Портрет цивилизованного человека

талях связано закоснелое и нездоровое удовольствие. Мы изобретательно разрушаем репутации, в первую очередь репутацию Бога; но в наше оправдание следует сказать, что еще больше усилий мы прилагаем, чтобы разрушить и свою репутацию, ставя под вопрос прежние истины и дискредитируя их, в результате чего в нашем сознании от­рицание плавно переходит в сомнение.

В то время как отрицают обычно ради чего-то, что находится вне самого отрицания, сомнение не извлекает никакой пользы из того, что выходит за его пределы, оно обращено к собственным конфликтам, к той войне, ко­торую разум объявляет самому себе, когда, утомленный собственной деятельностью, покушается на свои основы и опрокидывает их, чтобы, наконец освободившись, избе­жать нелепости, заставляющей его утверждать или отри­цать что бы то ни было. Пока он раздваивается в борьбе с самим собой, мы строим из себя судей и полагаем, что можем подвергнуть его анализу или даже противодейство­вать ему во имя того самого «я», над которым разум яко­бы не имеет власти или для которого он вообще оказался бы случайностью, если не принимать во внимание того факта, что никакая логика не позволит, чтобы мы поста­вили себя над ним, дабы признать или оспорить его за­конность, ибо нет ни инстанции, что была бы выше его, ни решения, которое не исходило бы от него самого. Тем не менее на деле все происходит так, как если бы с помо­щью какой-то уловки или чуда нам удалось освободиться и от его категорий, и от его уз. Возможно ли такое? В дей­ствительности все сводится к простейшей вещи: тот, кто поддается его доводам, забывает, что сам пользуется ра­зумом, и это забвение является условием плодотворной мысли, а то и вовсе мысли как таковой. Учитывая, что мы следуем за спонтанным движением разума и, размышляя, ставим себя на место самой жизни, мы не должны думать,

Эмиль-Мишель Чоран

что думаем; а как только мы начинаем об этом размыш­лять, наши мысли вступают в междоусобную брань и та­ким образом нейтрализуют одна другую внутри пусто­го сознания. Состояние стерильности, в котором мы и не движемся вперед и не отступаем, это преимущественное топтание на месте и есть то состояние, к которому ведет нас сомнение и которое во многих отношейиях проявляет­ся в «холодности» мистиков. Мы уж было поверили, что достигли определенности и обосновались в невыразимом; мы бросились в неопределенность и погрязли в пошло­сти. Все опошляется и распыляется обращенным на само­го себя разумом, застывшим в яростном оцепенении. Со­мнение обрушивается на нас как бедствие; мы не выби­раем его, мы в него попадаем, как в ловушку. И тщетно пытаемся вырваться из него или избежать его, оно не те­ряет нас из виду, ибо неверно будет сказать, что оно об­рушивается на нас: оно всегда было в нас, и мы были на него обречены. Никто не согласится добровольно огра­ничить свой выбор и не станет стремиться к тому, чтобы выбора вовсе не было, принимая во внимание, что ничто из того, что глубоко трогает нас, не является желанным. Мы, конечно, можем придумывать для себя разные му­чения; в основном это поза и видимость; настоящие же муки — это такие, которые возникают в нас помимо на­шей воли. Имеют значение лишь те из них, которые не­избежны и зависят от наших недугов и наших испыта­ний, словом, от нашей несостоятельности. Подлинное со­мнение никогда не является добровольным; даже в своем окончательном виде сомнение — всего лишь яркое одея­ние, в которое облачается наша нетерпимость к собствен­ному бытию. Поэтому, когда сомнение охватывает нас и мы испытываем его муки, нет ничего такого, что мы мог­ли бы считать несуществующим.

Портрет цивилизованного человека

Если попытаться понять, как именно разум пришел к тому, что стал подрывать собственные основы и унич­тожать самого себя, нужно представить себе саморазру­шительный концептуальный по своей сути принцип. Не удовлетворившись заявлением о том, что уверенность не­возможна, разум не только отверг позитивную идею, но и пошел дальше, отбросив всякую очевидность, ибо любая очевидность проистекает из бытия, от которого он себя обособляет; такое обособление порождает, определяет и укрепляет сомнение. Нет никакого, даже отрицательного, суждения, которое не имело бы корней в настоящем или не предполагало бы добровольного ослепления, за неиме­нием которого разум не в состоянии различить ничего за­метного, за что мог бы зацепиться. Чем сильнее он сопро­тивляется помрачению сознания, тем упорнее считает та­кое суждение немотивированным и таким же никчемным, как любое другое. Согласие с чем-либо хотя бы в мелочах, принятие какого-либо мнения, из какой бы точки зрения оно ни проистекало, кажутся ему необъяснимыми, неслы­ханными, сверхъестественными, он будет пестовать неоп­ределенность и расширять ее горизонты с рвением, в ко­тором сочетаются порочные и, что любопытно, жизнеут­верждающие мотивы. Скептик этому рад, ибо без этого страстного поиска невозможного, где все же просвечива­ет кое-какое сообщничество с жизнью, он был бы всего лишь призраком. Он, впрочем, был бы счастлив стать им, потому что ему нужно сомневаться вплоть до того момен­та, когда больше не будет повода для сомнений, когда все выветрится и улетучится и когда, соединив в единое це­лое умопомрачение с остатками очевидности, с видимой убежденностью, он заметит с убийственной остротой сла­бость и неодушевленного и живого, в особенности наших способностей, которые будут через него разоблачать свои претензии и свою неполноценность.

Эмиль-Мишель Чоран

Всякий, кто стремится сохранить равновесие мысли, поостережется касаться некоторых основных суеверий. Для разума, для человеческого духа это является жизнен­ной необходимостью, которой пренебрегает только скеп­тик, то есть человек, который не уважает ни секретов, ни запретов, необходимых для того, чтобы поддерживать убе­жденность. А речь идет именно об убежденности! Скептик счел своей обязанностью исследовать ее, дабы докопать­ся до истока и скомпрометировать, показав, что данные, на которых она основывается, при первом же рассмотре­нии своей приблизительностью оказываются сродни ги­потезам и иллюзиям. Скептик не воспримет всерьез ни­какое таинство, видя в нем одни лишь препоны, которые люди из трусости или лени ставят на пути собственных поисков и волнений. Здесь, как и во всем, что преследу­ет со свойственной ему нетерпимостью этот фанатик на­оборот, происходит разрушение ненарушимого.

Поскольку отрицание — это агрессивное, нечистое со­мнение, догматизм наизнанку, оно редко отрицает самое себя и никогда не освобождается от своего неистовства и не сходит на нет. Зато часто бывает так, и это даже неиз­бежно, что сомнение ставит под вопрос само себя и пред­почитает скорее упраздниться, нежели наблюдать, как его собственные неясности превратятся в постулаты веры. По­скольку все в мире стоит одно другого, по какому праву неясности в отрицании должны ускользать из этой общей равнозначности, которая со всей неизбежностью выявит их ничтожность? Если бы скептик сделал для них исклю­чение, он осудил бы самого себя, оспорил бы собственные тезисы. Но коль скоро он предполагает хранить им вер­ность и делать из них выводы, в конце концов, он придет к отказу от поиска истины, к дисциплине воздержания, к отмене суждения. Истины, сущность которых он изучал и безжалостно анализировал одну за другой, теряли для

7О