Критический потенциал контекстуалистской нарратологии

Если в рамках традиционной нарратологии сохранялось отношение к тексту как началу автономному, то контекстуалистская нарратология принимает в расчет многообразие его связей с социальными и культурными обстоятельствами его порождения и функционирования. В этом смысле она отказывается от презумпции нейтральности исследования, как и ценностной нейтральности, невинности, если угодно, текста, понятого как самовыражение художника. В этом смысле она следует линии моральной критики рациональности Просвещения, предпринятой мыслителями Франкфуртской школы в 1930—50-х гг. ХХ века. Их тексты, в свою очередь, были предвосхищены, во-первых, кантовским утверждением примата моральной ответственности и индивидуальной свободы, их независимости от случайностей материального мира, схваченных наукой, во-вторых, гегелевским пониманием связи разума и морали с культурой своего времени, в-третьих, идеями Маркса о связи форм рациональности с классовым сознанием. Проследив связь многочисленных патологий модерности с поиском Просвещением универсальной рациональности, Хоркхаймер и Адорно, Маркузе и Беньямин создали специфическую форму анализа, критическую теорию, цель которой — рассмотрение совокупности убеждений, рационализирующих существование основных институтов модерности. Целью такого анализа была идеологическая эмансипация: критическая оценка позитивистской философии науки, капитализма и буржуазного либерализма (порождений проекта Просвещения) была предназначена освободить людей от мистификаций капиталистической идеологии.

В критической теории теоретическое обрамление имеет первостепенное значение в том смысле, что каждый культурный артефакт, и нарратив в том числе, рассматривается как часть некоторой тотальности. Эта тотальность, вкупе с бессознательными процессами, мыслятся как неизбежные ограничения, накладывающиеся на процесс развития значения текста, конструирования субъектом смысла его существования. Критически ориентированное нарративное исследование работает поэтому, как минимум, с тремя типами теории: 1) теорией языка и значения; 2) теорией общества как тотальности; 3) теорией бессознательного. К ним может быть добавлена либо утопически-диалектическая теория, либо, напротив, тот или иной вариант теории антропологической, акцентирующей относительность культурных значений и «местоположенность» порожденных данной культурой нарративов. [86] Исследователи, работающие в рамках критической теории, нередко нагружены чрезмерным теоретическим «балластом», который блокирует их открытость иным интерпретациям. Поскольку критическая теория интересуется процессами, которые побуждают людей принимать определенные идеи и считать само собой разумеющейся какую-то совокупность идей, она вроде бы должна способствовать свежему, незашоренному взгляду на тот или другой материал. Однако прочтение довольно большого массива текстов, выполненных в этой традиции, оставляет впечатление, что его авторы ставили перед собой одну цель: доказать, что создатель какого-то текста, или собственно текст «виновны» в воспроизводстве тех или других идеологических постулатов, тем самым собственно критическая функция оттесняет собою функцию позитивного содержательного анализа.

Ряд критических исследователей проводит различие между поверхностными и глубинными структурами. Первые относятся к миру, в котором субъекты ведут сознательную жизнь, где вещи и процессы кажутся естественными, а существование — понятным и осмысленным. Вторые отсылают к безусловным убеждениям и ценностям, на которых покоятся поверхностные структуры. Цель критической теории — распознать глубинные структуры, а именно те убеждения и ценности, которые блокируют мысль и действие, способствуют консервации отживших свое социальных институтов. Интерпретация здесь преследует двойную цель — во-первых, раскрыть источник какой-то искаженной идеи, во-вторых, описать самое идею. Следовательно, нужно описать структуры и процессы, которые искажают понимание субъектом общества и его само — понимание, скажем, обложка глянцевого журнала, обещающая тесную связь между обретением женственности и использованием данного сорта помады, описывается как источник такого искаженного самопонимания. Можно сказать, что критическая теория куда более озабочена общим описанием тех процессов в сфере потребления, которые ведут к эксплуатации людских желаний и порождению иллюзий, нежели конкретным описанием тех переживаний, тех взглядов на собственную женственность, которые культивируют читательницы женских журналов. Пожалуй, только в последние два десятилетия возникли и укрепились те версии критической теории, которые связаны с интерпретацией взглядов тех, кому предназначены ухищрения рекламной индустрии и т. п. [87]

Хотя марксистскую ориентацию критической теории нельзя недооценивать (хотя бы в смысле ее устремления к освобождению культуры от заклятия капиталистической идеологии), сегодняшние ее версии, кажется, более или менее успешно освободились от марксистских обертонов, сохранив лишь общую линию марксистской аргументации. Любая группа, которую не устраивает доминирование любой другой группы, может положиться на идеологическую критику как на способ подорвать уверенность в основаниях реальности, считавшихся само собой разумеющимися и так поддерживающих господство доминирующих групп (и выражающих их интересы институтов). Такими институтами могут быть: (позитивистская) наука, правительство, вооруженные силы, образование, музей и пр. Идеологическая критика, раскрывая связь ценностей, лежащих в основе притязаний того или иного института на истинность и рациональность, с классовыми, групповыми или личными интересами, показывает необоснованность этих притязаний.