Сложности с приложением повествовательных моделей

Сложности с приложением повествовательных моделей

Заметим, что три книги, составляющие классику нарратологического структурализма, построены как «приложения» теоретической модели к анализу текста: «Мопассан» Греймаса, «S/Z» Барта и «Повествовательный дискурс» Женетта. Ведом ли был каждый из этих авторов «классической» структуралистской верой в силу теоретической модели? Вполне возможно. Но реализация этих сходных проектов побуждает к мысли о том, не является ли иллюзией сама уверенность в том, что, если модель хорошая, любой текст перед нею отступит, поддавшись, так сказать, силе теории? И не воспроизводит ли эта иллюзия позитивистскую уверенность в том, что различные дискурсы по своим онтологическим притязаниям обладают разной силой, и что сила научного дискурса — наибольшая? По мнению М. Бал, сегодня эта уверенность — анахронизм, не случайна борьба между «поэтикой» и «критикой» в осмыслении литературы, не случайно сегодняшние критики предпочитают идею иерархии дискурсов заменять идеей столкновения между равными дискурсами. [74]

В подтверждение этого наблюдения, она интересно разбирает недостатки каждой из этих трех теоретических работ, которые, при всех отличиях в установках их авторов, демонстрируют проблематичность приложения теоретической модели к тому или иному тексту. Первая работа (несмотря на тот факт, что сама теория Греймаса была понята многими только через «Мопассана») неудачна в том отношении, что интерпретационные ходы автора очевидны и предсказуемы, к тому же они тонут в «удивительно нечитаемом» тексте. Вторая, написанная как раз превосходно, — вовсе не структуралистская, а семиотическая работа, выполненная к тому же с учетом теорий читательского восприятия, так что формальной структуралистской модели в ней нет, а есть набор гипотетических читательских стратегий, привлекательных как раз тем, что автор не вталкивает непредсказуемость своих и читательских реакций в прокрустово ложе своей модели, а идет, как принято говорить, от текста и от читательского, в том числе и нашего его прочтения. Наконец, третья книга, теоретическую модель, безусловно, содержащая, вызвала критику как с теоретических, так и с литературных позиций. Преобладали обвинения в сведении длинного и сложного текста Пруста лишь к примеру теории Женетта, а также в подчинении теории идиосинкратическому письму романиста. Больше того, модель, с которой работал Женетт, скорее, риторическая, по крайней мере, теоретическая строгость наиболее ощутима в наборе риторических терминов, используемых Женеттом. Что касается нарративной теории, то книга скорее систематизирует доструктуралистские немецкие и англо-саксонские понятия, более отчетливо, чем две другие книги, демонстрируя преемственность с прошлым.

М. Бал заключает: «Если строгий, формалистский структурализм Греймаса не смог помочь критику и обидел гуманиста, и если превосходная игра Барта с историей не смогла стать желательной для преподавания моделью, то книга Женетта заняла промежуточное положение, равно неудовлетворительное и привлекательное как для теоретика, так и для критика. Хотя ни одна из них полностью не преуспела в выполнении своей миссии, они продемонстрировали некий тип рабочих отношений между литературной критикой и тем направлением теоретической мысли, который ассоциируется, хорошо это или плохо, с термином «формализм». [75] В итоге эти авторы подготовили почву для преобладающей сегодня среди нарратологов (и Бал здесь неуклонно демонстрирует очень и очень вдохновляющие образцы) стратегии работы с конкретным текстом по мере выработки теоретической модели и проверки теоретической позиции в связи с конкретным текстом, иными словами, для интеграции теоретической и литературной практики, происходящей, как подчеркивает все та же Бал, из убеждения, что вряд ли они принципиально различны, не говоря уж о том, что иерархически упорядочены.

Другим интересным результатом работы классиков нарратологии явился тот, что, разочарованные ощущением бесполезности, вызываемым в особенности ранними структуралистскими текстами, особенно близкими к своим лингвистическим первоистокам, построенными на элементарных нарративах или вообще на коротких цитатах, и, желая завоевать для структуралистского метода как можно широкую аудиторию критиков-практиков, желая, так сказать, реабилитировать структуралистский метод, они проложили дорогу к постструктурализму.

Постструктурализм: обманчивость новизны

Главное отличие между структурализмом и постструктурализмом состоит, условно говоря, в «имманентизме», то есть в текст-центрированности первого, и в «трансцендентализме», то есть в контекст-центрированности второго (в главе об исторических повествованиях пойдет речь о том, что как раз традиционные историки сориентированы на исторический, реальный контекст, в отличие от постструктуралистов, которые при всем своем внимании к интертекстуальности, занимаются как раз текстами).

Формалистов-структуралистов упрекают в зацикленности на текстах в ущерб контексту, или на внимании к форме в отрыве от содержания, в акценте на структуре и равнодушии к социальным интересам или культурным ценностям, в а-историчности рассмотрения объектов, в уверенности в возможности существования объективного знания. Всякий, знакомый с азами деконструкции, увидит, так сказать, лукавство этого противопоставления: один его полюс изображается как негативный, на основе чего повышается ценность и позитивность противоположного полюса. В качестве контр-аргумента недостаточно сказать, положим, что еще русские формалисты заявили, что нет такой формы, которая не создавала бы содержания. Формализм — не противоположность контекстуализма, но часть семиотической реализации второго, настаивает М. Бал, и не только потому, что «нет контекста без текста», ибо текст — составная часть процесса коммуникации, но и потому, что текст представляет собой семиотический объект, ориентированный на восприятие. В этом отношении все три рассмотренные выше варианты анализа текста, выполненные со структуралистских (формалистских) позиций, можно представить как комплексную манипуляцию читателями, осуществляемую со стороны текста. [76] Тем не менее, несмотря на убеждение Бал, что лучшие образцы текстуального анализа учитывают читательскую реакцию, что они не исключают внимания к контексту, идеологии и прочему, противопоставление «текст—контекст», где первый символизирует структурализм, а второй — постструктурализм, укоренилось довольно прочно.

Нарратолог постструктуралистской ориентации Джонатан Каллер прославился в широких кругах интеллектуалов такой фразой: «контекст не дан, но произведен; то, что принадлежит контексту, определяется интерпретативными стратегиями; контексты столь же нуждаются в выявлении, сколь и события; смысл контекста определяется событиями», короче говоря, «контекст — это просто больше текста». [77] Чтобы подчеркнуть сконструированность интерпретацией «внешних» по отношению к произведению обстоятельств его создания и функционирования, привлекаемых для его объяснения, Каллер использует термин «рамка»: мы сами «обрамляем» то или иное произведение, но не находим рамку готовой. [78] Забегая вперед, можно высказаться еще более определенно: это текст, с нашей риторической помощью, задает для себя контекст. Но насколько широкой может быть эта рамка, или, если придерживаться традиционных терминов, насколько широким может быть контекст? Ответ: бесконечно широким. Если к контексту обращаются, как к объяснительному принципу, или как к основанию, позволяющему свести к минимуму неопределенность текста, произведения, картины, факта, один контекст неизбежно будет уступать место другому.

Майкл Баксандал, замечательный американский философ и историк искусства, разбирая противоречивость интенций художников, дает хороший пример того, что перечень возможных причин, почему данное произведение появилось на свет (а всякий контекст неизбежно эти причины задает), в принципе не может быть завершен. Его пример — довольно неожиданный для тематики нашего собственного текста — это мост, возведенный британским инженером Бенджамином Баркером в 1889 году. Баксандал насчитывает около тридцати факторов, которые привели к созданию моста, составляя тем самым определенный контекст (точнее, контексты) его возведения, от редкостной устойчивости стали к износу и наличия в это время в стране нескольких независимых железнодорожных компаний, до интереса Баркера к законам симметрии, до необходимости продвижения позитивного образа опыта и мастерства британских инженеров перед лицом усиливающейся конкуренции со стороны немцев и французов. [79] Интересно, что и «текст» для этих контекстов может составлять не только собственно мост, но и такие вещи, как история железных дорог в Англии, история сталелитейной промышленности в Англии, история развития профессий и пр. Этот пример проливает, как кажется, дополнительный свет на каноны анализа литературного текста или произведения живописи, которые реализуются в литературной критике и в преподавании. Привлекаются ли наличие покровителей-меценатов или намерения художника, идеологические аспекты текста или его связь с традицией, отношения данного автора с авторами его поколения или не предвиденные самим автором последствия выхода его творения в свет, неизбежен вопрос о том, в каком отношении все эти различные «порядки объяснения», иначе говоря, различные уровни или области контекста находятся друг к другу, без чего невозможно произведение объяснить, а чем можно пожертвовать. Наконец, если исследователь будет стремиться к тому, чтобы воссоздать контекст максимально полно и разносторонне, то не будет ли итоговый продукт напоминать пресловутую китайскую энциклопедию из истории Борхеса, процитированной М. Фуко в начале «Слов и вещей»?

 Эта ситуация одновременного привлечения контекстов, о которых мы подозреваем, что они не сопоставимы, и в философском отношении ставит нас в затруднительное положение. Она порождает и другое подозрение, а именно, что контексты находятся, так сказать, задним порядком, точнее, не находятся, а создаются, в нарушение принципа каузальной связи, согласно которому причина должна предшествовать следствию, логически и темпорально. Не получается ли, как показывает тот же Каллер, что если мы ощутили боль, то что-то толкает нас искать ее причину, и если мы при этом замечаем булавку, то мы тут же производим причинную связь. То, что выглядело как «боль —булавка» превращается в более нас устраивающее «булавка — боль». [80] Тогда не придумываются ли истоки творчества, традиции и школы? Влияния, которые автор претерпел и которые он сам оказал? Не приплетается ли идеологическая подоплека, очевидная, как убежден новейший, пост-колониальный, к примеру, критик классических произведений, но скрытая для всех, включая автора, его окружение, читателей самого текста и читателей его критического прочтения? Как только в ходе рассуждения критика или теоретика опасность такого рода подозрений становится отчетливой, происходит примерно то же самое, когда, чтобы положить конец разговору, коснувшемуся деликатного предмета, меняют его тему. Исследовательский нарратив, как замечает Н. Брайсон, в этом случае начинает петлять, направляя комментарий в обход причинно-следственных суждений, в направлении источника объяснений более высокого порядка, творческим потенциям художника, который успешно переплавляет влияния и истоки в нечто совершенно новое, либо «органическому единству традиции», придуманному Т. С. Элиотом и с тех пор являющемуся палочкой-выручалочкой для все новых поколений литературоведов, либо и тому и другому вместе. [81] Если читатель-философ думает, что петляния эти свойственны только его «братьям — меньшим», гуманитариям, то можно предложить ему задуматься, не играют ли роль таких все объясняющих Причин, Начал, Истоков его излюбленные РазличАние (Деррида) или Реальное—Воображаемое—Символическое (Лакан), Бытие и Существование (Хайдеггер), Бессознательное (Фрейд) или След Бога (Левинас).