Портрет цивилизованного человека

лие, они сделали из нас жалких кукольных персонажей, неутомимых и изможденных? Единственным извинением их неистовства может служить то, что оно проистекает не из инстинкта, не из искреннего порыва, а из боязни огра­ниченного пространства. Так много философов с ужасом размышляют о будущем, по сути, являясь лишь толкова­телями человечества, которое, чувствуя, что мгновения от него ускользают, пытается не думать об этом — и дума­ет постоянно. Системы этих философов в целом создают образ и как бы логику развития этой постоянной озабо­ченности. Интересно, что История вызвала у них интерес лишь тогда, когда у человека появились все основания со­мневаться в том, что он еще ею владеет и продолжает ос­таваться ее субъектом. В действительности же все проис­ходит так, как если бы, осознав, что история ускользает от человека, он включился бы вне ее рамок в судорожную и короткую деятельность, в результате которой незначи­тельными показались даже бедствия, внушавшие ему с той поры сильное беспокойство. Бытийная содержательность человека уменьшается с каждым его шагом вперед. Мы существуем лишь благодаря откату назад, благодаря рас­стоянию, которое отделяет нас от вещей и нас самих. Суе­титься, хлопотать — значит отдавать себя во власть лжи и условности, то есть проводить незаконное разграничение между возможным и погребальным. На том уровне дви­гательной активности, которого мы достигли, мы больше не хозяева своим поступкам и своей судьбе. Ею, без со­мнения, правит некое злое провидение, намерения которо­го, по мере того как мы оказываемся все ближе к послед­ним временам, становятся все более непостижимыми, но они бы раскрылись любому, кто соблаговолил бы остано­виться, отказавшись от взятой на себя роли, чтобы хоть на одно мгновение обозреть эту запыхавшуюся обреченную орду, к которой каждый из нас принадлежит.

Эмиль-Мишель Чоран

Приняв все это во внимание, можно сказать, что по­следние времена не будут ни самыми утонченными, ни даже самыми сложными, а будут торопливыми времена­ми, в которых бытие растворится в движении, а цивилиза­цию, устремившуюся к наихудшему, разметет смерч, кото­рый она же сама и породила. С тех пор как стало ясно, что уже ничто не помешает ей исчезнуть, давайте перестанем противопоставлять ей добродетели и, напротив, научимся разбираться в ее негативных проявлениях, в которых есть нечто такое, что, электризуя нас, вместе с тем побужда­ет умерить свои претензии и пересмотреть свою непри­язнь. При таком подходе все эти призраки, пребывающие в бреду, и автоматически действующие индивиды кажут­ся менее ненавистными, если поразмыслить о бессозна­тельных побудительных мотивах, о глубоких причинах их буйства: не чувствуют ли они, что срок, отпущенный им, сокращается день ото дня и что развязка уже близка? Раз­ве не для того, чтобы отбросить от себя эту мысль, преда­ются они своим скоростным гонкам? Если бы они вери­ли в то, что возможно какое-то другое будущее, им про­сто незачем было бы ни бегать, ни прятаться от самих себя, они замедлили бы ритм жизни и без опаски преда­лись бесконечному неторопливому ожиданию. Но покуда не может быть и речи о том или ином будущем, у них его просто нет; а потому в общем смятении чувств рождает­ся смутная, неформулируемая идея, которую они страшат­ся воспринимать, стремясь забыться, приводя себя в по­стоянное движение, отказываясь хоть на одно мгновение остаться наедине с собой. Но то неизбежное, чем она чре­вата, настигает их, даже если им кажется, что своим пове­дением и образом жизни они от него отдалились. Маши­ны — лишь следствие, но не причина этой спешки и это­го нетерпения. Нет, не машины толкают цивилизованного человека к погибели; он и изобрел-то их скорее потому,

Портрет цивилизованного человека что был уже на пути к ней. Они оказались вспомогатель­ными средствами, потребными для того, чтобы достичь ее быстрее и вернее. Не удовлетворившись тем, что бе­жал, человек захотел еще и ехать. В этом и только в этом смысле можно сказать, что машины действительно помо­гают ему «выиграть время». Он внедряет их в жизнь, на­вязывая отстающим и опоздавшим, дабы они могли сле­довать за ним, догнать и, возможно, перегнать его в этой гонке на пути к гибели, к тому, чтобы надо всем миром механистически царствовал амок. Именно для того, что­бы обеспечить его пришествие, человек цивилизованный стремится нивелировать, добиться единообразия челове­ческой жизни, стереть из нее аномалии и изгнать все не­ожиданное. Ведь он хотел бы, чтобы в жизни властвовала одна сплошная, монотонная, рутинная аномалия, ставшая основой поведения и императивом. А тех, кто ускользнет от нее, он обвинит в обскурантизме и всяческих чрезмер-ностях. Он не успокоится до тех пор, пока не наставит их на путь истинный, путь собственных ошибок. И по­скольку первыми отказываются следовать за ним негра­мотные, он вынудит их это сделать, обучит грамоте, что­бы, попав в ловушку знания, никто не избежал всеобще­го несчастья. Настолько велико его ослепление, что он и представить себе не может, что можно выбрать путь ка­ких-то иных заблуждений, кроме того, который выбрал он. Не имея даже передышки, необходимой для самоиро­нии, которую неизбежно вызвал бы взгляд, брошенный на свою судьбу, он тем самым лишается всякой возможно­сти влиять на самого себя. И от этого делается особенно опасным для других. Агрессивный и в то же время жал­кий, он не лишен определенной патетики: можно понять, почему, видя его в том безысходном положении, в кото­рое он попал, испытываешь некоторую неловкость, пы­таясь критиковать и разоблачать его, не говоря уж о том,

Эмиль-Мишель Чоран

что ругать неизлечимого больного, каким бы отвратитель­ным он ни был, представляется дурным вкусом. Но если бояться проявить дурной вкус, можно ли пытаться судить о чем бы то ни было вообще?

Скептик и варвар

Если можно без труда представить все человечество во власти всяческих потрясений или, по крайней мере, за­блуждений, было бы ничем не оправданным обольщением верить, что оно может все целиком подняться когда-либо до сомнения, доступного обычно лишь избранным отще­пенцам. И все же, хотя бы в малой своей части, оно со­мневается — в те редкие моменты, когда происходит сме­на богов, а умы, мечущиеся между взаимоисключающими постулатами, не понимают, какое дело они должны защи­щать и какой истине им стоит служить. Когда христиан­ство ворвалось в Рим, челядь приняла его без раздумий; патриции же поначалу отвергли христианство, и им по­надобилось много времени, прежде чем они перешли от неприятия к любопытству, а от любопытства к истовой вере. Представьте себе читателя трех книг «Пирроновых основоположений» читающим Евангелие! Каким чудом примирить даже не две доктрины, а два несовместимых мира? И как может удовлетворяться простыми притчами тот, кто свободно разбирается в замысловатых интеллек­туальных изысках? Трактаты, которые написал Секст Эм­пирик в начале III в. нашей эры, — итоги всех античных сомнений, — это дотошная компиляция самых мрачных идей, составленных вместе столь же впечатляюще, сколь и скучно, слишком тонкие по мысли и слишком педантич­но изложенные, чтобы соперничать с новыми суеверия-