«Нарратив», «история», «событие»: разногласия в понимании

Процесс постоянного пересмотра границ нарратологии, в свою очередь, связан с переосмыслением понимания собственно нарратива, с его дефиницией. Нарратив определяется по преимуществу с трех точек зрения: с точки зрения процесса, осуществляемого рассказчиком, с точки зрения объекта, т. е. событий, о которых повествуется, и с синтетической точки зрения, объединяющей первую и вторую. Первоначально, когда нарратив рассматривался как словесный способ репрезентации (рассказывание о событиях рассказчиком в противовес, скажем, разыгрыванию их на сцене), нарратологи, и прежде всего Ж. Женетт, будучи сосредоточенными на дискурсе и процессе наррации, практически не уделяли внимания собственно повествуемой истории, тому, что рассказывалось. Такой подход имеет давнюю традицию, ибо латинский термин narrare обозначал языковой акт и относился к противоположности между diegesis и mimesis, изложением и представлением, эпосом и драмой, повествованием и театром. Этот подход восходит к Аристотелю, который считал, что повествование имеет шансы на успех лишь в той мере, в какой оно обладает драматическими качествами. Такой подход хорошо схватывает специфичность чисто вербальной репрезентации событий рассказчиком и, в частности, объясняет тот факт, что одна и та же совокупность событий может быть рассказана различными, подчас взаимоисключающими, способами. Тем не менее он не позволяет учесть то обстоятельство, что разного рода невербальные репрезентации (картины, хореографические композиции) либо смешанные (как комиксы, либо фильмы) часто также воспринимаются как нарративы, как рассказывающие истории образования. Когда, напротив, нарратолог сосредоточен скорее на структуре представляемых событий, на связи между нею и композицией повествования (этот подход развивает П. Рикер), ему трудно принять во внимание различные формы, которые может принять одна и та же история.

Сходные сложности ощутимы в понимании того, что же такое «история». Рассказывание истории, наррация, противопоставляется репрезентации. Первое представляет нарративный дискурс, второе — «коммуникативный», т. е. ненарративный, дискурс. Так, утверждается, что последовательность, линейная организация рассказвания есть то специфическое свойство, которое отделяет наррацию от репрезентации. Тогда нарратив не представляет время, но сегментирует его на упорядочиваемые единицы, прототипические нарративные события, которые имеют специфический временной профиль. Но это не объясняет, чем история отличается от неистории. Если историю понимать как цепь событий, связанных причинными либо темпоральными отношениями, если история, как правило, связана с нестабильной ситуацией, в результате которой происходит конфликт, и завершается она с разрешением этого конфликта, и если исходить из того, что именно такого рода история лежит в основе повествования, то далеко не все в современной художественной литературе подпадет под такое понимание. Возникновение романа в XIX столетии, его радикальная трансформация в XX в. такими модернистскими авторами, как Пруст и Джойс, возникновение постмодернистской литературы, нарушающей такие нарративные конвенции, как необходимость локализованности повествования в пространстве и времени, отсутствие выраженного авторского голоса — все эти тенденции обнаруживают широкое разнообразие форм нарратива, а также того, что может считаться историей. К примеру, в модернистской прозе, в рассказах Чехова и особенно Джойса часто, по видимости, ничего не происходит, события бессмысленны, а между героями нет никакого конфликта. В этом случае понятие истории распространяется на так называемый внутренний, психологический конфликт, которому ничего в канве событий может не соответствовать. Нарратологи признают, что невозможно определить историю в противоположность дискурсу в качестве конститутивной черты нарратива, не впадая в логический круг или не давая мало что объясняющее определение нарративов как произведений, которые подразумевают истории.

Трудности такого плана очевидны в трудах влиятельного теоретика нарратива Ф. Кермоуда, который в своих исследованиях впечатляюще демонстрирует силу историй, нигде, однако, не оговаривая, в чем именно состоит их отличие от неисторий. В своей знаменитой работе «Смысл завершения» (1967) он обсуждает повествовательную прозу и ее сюжеты с точки зрения их финалов, отсылающих, по его мнению, к неотвратимому эсхатологическому концу человечества. «Люди умирают, — замечает Кермоуд вслед за врачом Алкмеоном, — потому что они не могут сопрячь начало и конец», поэтому цель их вымыслов — обрести понятие человеческой идентичности, определяя настоящий, «срединный» момент с точки зрения загадочного, но упорно воображаемого конца. Часы, считает он, говорят тик-тик, но люди гуманизируют этот звук, обозначая его тик-так, наделяя его началом и концом, задавая тем самым миниатюрный сюжет. Позднее, в 1979 г., Кермоуд, выступая на Чикагском симпозиуме по нарративу, суммировал свое понимание нарратива так: «это продукт двух переплетенных процессов, представление фабулы и его развивающаяся интерпретация, которая, конечно, изменяет это представление. Первое стремится к ясности и уместности, вторая — к скрытности, к искажениям, которые скрывают секреты». Поэтому в нарративе взаимодействуют две логики: логика истории и логика дискурса. Конфликт между ними раскрывает в своем эссе «История и дискурс в анализе нарратива»[52] (1981) Дж. Каллер. Рассматривая то, как события, освещаемые нарративами, обусловливают их дискурсивную форму, будучи, однако, в решающих моментах сами определены дискурсом (как в описанном 3. Фрейдом случае его пациента, известного как «человек-волк», когда исследователю, чтобы объяснить его невроз и дискурс его снов и бесед, пришлось выдвинуть гипотезу о том, что пациент наблюдал первичную сцену в возрасте полутора лет), Каллер замечает: «Поскольку различение между дискурсом и историей может функционировать только, если одно обусловливает другое, аналитик всегда должен выбирать, что из них будет пониматься как данность, а что — как итог. Однако любой выбор ведет к нарратологии, которая упускает некоторые из любопытных сложностей нарратива и которой не удается объяснить многое в их воздействии». К примеру, понимание дискурса как просто порожденного событиями истории не учитывает частые случаи обусловленности событий самим дискурсом. Но понимание событий лишь как функций дискурса игнорирует тот факт, что «даже самые радикальные вымыслы зависят в производимом им эффекте от допущения, что их озадачивающие последовательности предложений есть отражение событий». Каллер заключает: «Похоже, ни одна из перспектив не предлагает удовлетворительной нарратологии, как не могут они и соединиться в гармоничном синтезе; они находятся в непримиримом противоречии, конфликт между ними ставит под вопрос возможность связной, непротиворечивой «науки» о наррративе. Надо быть готовым к тому, чтобы перемещаться от одной точки зрения к другой, от истории к дискурсу и обратно». Каллер основывает свое различение истории и дискурса на представлении о первой как на совокупности событий, идущих в хронологическом порядке, имеющих пространственную локализацию и связанных с акторами, героями, которые их вызывают либо их претерпевают. Но это опять-таки не дает ответа на вопрос, почему одни хронологические последовательности представляют собой истории, а другие — нет. С другой стороны, если придерживаться той точки зрения, что только природа самого дискурса определяет, будет ли историей данная последовательность событий, тогда сама история становится дискурсивным продуктом, дискурсивной категорией. Хотя в нарративном дискурсе идет речь об агентах, событиях и связях между ними, эти агенты и события сами по себе не есть история, а есть просто материал для потенциальной истории, точнее для многих, альтернативных, ее воплощений. Следуя Френку Кермоуду, можно сказать, что истории имитируют мир возможного. Это значит, что никакому «естественному» порядку событий, как они «реально случились» в действительности нарратив не соответствует, по меньшей мере, не этот предполагаемый порядок делает последовательность событий историей.

Как замечает Ц. Тодоров в «Поэтике прозы» (1977), нарратив есть дискурс, а не серия событий, иначе говоря, не существует такой вещи, как додискурсивная, или неартикулированная, история. События есть также компонент истории, иначе говоря, различные положения дел превращаются в серию событий, а эта последняя — в историю — за счет того, что они представлены в дискурсе. Нарратологи осмысляют событие как наиболее фундаментальную и тесно связанную с категорией времени используемую нами в языке когнитивную структуру. Мы постоянно говорим о событиях, и может показаться, что мы знаем, что это такое. Но когда нам нужно определить события, мы осознаем сложность вопроса. Словарь определяет событие как «что-то, что случается или созерцается как происходящее». Но для нарратологических целей такое определение недостаточно. Определения, предлагаемые теоретиками литературы, едва ли лучше проясняют дело: событие как «что-нибудь, что случается, какой-то случай, в особенности если с ним связано что-то важное». Другие определяют их просто как «действия» или «случаи» в зависимости от того, был их участник агентом или потерпевшим. Третьи добавляют, что когда что-то происходит (случается событие), ситуация обычно меняется. Для четвертых существенна связь между событиями и завершенностью: «событие есть происшествие в некотором мире, которое обычно описывается как имеющее мгновенный, одновременный, нежели длительный или повторяющийся характер» (К. Поланьи). В то время как литературные теоретики обычно определяют нарратив с точки зрения глобальных свойств, лингвистически ориентированные нарратологи концентрируются на его внутренней структуре: макроструктуре (главные части типичной истории) и микроструктуре (организация на уровне высказываний и предложений). По их мнению, «минимальный» нарратив — это любая последовательность предложений, которая содержит по крайней мере одно временное соединение (два предложения, темпорально упорядоченные одно по отношению к другому, т. е. соединенные, к примеру, с помощью «потом», уже составят нарратив). Поэтому, если большинство событий могут быть расчленены на ряд микродействий и промежуточных состояний, и наоборот, многочисленные отдельные события часто объединяются под именем глобального события, такого как гибель Римской империи или Вторая мировая война (такие события П. Рикер называет «проективными событиями»), то проблема подразделения либо объединения событий переходит и на лингвистический уровень: «проективным событиям» соответствуют «проективные глаголы» («воевать», «путешествовать», «писать книгу»), которые организуют многочисленные микродействия в единый, недифференцированный предикат деятельности. В отличие от литературно ориентированных нарратологов, нарратологи-лингвисты вообще не задаются вопросом о первичности структуры событий по отношению к структуре повествования. Так, Вольфсон показывает, что минимальные единицы действия не сами по себе конституируют событие, а скорее посредством операции переключения времен. Нерасчлененные серии действий подразделяются грамматическими средствами, в частности, на те, что уже произошли и остались в прошлом, и на те, что произошли, но о которых рассказывается в данный момент, и событием будет каждый временной промежуток, который таким образом создается. К сожалению, это определение не дает средств опознавания событий в том тексте, в котором не происходит смены (переключения) времен. Однако преимущества, которые дает это определение, состоят, во-первых, в признании роли говорящего в организации опыта в нарративные единицы (они не даны априори), во-вторых, в признании факта, что события начинают существовать только как результат лингвистической операции, при этом эти операции не ограничены сменой прошлого и настоящего времен. Вот предложение, иллюстрирующее зависимость событий от языка: «Сначала он был не в силах прямо стоять. Затем он был не способен засунуть ключ в дверную скважину». Здесь нет «события», здесь есть только «лингвистические события», и временная последовательность локализована в организации говорящим своего собственного дискурса. Причем различные языки фиксируют временную последовательность между соседствующими событиями различными путями. Но если это так, то не исключено, что попытки сформулировать общее определение события бессмысленны.

В отличие от нарратологов-лингвисгов, нарратологи-литературоведы трактуют события в качестве онтологически заданных и способных строгим образом отобразиться в грамматике, либо утверждают, что «событие» есть когнитивный конструкт, играющий опосредующую роль между опытом и языком, но строго не принадлежащий ни к какой области. Если «рассказанное» событие понимается как символизация реального события, темпоральная репрезентация, то вновь возникает проблема того, что понятие «реальных событий», первичных и независимых по отношению к артикулирующему их дискурсу, сомнительно в контексте современной онтологии. Возможно, мы окажемся на более прочной онтологической почве, если признаем, что событие есть не что иное, как герменевтический конструкт для преобразования недифференцированного континуума сырых данных опыта или воображения в вербальные структуры, которые мы используем для того, чтобы говорить об опыте: в наших повествованиях и таким образом его осмысливать. Отношение между опытом, событиями и историями описывается так: «Истории, опыт и события есть различные сущности. Грубо говоря, опыт есть поток перекрывающих друг друга действий, которые образуют повседневную жизнь. События, в отличие от опыта, обладают потенциально идентифицируемыми началами и концами. Истории обрамляют опыт как совокупность событий. Истории есть одна из форм, которые преобразуют опыт в очерченные единицы с началами, концами и кульминациями, а события есть одни из таких очерченных единств. История есть представление события, поделенного на последовательно выстроенные единицы» (Т. Шуман). Событие есть способ категоризации опыта в том смысле, что категория «событие» делает опыт доступным пониманию, обеспечивая язык для разговора об опыте. Нарративизация как процесс представляет собой двушаговый процесс, состоящий из когнитивных и лингвистических операций. Первая операция предполагает бессознательную сегментацию разрозненного контиинуума опыта на когнитивные единицы, которые мы называем «событиями». Вторая операция — лингвистическое кодирование этих событий как последовательности предикатов, и, в конце концов, различных типов предложений с целью «линеаризации» и «перспективизации», то есть внесения в события некоторого порядка и связности, изображения их конфигурации в осмысленном виде. Процесс нарративизации есть с необходимостью индивидуальный, субъективный акт, посредством которого опыт проходит через фильтр фокусирующего сознания, позицию которого история будет отображать. Не найдется двух нарраторов, которые претворили бы опыт или оценили составляющие его элементы тем же самым способом. Форма истории ограничена куда строже, нежели форма событий в реальной жизни. С одной стороны, в последовательности событий в повседневной жизни часто вообще не существует очевидных начал и ярко выраженных завершений; эти границы накладываются на опыт схемой, «схематой» истории в соответствии с нашими ожиданиями внятности, «отделанности» нарратива. Но наряду с проблемой сегментации существует вопрос линеаризации того, что внутренне «нелинеарно», т. е. не существует в виде выраженной последовательности.

Внутренние состояния индивида, которые сопровождают ту или иную последовательность действий, «в жизни» продолжаются и тогда, когда действие завершилось, в то время как в нарративе они должны быть вербализованы как единичный пункт в линеарной последовательности. Один из способов, каким нарратив справляется с этой проблемой выстраивания происходящего одновременно в некоторую последовательность — это контрастное использование временных категорий: обычно несовершенные виды глагола используются для того, чтобы сообщать о продолжающихся состояниях и деятельностях, которые служат как фон для упорядоченных событий, о которых сообщается в «перфектных», совершенных формах. С учетом сказанного, хотя представление о том, что история существует как нечто существующее до нарратива либо наряду с ним, весьма распространено, точнее было бы считать, что история есть нарратив, поскольку не существует истории независимо от нарративного дискурса.