Можно ли считать демона скептиком?

Самые ужасные деяния, в которых обвиняют демо­на, кажутся менее вредными по своим результатам, чем скептицизм, когда он перестает быть игрой и становит­ся навязчивой идеей. Разрушать — значит действовать, то есть это творчество со знаком минус, особый способ про­являть свою причастность к тому, что существует. В ка­честве агента небытия Зло вполне вписывается в практи­ку бытия, следовательно, оно необходимо и выполняет не просто важную, но жизненно важную функцию.

А чему служит сомнение? Какой необходимости оно отвечает? Кто нуждается в нем, кроме самого сомневаю­щегося? Будучи беспричинным недугом, унынием в чис­том виде, сомнение не отвечает никакой из насущных по­требностей живого существа. Нет никакого смысла в том, чтобы все ставить под вопрос, сомневаться даже во сне.

Чтобы добиться своих целей, демон — дух догмати­ческий — использует иногда уловки и приемы скептициз­ма, желая заставить поверить, что ни к чему не причастеь, он симулирует сомнение и при случае использует его как вспомогательное средство. Хотя демон отлично знает, что такое сомнение, тем не менее оно ему не нравится, он сам опасается его до такой степени, что совсем не убежден, что хочет внушать или навязывать его своим жертвам.

Трагедия сомневающегося глубже трагедии отрицаю­щего по той причине, что жить без цели хуже, чем жить ради дурной цели. В самом деле, скептику неведома ни-

Эмиль-Мишель Чоран

какая цель: для него все цели одинаково хрупки и ни­чтожны, как же тут выбрать? Зато отрицание представля­ет собой целую программу. Оно может занять и даже на­полнить существование самого требовательного человека, не говоря уж о том, что отрицать — красиво, особенно в пику Господу Богу: отрицание небессодержательно, оно полно беспокоящего и агрессивного смысла. И если спа­сение можно обрести через действие, то отрицание уже само есть спасение, преследование некой цели, исполне­ние определенной роли. Можно понять, почему скептик, сожалея, что встал на тернистый путь, завидует демону; дело в том, что отрицанию, несмотря на ограничения, ко­торые оно подразумевает, ничто не помешает быть источ­ником деятельности или убежденности: когда отрицают, знают, чего хотят; когда сомневаются, в конце концов те­ряют это знание.

Печаль — главное препятствие нашему покою — не­выраженное скольжение, пассивный разрыв с бытием, от­рицание, неясное самому себе, а потому неспособное пре­вратиться в утверждение или сомнение. Печаль прекрасно соответствует нашим болезненным слабостям, а еще боль­ше пристала демону, который, измученный отрицанием, внезапно бы понял, что не может найти себе применения. Не веря более в зло и ни в коей мере не склонный всту­пать в сделку с добром, он, самый пылкий из всех пад­ших, оказался бы лишенным и дела жизни, и веры, не­способным вредить, измученным хаосом, отщепенцем, ли­шенным утешений сарказма. Если печаль ассоциируется с упраздненным адом, это потому, что в ней есть что-то от злости, готовой отступить, смягченной и резонирующей, отказывающейся действовать против кого бы то ни было, кроме самой себя. Она лишает будущее страсти, вынуж­дает его сдерживать свою ярость, обратить ее на себя и успокоиться через саморазрушение.

Портрет цивилизованного человека

Утверждение и отрицание не имеют качественных различий, переход от одного к другому естествен и ле­гок. Но едва человек встает на путь сомнения, он уже не может легко и естественно возвратиться к уверенности, связанной с тем или с другим. Он оказывается лишен воз­можности действовать, бороться за что бы то ни было; бо­лее того, он будет отказываться от любого действия и при необходимости прекратит их, даже не начав действовать. Скептик, к великому сожалению демона, — это человек, ни к чему не пригодный по определению. Он не клюет ни на какие приманки и ни на чем не сосредоточивается; разрыв между ним и миром углубляется с каждым собы­тием и с каждой проблемой, которую ему предстоит ре­шить. Его объявили дилетантом, потому что ему нравится все умалять; в действительности он ничего не умаляет, он просто все расставляет на свои места. Удовольствия и го­рести мы испытываем благодаря тому, что преувеличива­ем значение нашего опыта. Скептик будет лезть из кожи вон, чтобы навести порядок не только в своих суждениях, что нетрудно сделать, но и в своих чувствах, что сделать гораздо сложнее. Этим самым он обнаруживает пределы возможного и свою неполноценность, если не сказать фри­вольность, ибо только сладострастие страдания обраща­ет существование в судьбу. Куда поместить скептика, если его нельзя причислить ни к серьезным, ни к легковесным умам? Бесспорно, он находится между теми и другими, в том промежуточном положении, которое не дает ему на чем-либо остановиться, так как в его глазах ничто — ни объект, ни бытие — не имеет признаков реальности. Все, чего ему не хватает и о чем он не ведает, — это благого­вение — единственное чувство, которое может спасти и видимость и абсолют. Поскольку этому чувству чужд ана­лиз, оно ничего не может умалить. Для благоговения все имеет значение, оно прилипает и прочно пристает к ве-

Эмиль-Мишель Чоран

щам. Было ли когда-то это чувство знакомо скептику? Он никогда уже его не испытает, даже если будет молить об этом день и ночь. Он сможет, став по-своему верующим, отречься от прежних насмешек и богохульств, но что до благоговения — он не научится ему никакой ценой: там, где есть место сомнению, нет места благоговению. Ведь для благоговения необходимо некое пространство, как же скептик может ему его предоставить, если он все пору­шил в себе и вокруг? Пожалеем же этого сумрачного все­знайку, оплачем этого проклятого дилетанта.

Если бы достоверность воцарилась на земле и стер­ла всякий след любопытства и тревоги, ничего не изме­нилось бы в судьбе скептицизма. Даже если бы один за другим разрушили его аргументы, он все равно остался бы на своих позициях. Чтобы выбить его из них, потря­сти до основания, пришлось бы обрушиться на его тягу к колебаниям, на его жажду все усложнять: то, на что он нацелен, — не истина, а неуверенность и бесконечное во-прошание. Колебание, которое является его страстью, его приключением, его крестом, будет преобладать во всех его мыслях и делах. И хотя он колеблется между методом и необходимостью, он, тем не менее, будет реагировать на все как фанатик; он не сможет выйти за пределы своих навязчивых идей, ни тем более за пределы самого себя. Бесконечное сомнение парадоксальным образом сделает его пленником замкнутого мира. Как бы не понимая это­го, он будет упорно верить, что его поведение не натал­кивается ни на какие препятствия и не меняется в свя­зи с проявлением малейшей слабости. Отчаянная потреб­ность в неопределенности станет своеобразным недугом, лекарства от которого он не будет искать, поскольку так­же никакая очевидность, даже совершенно неоспоримая и окончательная, не вынудит его перестать сомневаться. Даже если почва уходит у него из-под ног, его это ничуть

Портрет цивилизованного человека не тревожит, и он продолжает сомневаться, отчаявшийся и спокойный. Даже если бы стала известна конечная ис­тина, разгаданы все загадки, разрешены все трудности и все тайное стало явным — ничего бы не поколебало его, ничто не заставило бы сойти со своего пути. Все, что уси­ливает его жажду нерешительности, все, что помогает и одновременно мешает ему жить, для него свято. И если его переполняет Безучастность, если он делает из нее ре­альность, обширную, как вселенная, это означает, что она является практическим эквивалентом сомнения, а разве в его глазах оно не обладает авторитетом Безусловного?

Подчиниться чему-либо, раствориться в чем-либо — этим всерьез озабочены все. Но это именно то, от чего отказывается скептик. И при этом он знает, что тот, кто служит, спасен, потому что он сделал выбор, а всякий выбор является вызовом неопределенности, проклятию, бесконечности. Люди нуждаются в точках опоры, они хо­тят иметь твердую убежденность в чем-либо любой це­ной, даже в ущерб истине. И поскольку эта убежденность придает им силы, они не могут без нее обойтись, и, даже если они знают, что она ложная, никакие угрызения со­вести не остановят их в усилиях, направленных на то, чтобы обладать ею.

Зато погоня за сомнением лишает сил и здоровья; ни­какая жизненная необходимость, никакой интерес не ру­ководят им. И если мы встаем на путь сомнений, то, по всей вероятности, толкает нас на него разрушительная сила. А может, это демон, который ничего не забывает, мстит нам за наш отказ сотрудничать с ним? Он приходит в ярость, видя, что мы прекрасно справляемся без его по­мощи, и пытается сбить нас с толку, чтобы мы занялись поиском Неразрешимого с тщанием, которое делает нас невосприимчивыми ни к иллюзии, ни к реальности. Вот

Эмиль-Мишель Чоран

почему поиск, на который он нас обрекает, ведет к неми­нуемому падению в пропасть.

До Люцифера, который первым покусился на врож­денную бессознательность, все покоилось на воле Бога. Это не значит, что не было конфликтов, но они не вызы­вали ни разрыва, ни бунта, развертывались пока еще внут­ри изначального единства, которое позже разорвала но­вая и устрашающая сила. Это покушение, неотделимое от падения ангелов, останется главным событием, слу­чившимся до другого падения, падения человека. Когда же он взбунтовался и пал, в истории сознания это ста­ло вторым этапом, а точнее, вторым ударом, нанесенным порядку, учрежденному Богом, и его деянию, порядку и миру, которые, в свою очередь, позднее принялся подры­вать скептик — продукт усталости и разложения, конец пути духа, — поздняя, а может, и конечная версия чело­века. В отличие от двух предшествующих мятежников, скептик пренебрегает бунтом и не собирается опускаться до него; истощив свое возмущение, равно как и амбиции, он выбрался из цикла восстаний, порожденных двойным падением. И отдалился от человека, которого счел уста­ревшим феноменом, совсем так же, как человек отдалил­ся от дьявола, своего учителя, которого упрекал в том, что тот сохранил остатки наивности и иллюзий. В опыте оди­ночества и последствиях отрыва от изначального единст­ва есть своя градация.

Поступок Люцифера, как и поступок Адама, — один имел место до начала Истории, другой открывал ее — представляет основные моменты борьбы, направленной на то, чтобы изолировать Бога и скомпрометировать его вселенную. Эта вселенная была еще миром неосознанно­го счастья в неделимом целом. И мы устремляемся к нему всякий раз, когда ощущаем усталость от бремени двойст­венности, которое обречены нести.

Портрет цивилизованного человека

Великое значение убеждений не должно скрывать от нас их теоретическую уязвимость. Они блекнут, стареют, тогда как сомнения сохраняют неувядаемую свежесть... Способность верить связана с эпохой; аргументы, кото­рые мы ей противопоставляем и которые вооружают нас против возможности к ней присоединиться, бросают вы­зов времени, так что верование продолжает существовать в веках лишь благодаря возражениям, которые когда-то подтачивали его. Нам трудно даже представить, как по­являлись греческие боги, весь этот процесс зарождения страха и поклонения. Зато мы прекрасно понимаем, как стал утрачиваться к ним интерес, а затем возник вопрос об их целесообразности и о самом факте их существования. Критика присуща всем временам; религиозное вдохнове­ние — привилегия лишь некоторых эпох, необычайных и редких. Если требуется немало недомыслия и пьяного угара, чтобы породить бога, то, чтобы убить его, нужно только немного внимания. Это небольшое усилие, на ка­кое стала так щедра Европа, начиная с эпохи Возрожде­ния. Что же удивительного в том, что мы завидуем тем грандиозным моментам истории, когда происходило за­рождение абсолюта?

После длительного близкого общения с сомнением вам становится свойственна особая форма гордыни: вы не считаете, что являетесь более одаренным, чем другие, а лишь полагаете, что вы менее наивны, чем они. Пусть даже вам известно, что тот или иной человек наделен спо­собностями или знаниями, рядом с которыми ваши спо­собности и знания мало чего стоят, вы все равно буде­те считать его неспособным постичь главное, увязшим в мелочах. Даже если он пережил многочисленные и не­вероятные испытания, вам все равно будет казаться, что ему не удалось приобрести то единственно важное зна­ние о людях и вещах, которым обладаете вы. Он дитя, и

Эмиль-Мишель Чоран

все остальные — тоже дети, неспособные видеть то, что увидели вы, самый проницательный из смертных, без ка­ких-либо иллюзий относящийся к другим и себе. И все же одну иллюзию вы невольно сохраните: упорную, неиско­ренимую иллюзию того, что у вас нет никаких иллюзий. Никто не сможет лишить вас ее, ибо никто в ваших гла­зах не обладает способностью быть столь же свободным от всего, как вы. И перед лицом одураченного мира вы бу­дете ощущать себя одиноким, сознавая, что в результате вы ничего ни для кого не сможете сделать, как никто ни­чего не сможет сделать для вас.

Чем сильнее мы чувствуем свою незначительность, тем больше презираем других, — они вовсе перестают существовать для нас, когда мы понимаем свою ничтож­ность. Мы приписываем реальность другому только в той мере, в какой открываем ее в себе. Когда мы уже не мо­жем заблуждаться относительно самих себя, мы делаем­ся неспособными даже к малой доле слепоты и велико­душия, которая только и могла бы спасти существование нам подобных. Достигнув такого уровня проницательно­сти, не испытывая более угрызений совести по отноше­нию к другим, мы отождествляем их с марионетками, не­способными подняться над собой, чтобы лицезреть свою ничтожность. Стоит ли в таком случае обращать внима­ние на то, что говорят и делают другие?

Через людей достается здесь и богам: они существу­ют лишь в той мере, в которой мы обретаем принцип су­ществования в самих себе. Как только этот принцип по­колеблется, контакт с ними будет уже невозможен; им не­чего нам дать, нам нечего им предложить. По многу раз и подолгу обращаясь к ним, мы теперь отталкиваем их, забываем и навечно остаемся перед ними с пустыми ру­ками. Они тоже марионетки, как и нам подобные, как мы сами.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: