Портрет цивилизованного человека

щийся обеспечить себе совершенно особое положение в мире, не смог бы этого добиться, если бы не испытывал навязчивого желания заставить говорить о себе, если бы не был подвержен мании медных труб. Если бы такая ма­ния овладела каким-нибудь животным, на какой бы стадии развития оно ни находилось, животное это стремительно эволюционировало бы в сторону очеловечивания.

Что, если желание славы покинет вас? С ним уйдут те муки, которые подстрекают, заставляют что-то создавать, реализовывать себя, выходить за свои рамки; как толь­ко они исчезнут, вы будете довольствоваться тем, что вы есть, вернетесь в собственные границы, и стремление к превосходству и величию будет побеждено и уничтоже­но. Ускользнув от власти змия, вы не сохраните и следа былого соблазна, того стигмата, который отличал вас от других созданий. Но будете ли вы тогда человеком? Ско­рее, мыслящим растением.

Теологи, отождествляя Бога с чистым духом, показали тем самым, что не имели никакого представления о про­цессе творения, о делании в целом. Дух как таковой не способен производить; он предполагает, но, дабы осущест­вить его планы, нужно, чтобы возникла нечистая энергия, которая бы привела все в движение. Слаб именно дух, не плоть, и он становится сильным, только когда бывает ох­вачен странной жаждой, влечением, заслуживающим осу­ждения. Чем более сомнительна страсть, тем лучше она защищает того, кто ей подвластен, от опасности создавать фальшивые или нежизненные творения. А если над ним довлеют корыстолюбие, зависть, тщеславие? Вместо того чтобы порицать, нужно похвалить его за это; чем бы он был без этих страстей? Почти ничем, то есть чистым ду­хом, точнее говоря, ангелом; а ангел в принципе беспло­ден и бездеятелен, как свет, в котором он существует и который ничего не порождает, будучи лишенным той тем-

Эмиль-Мишель Чоран

ной и тайной основы, которая присутствует в любом про­явлении жизни. Бог выглядит более оснащенным, ибо он преисполнен тьмы: без ее динамического несовершенства он остался бы бездеятельным и отсутствующим, неспо­собным сыграть свою роль. Тьме он обязан всем, включая свое бытие. Ничто из того, что плодотворно и подлинно, не является целиком светлым и, безусловно, почтенным. Сказать о каком-нибудь поэте, по поводу той или иной его слабости, что это — «пятно на его гении» — значит во­все не понимать скрытой пружины и тайны, если не та­ланта, то, уж во всяком случае, его «творческой продук­тивности». Любое творчество, каким бы высоким ни был его уровень, возникает из непосредственной реальности и отмечено ею: никто не создает в абсолюте или пустоте. Мы заперты в человеческом мире, если мы вырвемся из него, то для чего и для кого мы будем творить? Чем боль­ше нас интересует человек, тем больше перестают инте­ресовать люди, однако мы действуем именно ради них и ради мнения, которое у них о нас складывается, а дока­зательством этому может служить та невероятная власть, которую имеет лесть над умами, и грубыми и утонченны­ми. Было бы ошибкой считать, что лесть не действует на одинокого человека; на деле он к ней более чувствителен, чем думают, поскольку, редко испытывая на себе воздей­ствие этого сладкого яда, он не знает, как от него защи­титься. Каким бы пресыщенным он ни был, комплимен­ты он игнорировать не может. Поскольку он не так час­то их выслушивает, у него нет к ним привычки; и если представляется возможность их заслужить, он принима­ет их с отвратительной мальчишеской жадностью. Опыт­ный во многом, здесь он новичок. Нужно, однако, сказать в его оправдание, что всякий комплимент оказывает физи­ческое воздействие, он вызывает сладостную дрожь, кото­рую никто не смог бы приглушить или даже подавить, не

Портрет цивилизованного человека обладая внутренней дисциплиной, самоконтролем, дости­гаемым только практикой жизни в обществе, длительным общением с ловкими и коварными людьми. По правде го­воря, ничто — ни осторожность, ни презрение — не дает иммунитета от лести: даже если мы подозреваем или не любим кого-нибудь, мы со вниманием отнесемся к лест­ным суждениям, которые он захочет высказать о нас, и даже изменим мнение о нем, если эти суждения достаточ­но тонки и чрезмерны, чтобы казаться спонтанными, не­произвольными. Кажется, что все довольны собой; в дей­ствительности — никто. Не лучше ли, из духа милосер­дия, превозносить и друзей и врагов, всех смертных без исключения, и простить каждому его недостатки? Сомне­ние в себе до такой степени точит людей, что они, дабы исцелиться от него, измыслили любовь, молчаливый пакт, заключаемый двумя несчастными, дабы переоценивать и без стыда хвалить друг друга. Если не считать безумцев, никто не остается равнодушным к хвале или хуле; пока мы остаемся хоть сколько-нибудь нормальными, мы чув­ствительны и к тому и к другому; если же станем ко все­му этому невосприимчивы, то что мы забыли среди себе подобных? Бесспорно, унизительно реагировать, как они; с другой стороны, нелегко возвыситься над всеми убоже­ствами, которые доставляют человеку и печали, и радо­сти. Быть человеком — не выход из положения, попытка прекратить им быть тоже вопроса не решает.

Малейшее поползновение выбраться за пределы этого мира мешает нам в нашем стремлении самореализовать­ся, превзойти и подавить других. Беда ангела в том, что ему не надо бороться, чтобы добиться славы; он родился в ней, в ней пребывает, она одной с ним субстанции. Чего в таком случае остается желать? У него даже нет возмож­ности придумывать себе желания. Нет положения более

Эмиль-Мишель Чоран

ирреального и горестного, чем когда слова «творить» и «существовать» сливаются в одно целое.

Играть в самоотречение, когда к этому не предназна­чен, опасно: при этом можно потерять немало недостат­ков, обогащающих характер, необходимых для творческой деятельности. Отбросить старые дурные привычки озна­чает лишиться собственного богатства, погрузиться на са­мое дно чистоты. Без вклада нашего прошлого, нашего распутства, испорченности, как недавней, так и перво­начальной, дух бездействует. Горе тому, кто не жертвует своим спасением!

Поскольку все, что делается значительного, великого, необычного, проистекает из желания славы, что же про­исходит, когда оно ослабевает или гаснет, и мы начинаем стыдиться того, что хотели что-то значить в глазах дру­гих? Чтобы понять, как можно до этого дойти, обратимся к тем моментам, когда происходит преодоление наших ин­стинктов. Мы еще живы, но для нас это уже неважно: это всего лишь холодная констатация. Истина, ложь — сло­ва, не обладающие смыслом, который они имели прежде, теперь они ничего не значат. Что есть, и чего нет — как это узнать, если мы перешли ту грань, за которой уже не даем себе труда располагать все видимое в иерархическом порядке? Наши потребности, наши желания принадлежат нам, что до грез, то грезим уже не мы, но кто-то посто­ронний внутри нас. Даже страх нам больше не принадле­жит. И дело не в том, что его становится меньше, он ско­рее растет, но перестает затрагивать нас. Раскованный и высокомерный, черпая силу в самом себе, он и сущест­вует сам по себе; мы для него — опора, место пребыва­ния, адрес, мы всего лишь размещаем его в себе, и все. Он живет в сторонке, развивается, расцветает, растет, не принимая нас в расчет. Ни в коей мере не гневаясь, мы позволяем ему иметь свои причуды, тревожим его так же