 |
Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 24 глава
|
|
|
|
Если просветители, исходя из концепции «естественного» человека и из веры в «вечные» законы разума неизменные и всегда равные
==536
самим себе, считали, что понятие эстетического идеала легко может быть сведено к абстрактным понятиям совершенства, гармонии и т. д., то Гердер выдвинул представление о том, что эстетические идеалы исторически изменчивы и многообразны. Различные народы, различные исторические эпохи имеют свой, неповторимый и своеобразный художественный идеал, обусловленный природой, климатом, историей, особым психологическим складом той или другой народности. Поэтому не существует единого, раз навсегда данного идеала красоты, одинаково пригодного для всех эпох и народов, как не существует и единого, общеобязательного «вкуса». Искусство античного мира, которое просветители рассматривали в качестве вечного канона прекрасного, порождено так же, как и искусство других эпох, определенными общественными и культурно-историческими условиями и может быть объяснено только исходя из этих условий.
В соответствии с этим Гердер, молодой Гете, Ленц пересматривают и расширяют драматургические принципы Лессинга, изложенные в «Гамбургской драматургии». Лессинг, борясь с классицизмом аристократическо-сословного искусства, опирался на греческую трагедию и на Аристотеля, «Поэтика» которого представлялась ему своего рода «вечным» каноном, изложением неизменных, основных законов всякого драматического искусства. Драматургия греков и драматургия Шекспира представлялись Лессингу едиными по своим внутренним законам. В отличие от этого, Гердер, Гете, Ленц, продолжая борьбу Лессинга с классицизмом, указывают на принципиальное различие между греками и Шекспиром, между «правилами» античной драмы рока, сформулированными Аристотелем, и законами современной драмы с ее идеалом свободной личности, вниманием к индивидуальному и характерному. Тем самым они проложили путь идеям историзма в эстетике и теории драматургии.
|
|
|
Аналогичному критическому исследованию Гердер, Гейнзе и другие «бурные гении» подвергают взгляды Винкельмана на античную скульптуру, анализ «границ» между живописью и поэзией, данный Лессингом в «Лаокооне». Природа насыщена жизнью и движением, ее формы бесконечно разнообразны и индивидуальны. Каждое из искусств, в соответствии с доступной ему чувственной сферой, охватывает одну из сторон природы. Поэтому все искусства эстетически равноправны. А так как природа постоянно переливается из одной формы в другую, то границы между отдельными искусствами, установленные Лессингом, не абсолютны, а относительны. Как и другие искусства, живопись и поэзия стремятся творчески воспроизвести всю полноту природы и жизни; поэтому живопись не может отказаться от передачи движения, хотя и вынуждена искать для этого свои специфические средства, а поэзия — от поэтических
==537
картин, которые воздействуют на фантазию не своими отдельными порознь взятыми чертами, как полагал Лессинг, а проникающим их чувством, энергией, своим поэтическим настроением.
При всем огромном значении круга эстетических идей, выдвинутых Гердером и другими писателями «Бури и натиска», взглядам их был свойствен и ряд слабых сторон. Учение о многообразии форм эстетического идеала «бурные гении» еще не умели сочетать с теорией развития. Поэтому отрицание догматических норм классицизма в искусстве и эстетике толкало штюрмеров на путь своего рода эстетического релятивизма, на путь признания эстетической равноправности искусств всех стран и эпох. В силу аналогичных противоречий глубокое ощущение неудовлетворительности метафизического, формально-логического способа мышления сочеталось в эстетике «бурных гениев» с культом чувства и религиозно-мистическими умонастроениями, а критика противоречий цивилизации вела к пессимизму и к проповеди индивидуалистически-окрашенной «свободы» личности. Эти слабости философско-эстетической мысли периода «Бури и натиска» вызвали в 80-е годы кризис движения, отход от него Гердера, Гете, а несколько позднее также и Шиллера, которые в новых исторических условиях стремятся соединить положительные завоевания эстетики «Бури и натиска» с идеей развития и с идеалами высокой гуманистической классики, основанной на синтезе наследия буржуазно-освободительной мысли и гуманистических заветов античности.
|
|
|
Г. ФРИДЛЕНДЁР
ГАМАН
1730-1788
Иоганн Георг Гаман—видный представитель «Бури и натиска». Родился в г. Кенигсберге, там же получил образование Страдая заиканием, он не мог стать школьным или университетским педагогом. Гаман живет то в Прибалтике в качестве воспитателя, то в своем родном городе, занимая должность чиновника и одновременно сотрудничая в местной печати или выпуская свои памфлеты. В трудах Гамана по вопросам философии, эстетики, языкознания наиболее ярко проявились иррационалистические и мистические тенденции движения «штюрмеров». Основная работа Гамана — «Крестовые походы филолога», куда вошла и его «Aesthetica in nuce»*.
Гаман в своей «Эстетике» энергично выдвигает принцип сенсуализма. Последний, однако, у него основывается на религиозно-идеалистических предпосыл f
«Aesthetica in nuce» (лат.)—дословно «Эстетика в орехе» или «Эстетика в зерне».
==538
жах. Поэзия — древнейший язык человеческого рода, язык ощущений и страстей: «Ощущения и страсти говорят лишь образами и понимают только их». «Не отваживайтесь погружаться в метафизику изящных искусств,— писал Гаман,— не будучи искушены вполне в оргиях и в элевсинских таинствах. Ощущения — Церера и Вакх — страсти...». «Одна лишь страсть дает абстракциям и гипотезам руки, ноги, крылья, образам и знакам — дух, жизнь, язык». Исходя из принципов идеалистического сенсуализма, Гаман подвергает критике философский материализм XVIII века за его механистическое истолкование природы.
|
|
|
Природа в понимании Гамана полна эмоциональной жизни и движения. По его мнению, она порабощена, обездушена и обезбожена в философии и эстетике Просвещения. Без оживляющего духа жизни «язык природы» превращает-
•ся, отмечает Гаман, в бессвязный набор букв, вроде того, который получается из стиха Илиады, если в нем выкинуть «альфу» и «омегу.
Представляет известный интерес истолкование Гаманом библейского повествования о сотворении мира как поэтической космогонии. Эта тема начинается с первой же страницы его «Эстетики» и развивается на протяжении всего сочинения, По мнению Гамана, библию нельзя толковать как некий «кладезь высшей
•философской мудрости», понимаемой в смысле системы, которую можно было бы лз нее извлечь, и нельзя толковать чисто исторически как повествование о единичных лицах или единичных минувших событиях. Библия приобретает, по Гаману, свой более общий смысл лешь при подходе к ней как поэтическому произведению, полному эмоциональной силы и выразительности. В этом заключалось главное расхождение Гамана с рассудочными толкователями его времени, склонными толковать тексты упрощенно рационалистически и недооценивать их поэтическую сторону Позднее ее отметил Гердер в своем сочинении
•»Старейший документ человеческого рода» (1774).
Критика метафизического способа мышления, утверждение ряда диалектических положений, высокая оценка роли чувства в искусстве и поэзии оказали большое влияние на эстетику «Бури и натиска». Высокая оценка народной поэзии также была воспринята и развита впоследствии эстетиками «Бури л натиска».
AESTHETICA IN NUCE
[...] Поэзия — родной язык человеческого рода; так же, как садоводство древнее земледелия, живопись — письмен, пение — декламации, уподобление — выводов, мена — торговли. Глубоким сном был покой наших предков; и их движение — безумной пляской. Семь дней сидели они в молчании раздумья и удивления — — и открывали уста — для крылатых слов.
Ощущения и страсти говорят лишь образами и понимают только их. В образах заключено все сокровище человеческого познания
|
|
|
==539
и блаженства. Первое обнаружение зиждительной силы и первое впечатление летописца мироздания — первое явление и первая отрада природы соединяются в слове: Да будет свет! отсюда берет начало ощущение реального присутствия вещей.
II, наконец, Бог увенчал чувственное откровение своей славы мастерским созданием человека. Он сотворил человека в божественном обличий — по образу божьему сотворил он его. Этот замысел творца развязывает запутаннейшие узлы человеческой природы и ее назначения. Слепые язычники познали незримость, которая роднит человека с Богом. Прикрытая одеждами фигура тела, лик главы, концы рук — такова зримая схема, в которой мы шествуем по земле: но это лишь указующий перст сокрытого в нас человека [...]
Молви слово, чтобы я тебя увидел! — — Это желание было исполнено в сотворении мира, которое есть речь, обращенная к твари через тварь; ибо день глаголет дню и ночь вещает ночи. Ее клич разносится во всех климатах вплоть до краев земли и в каждом наречии слышится ее голос.— — Но чья бы ни была вина (вне нас или в нас), нам остаются от природы лишь в удел перепутанные стихи и disjecti membra poetae (члены растерзанного поэта). Собрать их — задача ученого; истолковать их — задача философа; подражать им — или еще более смело! — привести их в порядок есть скромный удел поэта.
Говорить значит переводить с ангельского языка на человеческий, то есть переводить мысли в слова — вещи в имена, образы в знаки; знаки могут быть поэтические или кириологические, исторические или символические, или иероглифические — философические или характеристические. Этот вид перевода (или речи) более, чем всякий другой, сходен с изнанкой обоев. [...]
Если речь идет о вкусе благоговения, заключающегося в философическом духе и в поэтической правде, и о государственной мудрости* стихосложения, то вряд ли можно сослаться на более достойного доверия свидетеля, чем на бессмертного Вольтера, который объявляет религию едва ли не краеугольным камнем эпической поэзии, и ни на что не жалуется более, чем на то, что его религия** есть противоположность мифологии.—
Единственная политика в поэме должна заключаться'в том, чтобы делать хорошие стихи, говорит господин де Вольтер в своем исповедании веры о& эпопее — Здесь и далее прим. Романа.
* Что господин де Вольтер может понимать под религией, grammaticr certant (спорят грамматики) и sub indicelis est (дело еще не решенное); об этом и Филологу нечего заботиться вместе со своими читателями Усматривать ли его религию в вольностях галликанской церкви или в верном цвете очищенного· натурализма, при обоих толкованиях никакой прибыли для единства рассудка не будет
|
|
|
К оглавлению
==540
Бэкон представляет себе мифологию в виде крылатого мальчика, слуги Эола, у которого за спиной солнце, чье подножие — облака, и от скуки он играет на греческой флейте*.
Однако Вольтер, первосвященник во храме вкуса, заключает не менее логично, чем Каиафа**, и думает более плодотворно, чем Ирод. А именно: если наша теология не имеет той же ценности, что и мифология, то нам совершенно невозможно равняться с поэзией язычников — не говоря о том, чтобы превзойти ее, последнее было бы наиболее согласно с нашим долгом и тщеславием. Но если наша поэзия не годится, то история наша окажется еще более тощей, чем Фараоновы коровы; зато сказки о феях и придворные газеты восполнят недостаток наших историков. О философии и думать нечего; вместо нее тем больше систематических календарей! — больше, чем паутины в разоренном замке! Каждый карманный вор, насилу понимающий кухонную латынь и швейцаро-немецкий язык, но имя которого начинается с целого числа M или запечатлено половиной числа академического зверя, доказывает лживые положения, так что скамьи и сидящие на них болваны закричали бы караул}, если бы у тех были уши, а эти (хотя плохая шутка и называет их слушателями) умели бы слушать своими ушами***.
Где же кнут Евтифропа, пугливая кляча? Чтоб не застряла повозка — Мифология здесь! Мифология там!
Поэзия есть подражание прекрасной природе — и, стало быть, откровения Ньевентита, Ньютона и Бюффона сумеют заменить нелепое баснословие? — Конечно, они должны бы это сделать, и сделали бы, если б могли.— Почему же это не случается? — Потому что это невозможно, говорят ваши поэты.
Природа действует через ощущения и страсти. Тот, кто калечит ее органы, как может он ощущать? Разве и поврежденные сухожилия способны к движению? — —
Ваша убийственно лживая философия убрала с дороги природу, почему же требуете вы, чтобы мы ей подражали? — Чтобы повторить удовольствие и стать убийцами учеников природы.
Мифологические басни кажутся подобием некоего легкого ветерка, который проник в свирели греков из преданий народов более древних — О приращениях наук, кн II, гл. 13
* Способен ли человек судить или нет, он одинаково извлекает пользу из ваших трудов, ему нужна лишь память, говорит в лицо Вольтеру писатель пророческими устами — «Но мужу-рапсоду разве подобает быть забывчивым?» — Сократ в платоновском «Ионе»
** Намек на геттингенского геолога-востоковеда И.-Д. Михаэлиса, против которого выступал Гаман («целое число М»—римская цифра, означающая 1000, инициал Михаэлиса—«Д» соответствует числу 500).
==541
Да, тонкие художественные судьи! спрашивайте всегда, что есть истина, но сейчас же хватайтесь за дверь, потому что вы не сумеете дождаться ответа на свой вопрос — Ваши руки всегда умыты, то ли потому, что вы собираетесь есть хлеб свой, то ли потому, что вы произнесли смертные приговоры.— Почему вам не спросить, посредством чего вы убрали с дороги природу? — — — Бэкон обвиняет вас, что вы рассекаете ее своими абстракциями. Если Бэкон свидетельствует истину, в добрый час! бросайте камни — и закидайте земляными глыбами или снежными комьями его тень — — —
Когда царит одна-единственная истина подобно солнцу, тогда день. Когда же вы видите вместо этой единственной столько же, сколько песчинок на берегу морском,— а вместе с ними маленькое светило, превосходящее по блеску все это полчище солнц, тогда бывает ночь, в которую влюбляются поэты и воры.— — Поэт в начале дня то же, что тать в конце дней — —
Все краски прекраснейшего мира бледнеют, лишь только вы погубите оный свет, первенца творения. Если чрево ваш бог, то даже волосы на голове вашей находятся под его попечением. Каждое творение попеременно становится вашей жертвой и вашим кумиром — Вопреки своей воле, но питая надежду, оно порабощено, вздыхает под вашим игом или о вашей суетности; всячески старается оно ускользнуть от вашей тирании, и в самых жарких объятиях томится по той свободе, которою животные прославили Адама, когда Бог привел их к человеку, дабы видел он, как их назвать; ибо так, как он их назовет, такое имя и должны были они носить.
Эта аналогия между человеком и создателем придает всем творениям их достоинство и характер, от которого во всей природе зависят преданность и вера. Чем живее в нашем чувстве эта идея, подобие незримого бога, тем способнее видеть мы его милосердие в творениях, вкушать его, разглядывать, ощупывать руками. Каждое впечатление природы в человеке есть не только напоминание, но залог основной истины: о том, кто Господь. Каждое обратное воздействие человека на творение есть послание и печать, свидетельствующие о нашей причастности божественной природе, и о том, что мы — его же рода.
О, если б явилась Муза, подобная огню ювелира и щелоку моющего! — — Она дерзнет! очистить естественное пользование ощущениями от неестественного пользования абстракциями, от которых наши понятия о вещах калечатся столь же, сколь принижается и посрамляется имя их создателя. К вам обращаюсь, греки! ведь вы считаете себя более мудрыми, чем камергеры с гностическим ключом,— попробуйте читать Илиаду, отсеяв предварительно посред-
==542
ством абстракции гласные α и ω, и скажите тогда свое мнение о рассудке и благозвучии поэта.
Гнев, б гиня, в π и хиллес Пелеев сын
Видите! большая и малая массора мирской мудрости наводнила текст природы подобно потопу. Не должны ли были все ее красоты и богатства обратиться в воду? — Но вы творите еще гораздо более чудесные вещи, чем те, которые некогда тешили богов, посредством дубов* и соляных столпов, посредством окаменелостей, алхимических превращений и басен, вы стремитесь переубедить человеческий род — Вы делаете природу слепой, чтобы именно она была вашей путеводительницей! или вернее вы сами себе выкололи глаза эпикуреизмом, чтобы вас принимали за пророков, высасывающих наставления и толкования из своих пяти пальцев — Вы хотите господствовать над природой, а сами связываете себя по рукам и ногам стоицизмом, дабы тем трогательнее потом свиристеть в сборниках своих стихотворений об адамантовых оковах судьбы.
Если страсти — срамные члены, то перестают ли они оттого быть оружием мужественности? Понимаете ли вы букву разума умнее, чем оный аллегорический камерарий александрийской церкви понимал букву писания, сам оскопив себя ради царства небесного? Величайших злодеев в отношении самих себя князь века сего делает своими любимцами — его придворные шуты злейшие враги прекрасной природы, у которой, само собой разумеется, корибантами и галлами являются служители чрева, а сильные умы — ее истинные почитатели.
Философ подобно Саулу устанавливает монашеские законы — — одна лишь страсть дает абстракциям и гипотезам руки, ноги, крылья, образам и знакам — дух, жизнь, язык — — Где более быстрые заключения? Где рождается раскатистый гром красноречия и спутник его — односложная молния? — —
Зачем должен я вам, невежественные по чину, знанию и достоинству читатели, заменять одно слово бесконечным множеством, ведь вы сами могли наблюдать повсюду в человеческом обществе проявления страстей; видеть, как все, что еще так далеко, поражает чувство в эффекте в совершенно определенном направлении; как любое единичное ощущение распространяется по всему кругу внешних
Сократ Федру: «Но рассказывали же, друг мой, что в храме додонского Зевса первым прорицателем был дуб. Видно, в те времена жили не такие мудрецы, как вы, юноши: они в простоте сердца довольствовались и прорицанием дуба либо камня, только бы те говорили им правду. А тебе, кажется, не все равно, кто сказал и откуда он,— ты смотришь не на одно то, так ли это, или не так».
==543
предметов*, как мы умеем делать самые общие случаи своими, применяя их к отдельному лицу, и каждое местное явление доводить до масштабов всенародного зрелища неба и земли.— Любая индивидуальная истина вырастает до плоскости плана еще чудеснее, чем коровья шкура до размеров государства; и план, меньший, чем полушарие, получает свое острие в виде зрительной точки — — Короче говоря, совершенство проектов, силу их осуществления — зачатие и рождение новых идей и новых выражений — труд и покой мудреца, его отрада и его отвращение лежат сокрытые в плодоносном лоне страстей перед взором наших ощущений. [...]
В самом деле, как будто учение наше было бы простым припоминанием, нам всегда указывают на памятники древних, чтобы развить дух посредством памяти. Но почему же всегда останавливаются у дырявых колодцев греков и покидают живописнейшие источники древности? Мы, быть может, сами хорошенько не знаем, чему мы дивимся до идолопоклонства у греков и римлян. Отсюда проклятое противоречие в наших символических учительских книгах,— их по сей день изящно переплетает в шкуру ягненка, но внутри — да, внутри они полны мертвых костей, гипокритической порочности.
Подобно человеку, который глядит в зеркале на свое лицо, а поглядев, забывает потом, какой у него вид, совершенно так же мы обходимся с древними — Совсем иную позицию занимает художник по отношению к своей собственной копии.— Нарцисс (луковичное растение прекрасных умов) любит свое изображение больше, чем свою жизнь.
I. G. H a m a n n. Sämtliche Werke. Historischkritische Ausgabe von J. Nader, Bd. II. Wien, 1950, S. 195—217. Пер. l В. Зубова**"!
ГЕРДЕР
1744-1803
Выдающийся немецкий мыслитель Иоганн Готфрид Гердер родился в семье школьного учителя. Формирование взглядов Гердера происходило под влиянием Канта, лекции которого он слушал в Кёнигсбергском университете, Гамана, английских материалистов. Гердер рано увлекся философией истории и общественным учением Руссо. Он был близок к материализму, сочетая эту тенденцию с глубоким диалектическим чутьем. Гердер оказал большое влияние на Гете,
«Обычный результат нашего невежества — рисовать себе все наподобие нас самих и распространять наши портреты по всей природе»,— говорит Фонтенель в «Истории французского театра». «Великая страсть есть вид души, по-своему бессмертной и почти независимой от органов» Фонтенель в «Похвальном слове г-ну де Верней».
==544
который был его другом, а также на всю плеяду немецких мыслителей и Поэтов конца XVIII — начала XIX века.
Разделяя исторический оптимизм французских просветителей, Гердер, в отличие от них, стремился внести в свое понимание культуры историческую точку зрения. Он рассматривал историю как связный органический процесс, продолжение развития природы Каждая ступень этого процесса обладает своим неповторимым своеобразием, каждый народ вносит в общую сокровищницу культуры свой особый вклад. Голоса разных эпох и народов сливаются в едином хоре, в общем стремлении к идеалу исторического развития — высшей человечности. С этой точки зрения Гердер высоко оценивает классическое искусство и поэзию древней Греции, связывая расцвет греческой культуры с развитием свободы и демократии. Но, в отличие от просветителей, он не превращает классику в метафизический идеал, ибо главное для него не формальная красота, выражение немногих счастливых периодов истории искусства, а народное содержание, которое шире прекрасного в узком смысле слова и проявляется у всех народов, где это только возможно, несмотря на противоречивую, а иногда и странную форму. Гердер открыл своеобразное художественное достоинство немецкой готики и восточной поэзии. Его философия искусства отличается глубоким интернационализмом и, в то же время, высокой оценкой национальной самобытности. В полемике с Кантом Гердер отстаивал роль содержания в искусстве в противовес чисто формальной эстетике. Он во многом является предшественником эстетической теории Гегеля.
Проблемы эстетики развиваются во многих произведениях Гердера: «В рощах критики» (1769), «Пластика» (1778), в статье «О Шекспире» (1773). В своем позднем сочинении «Каллигона» (1-800) Гердер выступил против принципов кантианской эстетики, главным образом, против принципа «незаинтересованности» эстетического суждения.
В РОЩАХ КРИТИКИ ИЛИ РАССУЖДЕНИЯ ОБ ИСКУССТВЕ И НАУКЕ О ПРЕКРАСНОМ
Рощица четвертая. О риделевой теории изящных искусств.
Unus erat toto naturae vultus in orbe quern dizere Chaos!'1'
Основных понятий в нашей новой модной философской системе, как и прочих хороших вещей на свете, насчитывается три. Вот как выглядят они в изложении господина Риделя: «Человеку даны три конечные цели, определяемые его духовным совершенством: истина,
«Лик был природы един на всем пространстве вселенной — Хаосом звали его» (лат.). О в ид и и. Метаморфозы, 1, 5.
==545
добро и красота. Ради достижения каждой из этих целей природа наделила человека особой основной способностью: истину он постигает с помощью sensus commuûis*, добро с помощью совести, а красоту с помощью вкуса.
Sensus cominunis — это внутреннее восприятие души, посредством которого она, не прибегая к умозаключениям, непосредственно убеждается в истинности или ложности предмета. Совесть точно так же непосредственно распознает добро и зло, а вкус таким же образом непосредственно убеждается в том, что предмет прекрасен, если он действительно таков»**.
«Непосредственно убеждается?» Если эти слова вообще содержат какой-либо смысл, они видимо означают: убеждается, не прибегая к суждениям и заключениям, только с помощью элементарного ощущения. Но в чем может убедить нас элементарное ощущение? Только в чем-либо единичном, создавая изолированное представление. Сочетая или разграничивая два представления, мы уже выносим суждение, сочетая же два суждения, ради того, чтобы раскрыть третье, мы приходим к заключению. А ведь нам нельзя прибегнуть ни к суждению, ни к заключению, разрешается только непосредственно ощущать. Следовательно то, что дано мне в виде элементарного ощущения, в непосредственном восприятии, может быть только элементарным ощущением, только единичным восприятием. Здесь язык вынужден повторять слова, поскольку повторяются те же идеи, и если бы меня подобным способом убедили в тысяче разных разностей, сообщили тысячу изолированных представлений, тысячу единичных восприятий, это все-таки был бы всего лишь бессвязный хаос ощущений и впечатлений.
Продолжим наш анализ. Каков характер всех этих бессвязных впечатлений и какой степени ясности могут они достичь, оставаясь всего лишь бессвязными впечатлениями? Конечно, это могут быть лишь самые смутные восприятия. Познать предмет в какой-то мере отчетливо означает отграничить его от других предметов; но никакое отграничение невозможно без суждения, а суждение уже не есть непосредственное восприятие. Постигнуть же что-либо с полной ясностью означает столь же ясное постижение частичных представлений как элементов целого, как его признаков, а это, в свою очередь, предполагает процесс внутренних умозаключений. Но ведь внутреннее восприятие господина Риделя призвано убеждать нас, минуя
Здравый смысл (лат.).
* Здесь обнаруживаются так называемые основные способности прославленной новейшей философии (а до этого философии Крузия — Дарьеза — Хатчесона).— Прим. Герс>ера.
==546
всякие умозаключения! Если здесь нет.величайшей путаницы, то ее нет и в самом хаосе!
Вероятно единственная и высшая польза науки о Разуме, в ее нынешнем виде, в том и заключается, что она, расчленяя понятия, может помочь нам выявить ошибку, если уж не научит нас вовсе ее избегнуть. Так вот попробуем расчленить основные понятия господина Риделя. Мы уже видели, что они способны дать нам лишь единичные ощущения и что эти ощущения будут, вероятно, крайне смутными. Пойдем дальше. Смотрите, какое явное противоречие, какое очевидное заблуждение! Неужели именно они и должны ознакомить нас с абстракциями? И притом с такими сложными, тонкими, запутанными абстракциями, как Истина, Красота и Благо? И они должны нас во всем этом убеждать! Иными словами, разумно уверить нас, приводя доводы, признаки, основания? Но каким образом? Да еще без суждений и заключений? Все это должно сделать слепое смутное восприятие? Непосредственно убедить нас в истинности или ложности предмета, в добре и зле, в красоте и безобразии, с помощью одного лишь смутного влечения, не прибегая к разумным выводам, и тем не менее убедить? Кто не увидит явного противоречия в сочетании подобных понятий, тот вообще ничего не видит. Господин Ридель жесточайшим образом заблуждается, все равно как если бы он утверждал, что примитивная чувствительность наших глаз, которая сохраняется даже при отсутствии света, в кромешной тьме, и обнаруживается, если, скажем, по глазу нанесут удар или если его заденет кустом, что именно эта грубая чувствительность и есть зрение и что мы, следовательно, вовсе и не нуждаемся в наличии света. Господин Ридель подобным же образом жестоко заблуждается, рассуждая о духовном зрении, о внутреннем смысле познания и восприятия.
Все это вытекает из развития самих риделевых понятий. А теперь обратимся к опыту. В сущности говоря, внутреннее чувство непосредственно не убеждает меня ни в чем на свете, за исключением того, что я существую, что я сам себя ощущаю. Одна лишь эта истина познается внутренне, без помощи заключений, и если бы нашелся скептик, который на миг усомнился бы в ней и потребовал бы непосредственное убеждение с помощью восприятия подкрепить суждениями и заключениями, он оказался бы еще большим глупцом, чем самый завзятый эгоист или идеалист. Ведь он требовал бы подтвердить умозаключениями Я, которое само как раз и должно представить эти умозаключения. Не подвергая сомнению умозаключения, он усомнился бы в том базисе ощущений, на котором все они строятся и который в лучшем случае может лишь видоизменить их. Глуп был бы этот скептик, если бы он вообще существовал!
547 35*
λ
==547
Таким образом, внутреннее самоощущение — первичный и истинный sensus communis человечества, который достигается непосредственно и не прибегая к заключениям и суждениям.
Совсем иного рода уверенность в том, что существует нечто вне нас, и ее отличие от первой так же трудно охарактеризовать, как различие между внутренним и внешним или между убежденностью и простым восприятием. Спор с идеалистами по существу всегда сводится к словесному пререканию о том, что «вне нас» не означает «в нас» и что если бы даже представления о телах были всего лишь представлениями и наиболее удобными формами исходящей от нас характеристики, то и в этом случае им в качестве неотъемлемого условия нужна была бы внешняя достоверность. Другой они и не могут обладать, покуда я воспринимаю чувственное чувством, телесное телом, внешнее внешним и, значит, покуда мои органы чувств, ради взаимного согласия, сами нуждаются в представлениях извне. Внешнее восприятие, следовательно, остается первичным, и истинным sensus communis человечества, который может быть достигнут, не прибегая к заключениям и суждениям.
|
|
|
