестве современника Александра по галереям и храмам Афин; между тем как даже слабое художественное дарование, вкушая аттическое богатство идей, могло плодотворно и спокойно прожить свою жизнь. Интенсивность творческих сил, нежность и острота внешних и внутренних чувств и высшая способность совершенствования служебного механизма членов, словом, нравственное и физическое совершенство художника — это, следовательно, только первое требование искусства. Предположим, что он воспринимает живо, получает множество впечатлений и прекрасно их соединяет, что его рука художника охотно слушается творческого
==517
чувства и что материальное воплощение точно и совершенно осуществляет создание его фантазии: но если природа, из которой он должен творить, скрывает от него свои прекраснейшие формы, тогда пропали все его старания.
Мы не будем спускаться в глубины метафизики, чтобы там доставить вопрос, что заслуживает названия прекрасного. Существенное содержание ощущения выходит за границу измеряющего и сравнивающего разума. Различное преломление световых лучей также мало объясняет нам, как в нас возникает представление их различных цветов, как логическое определение прекрасного может объяснить ту неделимую, ему имманентную деятельность, вызванную чувством прекрасного. С прекрасным соединены понятия целого, гармоничного, совершенного. Эти отношения интересуют разум; он среди них находит красоту, но задолго до того нашло ее сердце и, найдя, оно растаяло в невыразимом восторге. Так грации и нимфы окружают Венеру, но горе тому, кто только по подругам узнает богиню! Чтобы ощутить красоту, мы должны ее узреть в природе или в произведении художника, когда же, наоборот, мы о ней говорим, то мы только обозначаем отношения сопровождающих явлений. Отсюда следует, что ощущение прекрасного является самым чистым, если его предмет образует целое, которое своими внутренними и внешними отношениями кажется нашему разуму из всех наиболее правильным. Следовательно, не вся безмерная священная природа, так как мы ее познаем только в разрозненных частях, не безжизненные каменные массы земного шара, так как им недостает существенного определенного единства, не более нам любезны образы растительного царства, так как их форма не имеет еще строгого закона и они прикреплены к материнскому лону земли, даже нэ жизнь животных, не осознающая свое бытие и бедная внутренними отношениями, только человек, который отличается от всего существующего с ним и к тому же вне себя видит лишь коррелаты своей внутренней гармонии,— только человек является высшим предметом искусства, создающего красоту.
Чтобы ни говорили о происхождении человеческого рода: предположим, что каждая страна создала своих обитателей как автохтонов из собственного ила или же что все нации произошли от одного общего рода или от немногих предков и постепенно распространились по всем странам света — все же при многообразном устройстве стран и их действенном влиянии на внутреннее и внешнее развитие, можно найти местность, где человеческая организация особенно гармонировала с расположением, плодами земли, климатом, где все способствовало образованию высшего совершенства и красоты человека. Признаки, по которым разум отмечает присутствие красоты,
==518
с полной ясностью указывают на Грецию, как на ту маленькую счастливую страну, в которой некогда должны были образоваться самые прекрасные формы человеческого рода. Мягкий, умеренный климат, расположение, удобное для торговли и связи с отдаленными народами, и тем самым для развития сил и увеличения знаний, свобода государственного устройства, вытекающее отсюда прекрасное равновесие физической и нравственной культуры, богатство идей при наивысшей восприимчивости чувств,—словом, все указывает на эту цель.
Здесь, следовательно, соединились те условия, которые необходимы для создания законченного произведения искусства. Художник, обогащенный внутренним совершенством и гармонией, находил вокруг себя образы, которые соответствовали его чувству красоты и через отображение этих образов он мог наглядно показать, как он воспринимает прекрасное. Но он не оставался рабским копировальщиком отдельных форм; от старательного подражания он поднимался к благородной свободе выбора; среди прекрасного он выбирал самое прекрасное. Так смотрел Зевксис на ослепительную красоту дочерей Агригента, чтобы из их совокупного очарования создать свою прославленную картину для храма Юноны Люцины. Ведь в природе даже самая очаровательная форма имеет какой-нибудь легкий недостаток; может быть потому, что и самое совершенное земное существо является лишь аккордом той огромной симфонии, в звуки которой погружается наш дух!
Еще на одну ступень надо было подняться, и греческое искусство на эту ступень поднялось. Чувству художника уже были близки те тончайшие черты, в которых раскрывается жизненная сила. Он не мог уже удовлетвориться созданием прекрасного труда: прекрасное тело было оживлено еще более прекрасной душой, и, глядя на его мраморные изваяния, зритель впервые стал понимать, каковы чувства больших людей. «За этим лбом скрыта высокая мудрость», говорили друг другу греки, «этот взгляд указывает на мысли и разрешает загадку будущего; убедительно говорят эти губы! Сквозь покрывало фигур просвечивает здесь страдание и наслаждение, но это не мешает прекрасной пропорции их черт, благородному их положению: так страдает и наслаждается герой и мудрец!». Когда красота в своем выражении ограничена, воздействие каждого характера оказывается более сдержанным. Серьезная девственность не отпугивает больше изумленного зрителя. И очаровательные формы любви не вызывают бурю неблагородных страстей, но наполняют тихим желанием нежности его сердце. Хитрость и обман сына Майи превратились в нежную грацию молодости. Опьянение бога виноградных лоз стало только весельем и радостью.
==519
На устах Аполлона, стреляющего издалека, исчезает гнев, превращенный в улыбку победителя. Так удалось смелой фантазии художников, упоенных божественными песнопениями их Гомера, создать красоту, слишком чистую, удивительную и божественную для смертных. Освобожденная от грубого тела, всемогущая предстала перед ними сила жизни, заполняющая в эфирных очертаниях в потоке Ихора видимую прекрасную форму. На страшной границе, где линии красоты переходят в уродство, художники уловили возможные образы возвышенного, прообразы которых не существуют в природе, и создали, исполненные предчувствия, высокий идеал}
Прекрасна весна жизни, когда нас радуют наши' ощущения и свободная фантазия нас уносит в розовых мечтах. Забывая себя при созерцании этого возбуждающего чувства предмета, мы охватываем всю его полноту и сливаемся с ним в одно целое. Не только любовь говорит: отдайте все, чтобы все получить! При каждом роде наслаждения эта непосредственная отдача себя является ценой, за которую получаешь полное обладание. Только то, что так глубоко воспринято, что так глубоко усвоено нами, может снова найти свое совершенное выражение в новом творчестве. Таково происхождение тех произведений, которые создал истинный гений, они дети благородного, большого, всеобъемлющего чувства и творческой силы неудержимой энергии.
Более зрелый возраст редко способен так отдаваться; познание многообразия, которое обостряет его самосознание, лишает его непосредственности. Сравнение и отбор предшествуют всем его действиям; самосохранение — его цель и самовозвеличивание, Наслаждение собственным существованием исключает всякую деятельность, которая требует отказа от индивидуальности; разум захватывает права чувства, и его законы ограничивают деяния сердца.
Чей взгляд проникает в темную даль прошедших и грядущих столетий, чтобы охватить весь жизненный путь целых народов и обозреть все в одной большой связи? Кто может проследить нежную нить их судеб с начального момента, от той первой эпохи дикости, так называемой неправильно эпохи произвола, когда чувственные ощущения были единственными непосредственными стимулами их деятельности, до юношеского пробуждения посредника разума, который, играя с чувствами, то добивался господства над ними, то полновластно управлял ими; пока, наконец, не погаснет и его сила и не останется только механизм его предписаний, согласно которым в привычном русле механически передвигается ослабевшая организация, одинаково далекая от собственного ощущения
К оглавлению
==520
и собственного мышления. Решится ли кто-нибудь пойти дальше по пути этих аналогий с отдельным человеком и, рассматривая весь человеческий род в его длительности как единство, сравнивать его со ступенями нашего индивидуального роста и убывания; в том большом кругу вновь встретить животную чувственность ребенка, богатый идеями расцвет чувств юноши, серьезность суждения мужа и игру привычек старца? Во всяком случае, было бы не так неразумно, если бы мы на конечных вещах определили точки становления и уничтожения и под явления истории подвели бы гипотетический остов, который позволил бы их связать в одно возможное целое. Но это больше чем гипотеза. Исследователь убедится, что вслед за тем благородным временем, когда огонь вдохновения охватил человечество, когда его чувствам открылась красота, когда оно начало питаться рапсодиями поэта и пластическими творениями художника,— последовало самое большое из всех изменений для человечества. Искусство стало покровительствовать науке. Прекрасные пропорции его картин создали те отвлеченные понятия, с помощью которых человек охватил весь чувственный мир и вскоре проник и в необозримые дебри интеллектуального морального мира. Там, где художник только чувствовал нутром, смело прозревал и счастливо изображал, там мыслитель дал определения правил совершенства, симметрии и соответствия, там абстрагировал он в понятиях всю критику искусства. Таким образом теперь только демонстрировали и поняли добродетель, привлекательную нравственную красоту, которую до того только ощущали в ритме певца, в волшебных творениях скульптора или художника. Но в то время как человеческий дух приближался к своей наиболее свободной деятельности и в особенности разум достиг своего наивысшего развития, незаметно приходила в упадок эстетическая восприимчивость. Умнейший писатель нашего века где-то так тонко и правильно заметил, что за эпохой гениев может следовать только эпоха острых умов и что заслуга современников заключается лишь в анализе заслуг древних.
Греческая мудрость поэтому сохранилась до нашего времени, между тем как греческое искусство исчезло подобно ранним весенним цветам. Рим, владыка мира, распространял в своих самых отдаленных провинциях тот же дух законов, который его основатели заимствовали из Греции; и новая религия, которая с быстротой чуда, придя с Востока, захватила весь западный мир, не пренебрегала покрывалом греческой философии. Падение царства, которое было неизбежным следствием заглушенного чувства красоты и добродетели, не могло задержать успехов разума; даже готы и сарматы, арабы и крестоносцы содействовали сохранению и даль-
==521
неишему развитию греческих наук, пока истощение творческих сил варварского Севера и изобретенное искусство книгопечатания не придали им вечность.
Везде, где государственное устройство помогало направлять силы гражданина на напряженную деятельность, где после военных гроз наступало затишье и благосостояние, где счастье улыбалось народам, там сразу появлялись первые ростки художественных импульсов. Но, к несчастью, наука всегда намного опережала новое искусство, и, вместо того чтобы извлечь правила из произведений художеств, художник был обречен плестись в цепях теории. Поэтому на пепелище Лациума, а вскоре и на Суровом Севере появилось не подлинное искусство древних, а слабое типличное растение, которое давало листья и ветви, лишенные цветов. Одухотворенная дочь вдохновения и чувств исчезала; на ее место колеблющимся шагом ступил призрак, порождение потребности и рассудительности.
Подобно тому как миссия Астреи в отношении людей была завершена, как только на судейском кресле перед сухим словом закона села слепая справедливость с весами и мечом, так и возвышенное определение искусства стать учителем и воспитателем людей в тот же миг закончилось, как только философия взяла на себя эту роль. Нет ничего удивительного в том, что небесная богиня так рано последовала за сестрой на Олимп, что она не опустилась до того, чтобы стать минутным развлечением чрезмерно утонченного человека и служить прихотям его роскошной жизни. Если мы мысленно представим себе тот прежний век, который, чуждый нашему аппарату логического знания, черпал поучение и мудрость из непосредственного созерцания, если мы увидим силу молодости человечества в том народе, который со всеобъемлющим пониманием шел навстречу к воздействующей на него природе, с помощью прелестной фантазии выткал основу из свежесобранных впечатлений, обладая нежным человеческим чувством и высокой простотой духа, всюду воспринимал добро и красоту, с неослабевающей силой претворял свои ощущения в действия, когда, наконец, мы там, еще до того, как диалектик определил символику ощущений, до того, как была построена теория, которая превратила искусство в механизм,— когда мы там видим бесчисленное количество произведений искусства, которые инстинктивно были созданы этой силой как произведения великих мастеров; произведения, которые показывал в своих дворцах не только какой-нибудь честолюбивый Лукулл, но и те произведения мастеров, которые, созданные энтузиазмом любви к родине и чести родины для наслаждения и пробуждения всех, наполнили весь народ чувством нравственно-прекрасного^ благородной жаждой славы,
==522
пламенным рвением к благу государства, радостным сочетанием
•благоговения и веры к своим человекоподобным богам — о, тогда!
•тогда мы больше не сомневаемся, что этот восхитительный момент в жизни человеческого рода должен быть преходящим, как цветение розы, он должен исчезнуть, как прелестный утренний сон.
Как легко выливались первые произведения греческого искусства из богатого источника ощущений! Любовь вела рукой коринфского юноши, когда он набросал первый теневой рисунок. Восхищение героем волновало сердце художника, когда он впервые увековечивал в мраморе или металле благородный образ героя. Благодарность к «предчувствуемым, лучшим существам», которыми сила воображения населяла Олимп и Эмпиреи, создала первую статую
•бога с чертами просветленной человечности. И вот благородный восторг охватил удивленный народ; он награждал добродетель своих полководцев, своих законодателей, благодетелей и спасителей постановкой публичных памятников статуй; он дал Полигноту украсить Дельфийский храм и Поцилий, а Фидию поручил изваять из золота я слоновой кости своего Громовержца и Минерву. Бани, гимназии и храмы, гордость строительного искусства, украсили эту зачарованную землю; кисть и резец создавали чудеса, а азиатская роскошь платила им лидийскими сокровищами; художники и народ предались возбуждению чувств и соревнованию, кто лучше увенчает заслуги своих сограждан и возвысит блеск их религии; и еще далека от них была та эпидемия эгоизма, которая не позволяет удовлетворяться общественными радостями. До эпохи Перикла, когда гордые Афины с юношеским легкомыслием тратили миллионы на украшение города и на великолепные общественные празднества, роскошь в частной жизни сдерживалась в узких рамках; жилище, домашняя утварь, одежда, пища — все указывало на умеренность и простоту домашних нравов.
Современное искусство имеет другое происхождение и другую судьбу. Грубость эпохи уже не являлась той суровой естественной простотой, из которой все может развиться; до самого корня были испорчены уже нравы, которые при полном отсутствии эстетического понимания при феодальной тирании и непрерывных войнах глубоко пали до животной похоти, до самого своекорыстного эгоизма, до всевозможных низких страстей. Схоластическая лженаука, •более неисцелимая, чем невежество, царила на кафедрах, прикованные к мертвой букве люди углублялись в логические тонкости и метафизические мечтания и вели непримиримый спор о словах, оставляя в стороне дорогу наблюдения и опыта, и ночь предрассудков окутала густым туманом лучшие головы. Безвкусная роскошь
==523
и мелкое себялюбие в нравах, глупость в науках и обман в народных верованиях с объединенной силой действовали на фантазию современного художника и парализовали крылья, с помощью которых он, гордый своими более совершенными механическими вспомогательными средствами и воодушевленный видом аттических развалин г смел рассчитывать долететь до древних мастеров.
Из одного чувства берут свое начало и искусство и добродетель,. но холодное дуновение деспотизма его заглушило.
Любовь к родине не могла воодушевить того, кто имел не родину, а господина. Не было больше освобожденных Афин, чтобы поручить художнику создать Гермодия для потомства; не было амфитрионов, которые могли оказать ему честь от имени великого· Союза племен. В стальных латах и в бесформенных тяжелых северных одеждах испытующий взгляд художника тщетно искад человека; герои его эпохи напрасно скрывали свою наготу в этих варварских облачениях;герои Греции были благороднее и прекраснее облачены в свою добродетель. Даже в святыне храма художника не ждал тот оживляющий огонь, который мог бы его восхититьболыпе, чем греческий антропоморфизм. В Греции присутствие божества видели и ощущали в самом прекрасном и лучшем из всего зримого в человеческом образе, чья возвышенная прелесть предавалась богам через греческое искусство; видели его и в идеальных соотношениях, которые укрепляли веру в то, что больше человеческого совершенства; в неразвитых же членах грудного младенца и в муках страдальца, подвергающегося пытке, изображение божественного начала остается неразрешенной проблемой.
Однако довольно этой игры фантазии, относящейся к юности. человечества; довольно этой детской попытки выразить чистое понятие разума в чувственных символах! С тех пор, как народам четырех частей света проповедуют высокое откровение: бог это дух! картина оскверняет священное место, где почитают чисто духовное первосущество.
|
|
|
