Текстуализм — контекстуализм: от эстетической невинности к идеологической вине

Происходящее в нарратологии может показаться лишь отражением общих перемен в социально-гуманитарном знании, переходом от структурализма к постструктурализму. Но картина усложняется тем, что исследования нарративов имеют сегодня и другой референт: их интерес переместился от литературы с ее проблемами и терминами к теориям истории (специфике осмысления нарративов в историческом познании посвящена также глава 4). Причем вряд ли это можно понимать лишь как заимствование методов литературного анализа для понимания исторических текстов. Авторы, исследующие поэтику исторического текста, пытаются анализировать повествования на основе контекстов, структурированных с помощью понятий, происходящих из исторической теории. Главная теоретическая трудность, с которой они столкнулись, состоит вот в чем. Методологически переход от изучения специфичности литературной формы к анализу того, каким образом историческим повествованием достигается «момент истины», предполагает интерпретацию повествования — результата в его сложной связи с процессом повествования. Понятно, что эта интерпретация невозможна без обращения к тем или иным когнитивным моделям. В поисках такого рода моделей сторонники «нового историзма» в литературе и в целом контекстуалистской парадигмы в социально-гуманитарном знании обращаются по преимуществу к мыслителям, представляющим послевоенную французскую философию, прежде всего, Мишелю Фуко и Жан-Франсуа Лиотару. Между тем последние в своей концептуализации истории также опираются на некоторые нарративные формы или схемы. Так, свободна ли от нарративности археология М. Фуко, основанная на идее о последовательной схеме нескольких «эпистем»? Параллельно разбирая процессы, приведшие к оформлению политэкономии, биологии и филологии, он рисует истории становления трех этих дисциплин. Хотя мыслитель всячески и подчеркивает, что переход от возрожденческой эпистемы к классическому рационализму, от последнего — к современной эпистеме, а от нее, возможно, еще к какой-то иной, отнюдь не был плавным в силу самой радикальности отличия принципов, связывающих между собой «слова и вещи» в каждую из эпох, его теория читается как история современной науки. Больше того, содержащаяся в «Порядке вещей» идея, что в каждой эпохе есть скрытая каузальность, которая программирует все предложения, которые люди произносят или записывают, может быть расширена таким образом, что формы рассказывания, возможные в эпоху Возрождения, фиксирующие целостность мировоззрения этого времени, вряд ли возможны в эпоху классического рационализма и т. п. Рисуя внутреннюю замкнутость и самодостаточность каждой из эпистем, Фуко подчеркивает, что в другие эпохи было сказано (и рассказано, добавим мы), а значит, и существовало множество вещей, которые мы уже сказать не можем и которые, как показал Фуко, что-то значили для них. И мы начинаем подозревать, что наши попытки сказать и рассказать что-то, заслужившее бы внимание наших современников, также тайно подчиняются скрытому порядку, который для них имеет не больше смысла, чем порядок прошлых веков — для нас. [82] Парадокс в том, что изложение Фуко и сопротивляется нашей привычке искать в прошлом ростки будущего, и, соответственно, преувеличивать преемственность исторического развития (не случайно он так настойчиво подчеркивал внутреннюю упорядоченность эпистем и резкие разрывы между ними), и оказывается бессильным перед нею, ибо сам ряд «возрождение—классическая эпоха—эпоха современная» толкает нас к тому, чтобы видеть в эпистемах этапы и стадии более или менее единого процесса, пусть и складывающегося с «перерывами постепенности». Рассуждения же Ж. Ф. Лиотара о метаисторических мастер-повествованиях, служивших для того, чтобы легитимировать политические и познавательные практики модерности, сами по себе напоминают сказку о героической борьбе угнетенных локальных повествований с универсалистскими претензиями их поработителей — повествований «больших». В «Состоянии постмодерна» мыслитель, обрисовав перипетии взаимного непонимания (и взаимной нужды) «нарративного» и «научного», задается вопросом: «Нет ли у нас и теперь потребности сочинить рассказ о западном научном знании, чтобы уточнить его статус? »[83] Подобные случаи концептуализации истории посредством нарратива иногда называют теоретической наррацией[84], целью которой является задать более истинное понимание истории при посредстве нарративных формы и содержания.

По словам К. Б. Лакур, «пытаясь соединить эмпирическое с теоретическими или эпистемологическими интересами, современные историцизмы, стремясь оспорить доводы исторически ограниченных идеологических построений, нуждались в опоре со стороны нарративной формы и нарративной репрезентации. Среди абстрактных формулировок, нацеленных на выработку общей теории истории, такие амбивалентные дискурсивные практики полностью оправданы, если не неизбежны, но некоторые современные теории истории могут быть сочтены «новыми», только исходя из их собственных заявлений, что они обходятся без посредства нарратива. Однако контекстуалистские исследования литературных текстов с «пост-нарративной» исторической позиции проявляют эту амбивалентность в иной, более буквальной манере, непосредственно смещая свое собственное поле референции от деталей текста ко внешним событиям». [85] Эмпирическая, архивная история, на которую устремлено теперь внимание исследователей, вооруженных навыками исследования отношений главных героев со второстепенными персонажами, отношений голосов автора, рассказчика и героев и т. п. , осмысляется как обладающая большей достоверностью, ведь речь в ней идет о конкретных живых людях и конкретных событиях, в которых они участвовали. Нарратив тем самым поднимается на уровень надежного исторического источника, как одно их наиболее симптоматичных, а потому заслуживающих анализа порождений культуры своего времени. Он видится в качестве начала, способного отразить ту историческую истину, которая состоит в том, что у доминирующих инстанций всегда достаточно ресурсов для того, чтобы исказить представления людей о себе. Авторы нарративов понимаются как люди, наивно-миметически либо бессознательно воспроизводящие в своих текстах властные отношения. От взгляда критика идеологии не ускользает ничто: он скорее судит и выносит вердикт, чем читает.