 |
Глава I. . Нарратология и нарратологи
|
|
|
|
Нарратология: основы, проблемы, перспективы
Материалы к специальному курсу
Составитель: профессор, доктор философских наук Е. Г. Трубина
Введение
В более упорядоченные времена мы могли наслаждаться ощущением осязаемых границ между дисциплинами: литература была литературой, история — историей, философия — философией. Времена изменились: дисциплины мутируют и мигрируют, вступают на сопредельные территории, побуждая друг друга пересматривать подходы, менять парадигмы. Литературные критики провозгласили «новый историцизм» и всерьез вглядываются в социальные науки в поисках новых оснований и методов. Снедаемые сомнениями на тот счет, можно ли вообще провести границу между историческим нарративом и историческим вымыслом, историки размышляют, правильно ли они понимают тонкости риторики и смутности языка. Эта тенденция, вероятно, как-то связана с тем, что все новые и новые исторические события демонстрируют то, какой неотъемлемой частью человека является чувствительность к вымыслу и создание все новых вымыслов. Нарратив, повествование (мы будем употреблять эти термины как синонимы) — главная форма, посредством которой вымысел живет в культуре. С его помощью мы придаем опыту форму и смысл, упорядочиваем его посредством выделения начала, середины, конца и центральной темы. Человеческая способность рассказывать истории есть главный способ, каким людям удается упорядочить и осмыслить окружающий мир. Не случайно критики науки и философии хотят, чтобы нарративы заменили теорию, чтобы, как настаивает Ж. Ф. Лиотар, метаповествования уступили место локальным повествованиям. Нарративы, по словам Р. Рорти, объединяют нашу культуру, так отчего же не позволить им делать свое дело? [1] Вместе с тем повсеместность нарративов как социального механизма, повсеместность, удивительным образом сочетающаяся с их «местностью», то есть с локальными и исторически конкретными путями их восприятия, их социальная инструментальность, их прагматический потенциал, их авторитет привлекают людей, стоящих на самых разных идеологических позициях.
|
|
|
Перформативное измерение нарративов открывает возможность их идеологического использования не только в общекультурном пространстве, но и в рамках исследовательских дисциплин — для формирования и продвижения вполне определенных образа человека, культуры, языка, истории. Люди склонны обманываться и впадать в самообман, становиться жертвой недоразумений и создавать самооправдывающие дискурсы, так чтобы финальные заключения были сделаны отнюдь не с нейтральной точки зрения. Так, истории сильно отличаются в зависимости от того, рассказаны они «Востоком» либо «Западом», «богатыми» либо «бедными», «ими» или «нами». Этому обстоятельству и уделяется особое внимание постмодернистскими авторами, полагающими, что дискурс западной философии вкупе с корпусом ключевых документов либеральной демократии представлял собой гигантское логоцентрическое метаповествование, которое стремилось найти ответы на вопросы, имеющие смысл лишь в рамках его собственной системы значений. Когда мы, вместе с постмодернистскими авторами, смотрим на историю трех последних столетий с точки зрения того, какое место в ней занимали истории, понятые в смысле рассказов, нарративов, картина получается примерно такая.
Тщательно размежевываясь с традиционными ценностями, эра модерности формирует ощущение, что людям не нужны ни консолидирующие их общие истории, ни внимание к их собственным индивидуальным историям жизни, а только универсальный человеческий разум. И большая история становится всеобщей, понимаемой как пространство воплощения разума. Неоднозначность этого процесса выражалась в том, что выработанный в культуре механизм самоопределения человека посредством помещения своей истории в контекст некоей большой истории продолжал в это время работать. Другое дело, что такие главенствующие в прошлом истории, как христианская или иудаистская, были оттеснены или вообще заменены историями нации или культуры, человечества или пролетариата. Особенностью таких модифицированных историй было причудливое переплетение в них нарративных и рационально дискурсивных компонентов. За счет последних они претендовали на статус рациональных теорий, но именно первые обусловливали их функционирование в качестве мировоззрений, их понятность и популярность. Так, в конце ХIХ века секулярным замещением еврейской или христианской истории становится марксистская теория, влияние которой во многом объясняется ее нарративным компонентом. Постмодернистская критика философии модерности стала причиной отказа от оценки метафизических и религиозных учений с точки зрения их истинности. В постметафизическом контексте на первый план выходит то неоценимое качество этих учений, как способность создавать аутентичные стили жизни и универсальные картины происходящего, задавать основания самопостижения личности и принципы мобилизации общества на реализацию фундаментального проекта. Однако становится очевидным и другое. Не исключено, что время таких метаповествований подходит к концу вместе со временем какой-либо господствующей метафизической системы; становится очевидной невозможность одной лишь версии происходящего и происшедшего. Заслуга постмодернистских мыслителей состоит в акцентировании того обстоятельства, что современный мир есть мир переплетения многих историй, мир, в котором мы вынуждены признать позитивную ценность и тех историй, в которых сами не принимаем участия. Сторонники постмодернизма стремятся к тому, чтобы повествованиям, реализующим другое, немодерное видение происходящего, — глазами женщин, расовых или сексуальных меньшинств, «других» культур, «эмпирических» индивидов — также нашлось место. Поэтому судьба подобных повествований тесно связана с социальными процессами.
|
|
|
|
|
|
В связи с этим не случаен все более пристальный интерес, который вызывает к себе повествование не только в качестве самостоятельного объекта исследования, но и в качестве формы организации социально-гуманитарных исследований. Другое дело, что осознание того, в какой мере «повествовательны» последние, происходит лишь по мере углубления рефлексии социально-гуманитарными дисциплинами специфичности их видения реальности, их методов. Так, констатируется, что существенными причинами кризиса универсалистски-рационалистических научных представлений и исследовательских стратегий стали исчерпанность позиции исследователя как незаинтересованного наблюдателя, а также недостаточность теории истины как корреспонденции, необходимость дополнения ее теорией истины как когеренции. В силу этого на передний план выходит фигура исследователя, исходящего из конкретного, специфического, исторического контекста и рефлективно помещающего себя в него. А присутствие нарративных структур и техник в истории, философии и науке, как и в литературе, осмысляется в качестве проявления нарративной рациональности. Некоторые радикально мыслящие нарративисты настаивают даже на неправомерности в рамках «постсовременной» эпистемологии привилегированного статуса «рассказов» философов, историков, ученых по отношению к рассказам простых людей или романистов.
В какой степени сегодняшняя повсеместная увлеченность нарративами — как формами познания, как социальным и культурным механизмом и пр. — связана с результатами конкретной дисциплины нарратологии — этот вопрос остается открытым. В этой книге пойдет речь о нарратологии, понимаемой в двух смыслах: в узком смысле, то есть о дисциплине, имеющей отношение прежде всего к литературной теории структуралистского толка (понятия, история нарратологии как части теории литературы, круг ее проблем об этом родстве недвусмысленно свидетельствуют), и в широком смысле — о том, каковы тенденции и результаты осознания меры нарративности других, нежели литература, областей знания, иначе говоря, нарративного поворота. Нарратология, теория нарратива — дисциплина, изучающая повествовательные тексты, природу, формы и функционирование нарратива, общие черты, присущие всем возможным типам нарративов, равно как и критерии, позволяющие отличать последние между собой, а также систему правил, в соответствии с которыми нарративы создаются и развиваются. Сегодняшнее использование и понимание этого феномена несет на себе следы его концептуализации филологией и исследованиями фольклора XIX века, переосмысления функций классического реалистического романа «новыми» критиками в XX веке, радикальным пересмотром понятия, функций и роли нарратива в продуцировании и воспроизводстве знания в последние несколько десятилетий.
|
|
|
Аналитические компоненты нарратологии — сюжет, голос, время, точка зрения, персонаж, роль. С их помощью она пытается ответить на такие вопросы. Что считается нарративом? Что образует части нарратива, каким образом они соединяются в целое, и что заставляет нарратив «работать»? Чем он отличается от описания, лирики, ритуала, метафоры или доказательства? Что мы с помощью нарратива делаем, как он действует, где и для кого? Нам нужно это знать не только для того, чтобы лучше понимать (и ценить) истории, понимать, как они связаны с жизнью каждого из нас, как они связаны с другими формами дискурса. Эти проблемы имеют серьезные последствия для нашего понимания и упорядочения знания и действия. Возможно, поэтому к нарративу сегодня обращаются не только в рамках специальной, ему посвященной дисциплины, но и за ее пределами — и не только в науках социально-гуманитарного цикла, но и в науках естественных. Медицина и право, история и историография, антропология, психотерапия — в этих дисциплинах нарративы составляют продукты научной деятельности. Другими — философией, исследованиями культуры, теологией — нарративы скорее поглощаются, перемалываются в аналитических жерновах.
Осуществляя конкретные исследования, сосредоточенные на отдельных, прежде всего литературных, текстах и нацеленных на изучение конкретного значения того или иного повествования, нарратология исходит из теоретических принципов. Ее предмет — фундаментальные принципы повествования, задающие его способность обладать значением (иначе говоря, по терминологии некоторых представителей этой дисциплины, предмет нарратологии — феномен нарративности). Нарратив, повествование — результат процесса его рассказывания, иначе говоря, результат процесса нарративизации.
|
|
|
Безуспешный поиск удачных русских эквивалентов этих терминов заставляет вспомнить, что кто-то из недоброжелателей назвал и самое нарратологию «уродливым словом, обозначающим, возможно, совершенно не нужную теорию». Распространен скептицизм по отношению как к этой дисциплине, так и в целом к «нарративному повороту»[2], то есть характерному для последних трех десятилетий междисциплинарному движению, в центре которого — нарративные модели порождения знания и нарратив как способ социального взаимодействия. До недавнего времени рассуждения о нарративной природе юриспруденции или экономики не поощрялись. Производство и распространение знания в этих областях было подчинено позитивистским моделям научного исследования и научного дискурса. Нарративные модели, по крайней мере, в качестве аналитических инструментов, были немыслимы. В этих контекстах истории допускались только в качестве иллюстрации, риторического обрамления строгой мысли, как что-то глубоко вторичное, как ненужные кружева на железном остове строгой аргументации. Один из центральных аргументов анти-нарративистов состоит в том, что категории рационального мышления не могут (и не должны) быть с легкостью включены в нарративную форму. Скепсис по отношению к нарратологии понятен. Вероятно, только время покажет, будут ли нарративные объяснительные модели в таких дисциплинах, как когнитивная теория, педагогика, политическая теория, социология, экспериментальная психология, психотерапия, изобразительное искусство, естественные науки обладать такой же надежной объяснительной силой, что и в дисциплинах, полагающихся на истории достаточно долгое время — теории литературы и кино, истории, философии, этнографии, теологии и психоанализе. Более того, вообще не ясно, можно ли рассматривать как образования одинаковой природы столь отличающиеся друг от друга дискурсивные феномены? И как можно сгруппировать и связать между собой эти различные образования? На каких уровнях? И какие отношения существуют между теорией нарратива и порождением нарративов в этих различных интеллектуальных полях? Сегодня ведется речь об онтологии, эпистемологии, политике, когнитивном статусе нарратива, при этом речь ведется с разных интеллектуальных и институциональных позиций, с разными целями.
Исследователи, изучающие нарратологические принципы, цели и достижения (Ж. М. Адам, Ж. Женетт, Т. Павел, Ш. Римон-Кеннан, Дж. Принс) связывают факт значительного увеличения количества и расширения горизонта исследований в этой области с осознанием важности повествований в человеческой жизни, с пониманием, что они сосредоточены не только в литературных текстах и повседневном языке, но и в научном дискурсе, что нарратологические понятия и аргументы используются не только в областях исследования, связанных с художественной литературой. В частности, практики композиции и репрезентации исследуются в музыкологии (Э. Ньюком), художественной критике (У. Стайнер), в киноведении (К. Метц); в культурных исследованиях прослеживаются способы, посредством которых различные виды власти достигают посредством нарратива собственной легитимации (Ф. Джеймисон); в психологии на основе нарратологических объяснительных схем исследуются память и понимание (Н. Стайн, К. Гленн); в философии и социологии науки изучение условностей повествования привлекается для обоснования риторической природы научных текстов, с доказательством того, что наука есть не что иное, как форма дискурса, лишь в незначительной степени имеющая дело с реальностью (Р. Рорти, Э. Гросс), для демонстрации того, что научная речь есть «повествование о себе самой объективности, без вмешательства человека» (Р. Харре).
Рассмотрим кратко те тенденции в развитии современного знания, которые подготовили нарративный поворот. Оговоримся, что уже сама попытка истории дисциплины и связанных с нею тенденций, уже само изложение в прошедшем времени неизбежно придают этому очерку черты излишней телеологичности, каузальности, линейности, словом, неизбежные для нарратива моменты преследуют и того, кто берется вкратце обрисовать историю дисциплины, нарратив изучающей. Ирония здесь в том, что нарратив, даже если это нарратив о нарративе, есть форма, нагруженная историческим и литературным багажом, то есть у этой формы, как любит напоминать Х. Уайт, есть содержание. В известном смысле, пафос нарративного поворота и состоит в попытке оценить конструктивность этого содержания нарративной формы.
На первом этапе нарративного поворота, пришедшемся на 1980-е гг., нарратив, под которым понимался тогда по преимуществу литературный текст, изучался семиотически. Затем, в 1990-е, наряду с текстовыми, стали исследоваться и нетекстовые формы нарративов. Закономерностями функционирования нарративов заинтересовались в теории коммуникации, педагогике, социологии, когнитивной теории, теории памяти, теориях искусственного интеллекта. Условно говоря, литературные, вербальные методы исследования уступили тем методам, которые применялись в рамках социолингвистики, прагматики, психологии развития, качественных исследований. В последующем эти тенденции углубились, затронув еще более широкий круг дисциплин — к примеру, медицинскую диагностику и социальную работу. На поверхности эти тенденции проявляются так: по нарастающей раздаются голоса, что мы лучше бы поняли, как функционируют различные формы знания, если бы рассмотрели их как происходящие из нарративов либо имеющие нарративную природу. Идет ли речь о «кризисе репрезентации», «критике метанарративов», «кризисе научной рациональности», «исчерпанности притязаний науки на универсальную истину» — за этими, нередко крайними, заявлениями скрывается важный момент — пересмотр отношений между «гуманитарным» и «научным». «Нарративный» поворот является поэтому составляющей частью или, по некоторым оценкам, этапом поворотов «линвистического», «риторического» и «интерпретативного». По мере того, как сами гуманитарные дисциплины претерпевают изменения, открываясь навстречу антропологии, семиотике, литературной теории, философии, эстетике, политике, праву и т. д. , те тенденции их развития, которые подпадают под название «лингвистического поворота» (связанного с повышенным вниманием к семантике единиц их языка), углубляясь, превращаются в риторические, интерпретативные, нарративные проблемы. [3] В свою очередь, внимание к фундаментальным вопросам языка, риторики, интерпретации, истории, нарратива, иными словами, к продуцированию и восприятию дискурса приводит к открытию новых контекстов как для «гуманитарного», так и для «научного» полюсов спектра дисциплин.
Смысл «поворота к языку», по мнению Ф. Р. Анкерсмита, одного из ведущих теоретиков исторического нарратива, состоял в том, что, поскольку было осознано, что язык составляет принципиальное условие знания и мышления, исследования в области социальных, политических, психологических и культурных проблем должны были быть сформулированы как языковые. [4] Итогом этой тенденции стало, однако, то, что была пересмотрена одна из ключевых идей, лежащих в основе лингвистического поворота, именно, что главным объектом лингвистического анализа является предложение. От знака к фразе, от фразы к тексту, и от текста ко множеству практик означения — так условно можно обозначить направление, в котором двинулись гуманитарные дисциплины. Этому способствовал довольно радикальный пересмотр парадигм в дискурсивном анализе и литературной теории, герменевтике и критике идеологии, складывание и расцвет феминизма и постструктурализма. Язык как главный объект анализа уступил место риторике с ее тропами и формами убеждения. Внимание к языковым и риторическим аспектам функционирования знания способствовало осознанию моментов «местоположенности», локальности производства знания, того, в частности, с помощью каких риторических приемов и повествовательных схем ученым удавалось придать результатам своего труда вид вневременных и универсальных истин. Отныне саморефлексивность и интерпретативные аспекты знания, которые находят свое выражение во властных отношениях и специфической герменевтике, свойственных научному дискурсу, вышли на передний план. Вместе с критикой эссенциализма, историцистскими, конструктивистскими подходами они и подготовили почву для нарративного поворота.
В ходе этого междисциплинарного движения были, так сказать, оценены те характеристики повествования, которые «всегда» ему свойственны, но именно в силу неочевидности, повсеместности той работы, что повествования в культуре выполняли, оставались незамеченными. Назовем самые главные из них. Во-первых, нарративы выступают как ключевой способ придать смысл человеческим действиям и отличить их от просто физических движений. Отличать сферу действий от сферы физического движения позволяют понятия, образующие повествовательную схему: цели, мотивы, интенции, агентов, препятствия, непредвиденные обстоятельства и т. п. Тем самым они играют роль линзы, сквозь которую по видимости несвязанные и независимые элементы существования рассматриваются как связанные части целого. На уровне индивида жизнь как единый и целостный феномен изображается (и, как считает значительное число исследователей, конституируется) с помощью автобиографического нарратива. В историях других людей, социальных групп, народов нарративы демонстрируют взаимосвязанность и значимость на первый взгляд случайных дел и событий, увязывают их в целостные образования, способные мобилизовать коллективные воображение и волю, особенно в часы испытаний способов, посредством которых человеческая жизнь может быть собрана воедино.
Во-вторых, нарративы особенно чувствительны ко временному модусу человеческого существования. Они выступают одним из главных способов организации нашего переживания времени. Время есть главное измерение человеческой жизни, а повествование всегда контролируется понятием времени и признанием того, что темпоральность первична для человеческого существования. В нем уделяется особенное внимание той последовательности, в которой происходят действия и события. Фиксация временных отношений посредством повествования возможна за счет ее способности конфигурировать последовательность событий в объединенное целое. Нарративное упорядочивание помогает постижению отдельных событий за счет обозначения целого, которому они принадлежат. Процесс упорядочивания идет за счет увязывания отдельных событий во времени, указания тех последствий, которые одни действия имели для других, связывания событий и действий во временной образ. Средство превращения единичных событий в связный нарратив есть сюжет. Именно сюжет связывает события в упорядоченную последовательность. Нарратив соответствует извечному стремлению людей вырваться из непрерывного потока времени, обозначая в нем начальные и конечные пункты происходящих с человеком событий, его дел и переживаний. Целое индивидуального человеческого существования артикулируется как сюжет повествования, представляющий собой нечто гораздо большее, нежели простое хронологическое перечисление событий. Культурные традиции представляют собой запас сюжетов, которые могут быть использованы для организации событий жизни в истории.
Несколько слов о педагогической стороне спецкурса. Нарратология, представляя собой развивающуюся и разветвленную дисциплину, весьма сложна для понимания. В спецкурсе я стремлюсь, с одной стороны, показать всю меру ее теоретической изощренности. С другой стороны, мне кажется необходимым продемонстрировать, что, усвоив структуру и функционирование нарратива в качестве своего рода «гештальта», мы получаем возможность куда больше видеть и понимать в современных теоретическом знании, повседневности, искусстве. Понятно, что в этом отношении особенно важны увлекательные примеры и личностные образцы. Для этого предназначена «практическая» часть спецкурса, представляющая собой, в основном, встречи с людьми, удачно работающими с «историями». Одной из самых, наверное, удачных была подготовленная мною встреча студентов философского, филологического и культурологического факультетов Уральского университета с известным фотографом и эссеистом, преподавателем писательского мастерства Нью-Йоркского университета Лио Рубинфайном. Такие сюжеты, как мера «литературности» художественной и документальной фотографии, сочетание «историй» и фотографий в издаваемых им книгах, перекличка голосов в рассказываемой истории, игра реальности и вымысла в рассказе, персональная история как «эмблема» социальных процессов (в частности, глобализации), сравнение нарративного потенциала кинематографа, фотографии и литературы, изложенные глубоко увлеченным своим делом человеком, сопровождающиеся показом слайдов, чтением и разбором одной из историй по-английски и по-русски, — все это порождает серьезный интерес со стороны студентов. Нередко подобные встречи составляют материал ряда последующих занятий, когда, уже в отсутствие гостя, мы пытаемся понять, к примеру, почему столь напряженны отношения (и столь несопоставимы подходы) тех, кто работает с историями в искусстве, масс-культуре, качественных исследованиях, с одной стороны, и в социальном знании — с другой.
Выше уже шла речь о том, что «нарратология» в этой книге фигурирует в двух смыслах: как конкретная дисциплина и как тенденции и результаты «нарративного поворота». Нарратологии в первом, «узком» смысле посвящены первая («Нарратология и нарратологи») и вторая главы («Нарратология между структурализмом и пост-структурализмом»). Третья («Нарративы в историческом знании: между history и story») посвящена взаимодействию классических сюжетов нарратологии с иными, нежели теория литературы, дисциплинами.
Глава I.
НАРРАТОЛОГИЯ И НАРРАТОЛОГИ
Античные истоки: нарратив в контексте риторики и поэтики
Представления о сущности, структуре, психологических и социальных функциях нарратива сложились в античности, не случайно ведущие теоретики нарратива, и прежде всего П. Рикер и Ж. Женетт, подробнейшим образом разбирают в своих текстах античные идеи. До первого века н. э. термин narratio использовался как технический термин, обозначающий часть речи оратора, следующей за провозглашением тезиса. Впоследствии термин был расширен и означал уже изобретательное рассказывание историй, каковое также рассматривалось как часть риторики. Разнообразие греческих и латинских слов, фиксирующих рассказывание историй, используемых до того, как термин narratio стал использоваться в том же значении, является одной из причин чрезвычайной подвижности значения термина «нарратив» в наши дни, сложностей его использования и понимания. Что рассказывается, в какой последовательности и с какой целью — события, их причины, значения, душевные переживания, язык, другие истории? Как нарратив воспринимается и понимается? Как его слушатели или читатели конструируют виртуальный текст? [5] Как они извлекают из него смысл? [6] Является ли вообще понимание главной целью слушателя или читателя? Не случается ли довольно часто, что слушатели и читатели вообще не к пониманию стремятся, обращаясь к нарративам? Но если так, как рассказчики и их слушатели определяют то, чем занимаются? Каковы познавательные, значимые для развития индивида и группы, функции нарратива? Можно ли говорить об универсальной форме нарратива? Жанр ли это? Что порождает хорошую историю? Чем отличается хороший рассказчик? Можно ли научить искусству рассказчика. Эти вопросы, которыми задаются сегодняшние исследователи, так или иначе ставились и в античности.
В греческой античности преобладающими типами нарратива были пересказанные речь и диалог. До сих пор остается предметом дискуссии, породили ли первые записанные повествования новые нарративные конвенции, последовательности изложения и даже жанры или они были просто «фиксацией предшествующего устного дискурса». [7] Пожалуй, сегодняшние разногласия по поводу различий между рассказыванием историй, собственно историями и нарративами (есть ли такие истории, которые нарративами не являются? ) тоже восходят к античным временам. Досократики, обсуждая природу языка и мысли, породили самые первые формальные металингвистические термины. Они хорошо известны: это epos (традиционная история, эпос) и muthos (вымышленная история, сюжет в понимании Аристотеля). Философы и риторы выработали различения между muthos и logos, logos и doxa. Muthos’у предшествовал epos: отдельные эпизодические истории посредством мифологических повествований были тематически организованы, а посрдеством сюжета приобрели идею. Сюжет, понятый как имитация действия — главное, что различает между собой epos и muthos. Аристотель в «Поэтике» заметил, что самой важной характеристикой повествования является сюжет. Хорошая история имеет начало, середину и конец, образуя законченное целое. По сегодняшней терминологии, и epos и muthos — повествования. Но греки не группировали жанры под именем нарратива, различая историю, басню, пословицу, максиму, общеее место. То есть самые ранние возникшие в культуре металингвистические наименования мешают уверенно использовать термин «нарратив» как обозначение жанра. Как общую категорию для литературного дискурса Аристотель использовал «поэтику». Этимологическим же предком термина «нарратив» был, как уже сказано, технический термин, используемый софистами для определения той части речи, которая немедленно следует после изложения основного аргумента — diegesis. Diegesis и его латинский перевод narratio, довольно долго оставались техническими риторическими терминами. Постепенно к типам нарративов, которые люди использовали в упражнениях, совершенствуя свое риторическое мастерство, стали относиться как к самоценным и полезным, иначе говоря, как к литературе в ее современном смысле. Аристотель в diegesisе большой ценности не видел, как и в eposе: это просто повторение, воспроизведение, в нем нет темы, сюжета, а значит, смысла и цели. В «Поэтике» мыслитель, рассмотрев самые разнообразные жанры, начиная от гомеровских эпических нарративов и кончая платоновыми диалогами, не видит в них нарративов, не анализирует их как нарративы. Он использует категорию poiesis, означающую «сделанный», «изобретеннный», «сотворенный». Именно в силу этих коннотаций «придуманности» poiesis составляет противоположность вневременным, универсальным, мифическим, древним формам языка.
Аристотель лишь систематизирует представления о poiesis, сложившиеся в ранние времена. Так, Геродот употреблял этот термин в отношении Гесиода и Гомера, «сделавших» (poiein) греческую культуру, создав истории о рождении богов, наделяя их именами, сообщая о их подвигах и талантах. Платон, о котором каждый помнит, что в десятой книге «Государства», приняв сторону философского logos’ a против poiesis, он провозглашает поэтов ненужными, признавал тем не менее, что poiesis может быть проявлением божественного вдохновения и может сделать видимым то, что обречено оставаться невидимым, создавая вещи из несуществующего. [8]
Аристотель в шестой книге «Никомаховой этики» противопоставляет praxis и poiesis: первое содержит свою цель в самом себе, второе нацелено на что-то отличное от себя, на воплощение идеи, которая имелась у создателя произведения. На этой основе Аристотель выделяет «теоретическое», «практическое» и «поэтическое» знание, понимая под последним те виды активности, которые порождают результаты, остающиеся во времени, когда действие уже завершено: картина, изображенная художником, текст, написанный философом, конституция, составленная законодателем.
Р. Керни замечает, что главная разница между античным и современным использованием слова poiesis состоит в том, что если в античности оно относилось к любой деятельности, имеющей ценность или цель, иную, чем она сама (к перечисленным выше плодам poiesis можно с легкостью отнести и горшок, вылепленный гончаром, и лук, сделанный оружейником), то сегодня на первый план выходит то, что Рикер называет «семантической инновацией» — метафора и символ, мечта и вымысел, а также работа по идеологическому производству социального воображаемого. [9]
У Хайдеггера поэтика приобретает онтологическое значение. Всякому пониманию предшествует предпонимание, в его горизонте, в горизонте языка человек существует всегда, что составляет предпосылку интерпретации философских и поэтических текстов. Сами тексты тоже понимаются не просто как предмет истолкования, на который распространяются какие-то технические задачи истолкования, но как феномены, через которые проговаривается самое бытие, как формы жизни языка. Вопросы, адресованные языку, позволяют подступиться к «забытому» в сущем бытию, восстановить то, что некогда было ведомо, но подверглось забвению, отодвинулось, стерлось временем и расстоянием. Интерпретация (в смысле интерпретации текста) возможна лишь постольку, поскольку наличествует онтологическое понимание: «мы уже есть в мире до того, как становимся субъектами, противопоставляющими себе объекты, чтобы судить о них и подчинять своему интеллектуальному и техническому господству» — так П. Рикер подытоживает существо постхайдеггерианской герменевтики и формулирует из факта первичности бытия человека в мире важный эпистемологический вывод: «не существует понимания самого себя, не опосредованного знаками, символами и текстами». [10] Во фрагменте Хайдеггера «Поэтически человек живет» поэтическая способность определяется как фундаментальная для человеческого обитания в мире, а поэтический акт снова относится к творческому акту в широком смысле, устремленному к чему-то иному, нежели он сам. Самые разнообразные типы художественного творчества входят в эту поэтику присутствия, или делания присутствие возможным, и «поэзия» в традиционном смысле — лишь один ее пример. Бытие говорит разными языками, какими могут быть строительство, обитание, живопись. Тем самым различаются поэтика в онтологическом смысле языка — дома для бытия и «поэзия» как специализированная деятельность. В «Происхождении произведения искусства» Хайдеггер толкует об этих двух, узком и широком смысле поэзии. Он говорит о поэзии, понимаемой в столь широком смысле («и в то же время в столь глубоком сущностном единстве с языком и со словом»), «... что неизбежно остается открытым вопрос о том, исчерпывает ли искусство, причем именно всей совокупностью своих способов, начиная с зодчества и кончая поэзией, сущность поэзии». [11] Сегодняшнее использование «поэтики» увязывает и древние обертоны этого слова и его современное понимание, демонстрируя, каким образом она превосходит пределы данного человеческому познанию, опираясь на возможности человеческого воображения.
Современное содержание понятия нарратива
Новое время, начиная с гуманизма Возрождения и переосмысления Лютером и Кальвином «Исповеди» Августина Блаженного, принесло понимание повествования как самопонимания личности и истории с точки зрения взаимодействия отдельных индивидуальных историй. Жизнь каждой личности представляет собой осмысленное целое в форме истории, а история социума предполагает переплетение этих историй. Литературный нарратив в этот период осмысляется не столько как часть поэтики и риторики, сколько — с позиций психологии творчества — как воплощение «творческой индивидуальности». [12]
По мере отказа от концепции доминирующей роли научной рациональности в жизни общества и складывания представлений о рациональности, содержащейся в опыте, воплощающейся в деятельности, речи, установлениях культуры, нарратив как сложная смыслообразующая форма, которая выражается в объединении описаний положения дел, содержащихся в отдельных предложениях, в особый тип дискурса, привлек внимание социологов, социальных психологов и философов. Иначе говоря, нарратив понимается не как жанр, сводящийся к корпусу существующих текстов, но как тип дискурса, изменчивый, но неуклонно порождаемый культурой. Когнитивный психолог Джером Брунер в работе «Реальные сознания, возможные миры»[13] (1984) ввел различение логико-научной, или парадигматической, и нарративной рациональности. Термин «парадигматический» относится к такому типу дискурса, который служит для того, чтобы продемонстрировать или доказать то или иное утверждение, связывая его с другими на основе формальной логики. Термин «нарративный» используется для обозначения такого типа дискурса и рассуждения, которое строится на основе значения целого, построенного как диалектическое объединение его частей. В нарративной схеме организации информации событие понимается, когда объясняются его роль и значение в связи с некоторыми целью, проектом или целым человеческой жизни. Объяснение событий в нарративном дискурсе ведется в известном смысле ретроспективно: посредством прояснения их значения, вытекающего из последовавших за ними других событий и результатов действия. Нарратив позволяет распознавать осмысленность индивидуальных опыта и переживаний посредством указания на то, как они функционируют в качестве частей целого. Его специфическим предметом является поэтому сфера человеческих дел и воздействующих на людей событий. Это отличает нарративный дискурс как от парадигматического (подводящего события под универсальный закон), так и от коммуникативного (сориентированного на норму коммуникации).
Предыдущий абзац мо
|
|
|
