Портрет цивилизованного человека

бывающим в творческом трансе. Наш скептик постарает­ся прибрать к рукам привилегии Бога под воздействием внезапного всеведения, чудесного мгновения, когда воз­можное, покидая Будущее, явится, чтобы раствориться в настоящем, увеличить его, растянув до предела.

Дойдя до этого, наш скептик, sui generis¹, ничего так не боится, как пережить еще один кризис. Правда, ему хотя бы дозволительно извне рассмотреть сомнение, ко­торое он временно преодолел, в отличие от того скеп­тика, который погряз в нем навсегда. От последнего его выгодно отличает также открытость для различного рода опытов, особенно опытов религиозно настроенных умов, которые с выгодой для себя используют сомнение, дела­ют из него временный ад в качестве необходимого эта­па на пути к абсолюту, где и надлежит бросить якорь. Это — предатели скептицизма, примеру которых он хо­тел бы следовать: в той мере, в какой ему это удавалось, он замечал, что уничтожение чувств не обязательно за­водит в тупик. Когда Сарипутта, ученик Будды, восклик­нул: «Нирвана — это счастье!» — и когда ему возразили, что не может быть счастья там, где нет чувств, Сарипут­та ответил: «Счастье как раз в том, чтобы ничего не чув­ствовать». Этот парадокс не является больше парадоксом для того, кто, несмотря на свои злоключения и горький опыт, имеет еще в запасе достаточно сил, чтобы подклю­читься к бытию на грани пустоты и хоть на краткое мгно­вение победить эту тягу к ирреальности, из которой ис­ходит неоспоримая ясность сомнения, противопоставить которой можно лишь сверхрациональные очевидности, порожденные другой тягой, тягой к реальности. Тем не менее, при проявлении малейшей слабости повторяется все тот же мотив: «Почему так, а не эдак?» — и настой-

¹ Своеобразный (лат.). — Примеч. перев.

Эмиль-Мишель Чоран

чивость, с которой он повторяется и мусолится, бросает сознание в проклятую вневременность, в застывшее ста­новление, тогда как любое «да» и даже «нет» делают его частью субстанции Времени, из которой они исходят и о которой возвещают.

Любое утверждение и тем более любое верование проистекает из варварской основы, которую большинст­во, даже подавляющее большинство людей, к счастью, со­хранили и которую только скептик — имеется в виду под­линный, последовательный скептик — утратил или унич­тожил, сохранив от нее лишь жалкие остатки, слишком слабые, чтобы влиять на его поведение и ход его мыслей. Вот почему, несмотря на то что отдельные скептики по­являются в каждую эпоху, скептицизм как исторический феномен встречается лишь в такие времена, когда циви­лизация теряет свою «душу», в том смысле, который дал этому слову Платон: «То, что поступает добровольно». В отсутствие принципа движения встает вопрос: «Име­ет ли эта цивилизация настоящее и особенно будущее?» Подобно тому как скептик, утомленный своей подрывной работой, терпел такое же поражение, какое перед тем сам нанес убеждениям, так и цивилизация, разрушив свои цен­ности, рушится вместе с ними и приходит в полный упа­док, и варварство тогда является единственным спасени­ем, как об этом свидетельствует обращение, направленное Сальвиеном римлянам в начале V в.: «Нет у вас ни одно­го чистого города, кроме тех, где живут варвары». В дан­ном случае речь шла, должно быть, не столько о распутст­ве, сколько о смятении умов. Нечистые нравы, распущен­ность вполне сочетаются с цивилизацией или, во всяком случае, цивилизация мирится с ними. Но смятенное со­стояние духа, распространяясь, угрожает существованию цивилизации, и она обращается к тем, кто оказался не под-

Портрет цивилизованного человека

вержен ему и уцелел. И вот тогда-то варварство начина­ет казаться соблазнительным, привлекать и тонкие умы, и умы, сбитые с толку, — все они завидуют варварам и восхищаются ими, порой откровенно, но чаще тайком, и желают, не признаваясь в этом самим себе, стать их ра­бами. То, что они боятся варварства, бесспорно; но этот страх, далеко не спасительный, напротив, готовит их к будущему подчинению, ослабляет, парализует волю и за­водит все глубже в тупик. В этом случае полное отрече­ние, которое является для них единственным выходом, влечет за собой отказ не столько от суждений, сколько от волевых усилий и являет собой не столько несостоятель­ность разума, сколько болезненное поражение организма. На этом этапе скептицизм неотделим от физиологической неполноценности. Крепкий организм не принимает его, а немощный поддается и подчиняется. Пожелает ли он от­делаться от него потом? Поскольку слабому организму собственными силами это сделать не удается, он попро­сит помощи у варвара, ибо его назначение — не решать, но упразднять проблемы, а вместе с ними обостренное сознание, которое неотделимо от них и которое изнуряет слабый ум, даже если он отказался от всякого умозрения. Дело в том, что в этом сознании продолжает жить болез­ненная и неистребимая потребность, которая предшеству­ет любым теоретическим исканиям, потребность слабака, спешащего испытывать сразу тоску, страдание и фрустра­цию, потребность быть жестоким, но не по отношению к другому, а по отношению к самому себе. Разум же, вме­сто того чтобы утихомирить его, становится орудием пыт­ки: он подсказывает ему аргументы против самого себя, оправдывает его желание саморазрушаться, льстя ему, де­лает все, чтобы превратить его жизнь в ад. И слабый че-

Эмиль-Мишель Чоран

ловек торопит своего врага, чтобы тот пришел и освобо­дил его от этой последней муки.

Феномен варварства, который неизбежно появляется на некоторых поворотах истории, может быть и зло, но зло необходимое; к тому же методы, которые используют­ся, чтобы бороться с ним, ускоряют его приход, посколь­ку, чтобы быть действенными, они должны быть жесто­кими. Это то, на что цивилизация идти не хочет, но, даже если бы и хотела, ей не удалось бы этого достигнуть из-за отсутствия силы. Самое лучшее, что ей остается, коль скоро она находится в упадке, это пресмыкаться перед варваром; у нее это, впрочем, и не вызывает отвращения, ибо она слишком хорошо знает, что варвар представля­ет, воплощает будущее. Ностальгия по варварству — по­следнее слово цивилизации; она же — и последнее сло­во скептицизма.

По завершении эпохи о чем еще может мечтать разум, освобожденный от всех иллюзий, кроме как о том счастье, которым обладают невежи, делающие ставку только на возможное и погрязшие в нем? Неспособный теперь ни защищать сомнения, которых он больше не высказывает, ни поддерживать нарождающиеся догмы, которые прези­рает, он приветствует как высшую форму замены интел­лектуальной жизни проявления неопровержимой силы ин­стинкта: Грек склоняется перед Римлянином, тот, в свою очередь, склонится перед Германцем, подчиняясь безжа­лостному закону, который сегодня история иллюстриру­ет более старательно, чем в начале нашей эры. Неравен бой между теми народами, которые рассуждают, и теми, которые безмолвствуют, тем более что первые, истратив жизненную силу на словесные выкрутасы, не могут усто­ять перед суровостью и безмолвием вторых. Если это вер­но по отношению к народу, то что сказать об отдельном индивиде, в особенности о скептике? Поэтому не стоит

8О

Портрет цивилизованного человека

удивляться при виде того, как он, сама утонченность, до­веденная до крайности одиночеством, глубины которого ему довелось познать, начинает выдавать себя за друга, а то и сообщника диких орд.