Основные темы и понятия раздела

• Смысл жизни как психическая реальность.

• Духовные способности.

• Духовные состояния.

• Духовность и душевность.

• Личность и нравственность.

Н. Я. Грот

 

УСТОИ НРАВСТВЕННОЙ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ [76]

 

Все предполагаемые религией, философией и позитивной наукой устои нравственного поведения: любовь к Богу и к ближ­нему, вера в правду и совершенство, надежда на вечное блажен­ство и страх вечной кары, с одной стороны; сострадание и жа­лость, стремление к счастью и идея нравственного долга; нако­нец, чувство самосохранения и родовой инстинкт, идеи пользы и общего блага — все это факты душевной жизни субъекта, со­стояния и свойства нашего внутреннего «я». <...>

Предметом настоящей речи и будет попытка вновь поближе разобраться в вопросе, в каких же сторонах человеческой при­роды надо искать истинных устоев нравственной жизни и дея­тельности человека... Задачею нашей будет — попытаться дать новое освещение этической проблеме «об основаниях нравст­венного поведения» на почве психологической, а основным мо­тивом для пересмотра вопроса является сомнение в удовлетво­рительности его решения учениями современной утилитарной и эвдемонистической морали — морали пользы и счастья.

Основная точка зрения этой морали состоит в том, что в конце концов источником нравственной деятельности являет­ся стремление человека к счастью, хотя бы самому высокому и благородному, вытекающему из поступков любви и сострада­ния, из усиленной работы умственной, духовной, — причем идея пользы есть только объективное выражение для субъек­тивной идеи счастья. <...>

Вопрос в том, к счастью ли, хотя бы не нашему, а только чужо­му, направляется так называемая нравственная наша деятельность «во имя долга?»[77]. И это мы узнаем лучше всего из анализа тех нравственных поступков, в которых мы непосредственно со­прикасаемся с другими существами и отдаем им себя в жертву, — из поступков, внушенных любовью, жалостью, состраданием.

Самый яркий образчик таких поступков — это деятельность матери и вообще родителей по отношению к детям: здесь всего менее можно сомневаться в искренности мотивов любви и жа­лости. Мать нежно и с самоотвержением любит своих детей, кормит их, холит, воспитывает, учит. Нет сомнения, что она, как мать, часть которой они составляли, искренне, хотя и эгоисти­чески, желает счастья своим детям, но можно ли утверждать, что нравственная точка зрения ее в этой деятельности должна состоять в том, чтобы доставить детям немедленно или в буду­щем наибольшее возможное счастье?... Истинно любящая и ра­зумная мать стремится сделать детей хорошими, а не довести их до счастья, которое и не в ее руках, и хорошую мать не оста­новит в ее работе мысль, что ее дети будут несчастны: лишь бы они были разумными нравственными существами. Добрая мать, хотя и с рыданиями, посылает взрослого сына на трудный под­виг, где его, может быть, встретит смерть. <...>

Какой же общий положительный признак и внутренний смысл можно найти в нравственных поступках, внушаемых лю­бовью и состраданием, если они не направлены к счастью дру­гих существ? Во всех них мы замечаем одну несомненную чер­ту: они непосредственно и прежде всего клонятся к сохранению и спасению жизни других существ, независимо от вопроса о их счастьи, причем нравственный поступок, по общему убежде­нию, становится тем более нравственным, чем более — ради спасения и сохранения чужой жизни — ставится на карту соб­ственная жизнь любящего и жалеющего. <...>

... Непосредственная задача каждой личности — создать или поддержать, сохранить или спасти возможно больше других-жизней, хотя бы с пожертвованием своей собственной единичЦ ной жизнью. <...>

Какая же психическая сила лежит в основе этой мировой любви? Как назвать ее? Очевидно, в каждом индивидуальном живом существе есть, рядом с индивидуальной волей к жизни, общая мировая воля к жизни — «всеобщая душа», как говорили древние. Как бы мы ее ни назвали — мировой волей, сверхинди­видуальной душой или духом, инстинктом самосохранения мира, или творческим началом, созидающим жизнь, — все равно. Эта сила в нас есть, это — реальная сила, подлинный деятель и фак­тор нашего нравственного поведения. Условимся пока называть ее «мировой волей к жизни» и рассмотрим теперь ее главные признаки и проявления.

Одна основная черта этой силы, этого деятеля, как мы виде­ли, есть наклонность ее к творчеству, к творческому созиданию и поддержанию жизни вне индивидуума. Другая существенная черта — это ее враждебность индивидуальной воле к жизни, эгоизму, самосохранению. Но можно ли допустить в человеке две воли, две силы жизни? Конечно, нет. Очевидно, одна долж­на составлять часть и проявление другой, но не большая мень­шей, а меньшая большей. Несомненно, что индивидуальная воля к жизни есть только частное проявление и частная форма «мировой воли к жизни», созидающей и поддерживающей мно­жество жизней через индивидуума, но вне его. <...>

Счастья конкретных существ, т. е. отдельных людей, никто при этом [т. е. занимаясь научной, художественной, религиоз­ной деятельностью. — Прим. сост.] не имеет в виду, ибо все эти деятели творческой воли, когда творят, не знают, кому и когда пригодятся их дела и дадут ли они людям счастье или нет. Не думали служить счастью человеческому ни Шекспир, ни Гёте, ни Пушкин, ни Джордано Бруно, Декарт или Кант; ни Ко­перник, Ньютон и Дарвин, ни апостол Иоанн, ни Будда и Лю­тер. Одни служили красоте, другие искали правды, истины, бла­га. Возможные практические последствия высоких подвигов, во имя идеала, обыкновенно лежат вне сферы кругозора творче­ских гениев и нравственных проповедников.

Но если мировая творческая воля, направленная к созида­нию и упрочению жизни, проявляется и во всяком бескорыст­ном, духовно-идейном созидании, то именно в нем мы замечаем ясно признак, который не открывается непосредственно в делах любви и сострадания, в творении и спасении жизни отдель­ных существ, В идейном творчестве тоже замечается стремле­ние к бесконечной полноте и совершенству воплощений твор­ческой воли к жизни, отчего художник, ученый, философ тво­рит до конца, пока есть силы, вечно недовольный прежде созданным; но вопрос идет по большей части о созидании и под­держании жизни высшей на счет низшей, жизни духовной на счет материальной. К этому направляется не только творчество религиозное и художественное, но и философское и научное. Религия прямо ставит задачу — спасти душу, духовную жизнь человека; искусство, воплощая красоту, ведет к подъему в че­ловеке лучших его чувств и стремлений; философия ищет идеа­ла мудрости и внутренней гармонии личности; наука пропове­дует эволюцию и, жертвуя животным ради человека, ищет разъяснения и способов укрепления в последнем его высших, человеческих свойств...

Во всех ближних мы главным образом любим и оберегаем их духовную личность, их психическую жизнь...

Отсюда выясняется новый положительный признак той «ми­ровой творческой воли», которая в нас живет и влечет нас к со­зиданию мировой жизни в ущерб нашей собственной. Это не просто «творческая воля к жизни», к механическому ее умно­жению и сохранению, а «неудержимое стремление к созида­нию, развитию и увековечению жизни духовной, высшей пси­хической жизни в мире» — это, другими словами, стремление к одухотворению мира, к духовному его совершенствованию.

И для того, чтобы в этом окончательно убедиться, мы кос­немся третьей и последней области поступков, признаваемых несомненно нравственными, — тех действий, которые касают­ся так называемой личной нравственности и внушаются нам чувствами чести и нравственного достоинства.

К чему направлены нравственные предписания: не преда­ваться плотским излишествам, не лгать и не обманывать, не тру­сить и не малодушничать, не делать низостей и подлостей, не отчаиваться и не лишать себя жизни.

Все эти задачи имеют нравственный смысл лишь настолько, насколько направлены к обереганию, спасению и развитию в нас самих нашего «лучшего духовного я» — той самой творческой силы, созидающей и улучшающей жизнь в мире, которая лежит и в основании всей нашей общественно-нравственной работы. Ради этого начала своей высшей духовной деятельнос­ти мы готовы часто пожертвовать и своей животною индивиду­альностью или умалить и ограничить ее проявления. И напрас­но современные позитивисты смеются над всяческим аскетиз­мом: здоровый аскетизм есть именно путь к широкому развитию творческих сил человека — он освобождает духовные силы наши от гнета и цепей материальной жизни. Аскетизм, конеч­но, есть не цель, а только средство, но это — низшая ступень того же самоотречения и индивидуального самопожертвования, которые заставляют некоторых людей ради идеи отказываться от удовольствий, выгод, подвергаться осмеянию, поруганию, даже насилию — идти в темницы и на костры. Во всех этих слу­чаях мы спасаем «свое духовное я» и умаляем или совершенно отдаем в жертву свою индивидуальную волю к жизни, свой эго­изм. <...>

Из всего изложенного выяснилось, что психологически глав­ным устоем нравственной жизни и деятельности является в нас мировая воля к жизни духовной, мировой инстинкт самосохра­нения жизни духовной, психической, высшей. Главных четыре положительных признака этой мировой воли, которая внушает личности человека ее нравственное поведение, как мы видели, следующие: 1) это — сила, созидающая, оберегающая и спаса­ющая жизнь вне индивидуума — в мире, 2) это — сила, враж­дебная индивидуальной воле к жизни — эгоизму и животному инстинкту самосохранения, 3) это — сила, стремящаяся к бес­конечной полноте и совершенству своих воплощений, реальных и идеальных, 4) это — сила, направленная преимущественно к созиданию и совершенствованию духовной, идеальной жизни мира. Поэтому ее можно определить как «мировой инстинкт, или волю духовного самосохранения и саморазвития», заложен­ный в природу всех его живых существ, но достигающий полно­ты самосознания только в человеке и проявляющийся в его нравственной жизни и деятельности...

В первой области — чувства — духовно-творческое начало обнаруживается чувствованиями любви, сострадания, жалости по отношению к другим живым существам — чувствами стыда, нравственного достоинства, чести; по отношению к собствен­ной жизни личности — чувствами любви к правде, истине, кра­соте, добру или духовному совершенству вообще, по отноше­нию к миру, как целому, а на высшей ступени — любовью к Богу, как высшему источнику или идеальному символу абсолют­ной правды, красоты и совершенства.

Во второй области — мысли — то же начало проявляется в идеях самоотречения, самопожертвования и безусловного нрав­ственного долга — долга создавать, оберегать, поддерживать, умножать и возвышать духовную жизнь мира в ущерб своей лич­ной жизни.

Таковы главные устои нравственной жизни человека, нахо­дящиеся внутри его и сводящиеся к одному общему принципу — «мировой воли к жизни высшей духовной, которая есть и миро­вая любовь, и мировое сознание безусловного нравственного долга». Очевидно, личность человека не есть только его живот­но-психическая индивидуальность, а сочетание этой последней с мировым духовным началом, с божественною творческою си­лою, создавшею мир, и в этой последней находятся корни всей нашей нравственной жизни.

С. А. Франк

СМЫСЛ ЖИЗНИ [78]

Вступление

 

Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да — то какой имен­но? В чем смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный, никчемный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти человека, как вся­кого другого органического существа? Те мечты о добре и прав­де, о духовной значимости и осмысленности жизни, которые уже с отроческих лет волнуют нашу душу и заставляют нас ду­мать, что мы родились не «даром», что мы призваны осуществить в мире что-то великое и решающее и тем самым осуще­ствить и самих себя, дать творческий исход дремлющим в нас, скрытым от постороннего взора, но настойчиво требующим сво­его обнаружения духовным силам, образующим как бы истин­ное существо нашего «я», — эти мечты оправданы ли как-либо объективно, имеют ли какое-либо разумное основание, и если да — то какое? Или они просто — огоньки слепой страсти, вспы­хивающие в живом существе по естественным законам его при­роды, как стихийные влечения и томления, с помощью которых равнодушная природа совершает через наше посредство, обма­нывая и завлекая нас иллюзиями, свое бессмысленное, в веч­ном однообразии повторяющееся дело сохранения животной жизни в смене поколений? Человеческая жажда любви и счас­тья, слезы умиления перед красотой, — трепетная мысль о свет­лой радости, озаряющей и согревающей жизнь или, вернее, впервые осуществляющей подлинную жизнь, — есть ли для это­го какая-либо твердая почва в бытии человека, или это — толь­ко отражение в воспаленном человеческом сознании той сле­пой и смутной страсти, которая владеет и насекомым, которая обманывает нас, употребляя как орудия для сохранения все той же бессмысленной прозы жизни животной и обрекая нас за краткую мечту о высшей радости и духовной полноте расплачи­ваться пошлостью, скукой и томительной нуждой узкого, буд­ничного, обывательского существования? А жажда подвига, са­моотверженного служения добру, жажда гибели во имя велико­го и светлого дела — есть ли это нечто, большее и более осмысленное, чем таинственная, но бессмысленная сила, кото­рая гонит бабочку в огонь?

Эти, как обычно говорится, «проклятые» вопросы или, вер­нее, этот единый вопрос «о смысле жизни» волнует и мучает в глубине души каждого человека. Человек может на время, и даже на очень долгое время, совсем забыть о нем, погрузиться с головой или в будничные интересы сегодняшнего дня, в ма­териальные заботы о сохранении жизни, о богатстве, доволь­стве и земных успехах или в какие-либо сверхличные страсти и вдела» — в политику, борьбу партий и т. п., — но жизнь уже так устроена, что совсем и навсегда отмахнуться от него не мо­жет и самый тупой, заплывший жиром или духовно спящий человек: неустранимый факт приближения смерти и неизбежных ее предвестников — старения и болезней, факт отмирания, ско­ропреходящего исчезновения, погружения в невозвратное про­шлое всей нашей жизни со всей иллюзорной значительностью ее интересов — этот факт есть для всякого человека грозное и неотвязное напоминание нерешенного, отложенного в сторону вопроса о смысле жизни. Этот вопрос — не «теоретический во­прос», не предмет праздной умственной игры; этот вопрос есть вопрос самой жизни, он так же страшен — и, собственно гово­ря, еще гораздо более страшен, чем при тяжкой нужде вопрос о куске хлеба для утоления голода. Поистине, это есть вопрос о хлебе, который бы напитал нас, и воде, которая утолила бы нашу жажду. Чехов описывает где-то человека, который, всю жизнь живя будничными интересами в провинциальном городе, как все другие люди, лгал и притворялся, «играл роль» в «обще­стве», был занят «делами», погружен в мелкие интриги и забо­ты — и вдруг, неожиданно, однажды ночью, просыпается с тя­желым сердцебиением и в холодном поту. Что случилось? Слу­чилось что-то ужасное — жизнь прошла, и жизни не было, потому что не было и нет в ней смысла!

И все-таки огромное большинство людей считают нужным отмахиваться от этого вопроса, прятаться от него и находят ве­личайшую жизненную мудрость в такой «страусовой полити­ке». Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разрешить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других, и самих себя, что не только для постороннего взора, но и для них самих их мука и неизбыв­ное томление остаются незамеченными, быть может, до самого смертного часа. Этот прием воспитывания в себе и других заб­вения к самому важному, в конечном счете единственно важно­му вопросу жизни определен, однако, не одной только «страусо­вой политикой», желанием закрыть глаза, чтобы не видеть страшной истины. По-видимому, умение «устраиваться в жиз­ни», добывать жизненные блага, утверждать и расширять свою позицию в жизненной борьбе обратно пропорционально внима­нию, уделяемому вопросу о «смысле жизни». А так как это уме­ние, в силу животной природы человека и определяемого им «здравого рассудка», представляется самым важным и первым по настоятельности делом, то в его интересах и совершается это задавливание в глубокие низины бессознательности тревожно­го недоумения о смысле жизни. И чем спокойнее, чем более раз­мерена и упорядочена внешняя жизнь, чем более она занята те­кущими земными интересами и имеет удачу в их осуществле­нии, тем глубже та душевная могила, в которой похоронен вопрос о смысле жизни. Поэтому мы, например, видим, что сред­ний европеец, типичный западноевропейский «буржуа» (не в экономическом, а в духовном смысле слова) как будто совсем не интересуется более этим вопросом и потому перестал и нуж­даться в религии, которая одна только дает на него ответ. Мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по неуст­роенности и неналаженности нашей внешней, гражданской, бытовой и общественной жизни, и в прежние, «благополучные» времена отличались от западных европейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни, — или более открыто му­чились им, более признавались в своих мучениях. Однако те­перь, оглядываясь назад, на наше столь недавнее и столь дале­кое от нас прошлое, мы должны сознаться, что и мы тогда в зна­чительной мере «заплыли жиром» и не видели — не хотели или не могли видеть — истинного лица жизни и потому и мало забо­тились об его разгадке.

Происшедшее ужасающее потрясение и разрушение всей нашей общественной жизни принесло нам, именно с этой точки зрения, одно ценнейшее, несмотря на всю его горечь, благо: оно обнажило перед нами жизнь как она есть на самом деле. Прав­да, в порядке обывательских размышлений, в плане обычной земной «жизненной мудрости» мы часто мучаемся ненормаль­ностью нашей нынешней жизни и либо с безграничной ненавис­тью обвиняем в ней «большевиков», бессмысленно ввергших всех русских людей в бездну бедствий и отчаяния, либо (что уже, конечно, лучше) с горьким и бесполезным раскаянием осуждаем наше собственное легкомыслие, небрежность и сле­поту, с которой мы дали разрушить в России все основы нор­мальной, счастливой и разумной жизни. Как бы много относи­тельной правды ни было в этих горьких чувствах, — в них, пе­ред лицом последней, подлинной правды, есть и очень опасный самообман. Обозревая потери наших близких, либо прямо убитых, либо замученных дикими условиями жизни, потерю наше­го имущества, нашего любимого дела, — наши собственные преждевременные болезни, наше нынешнее вынужденное без­делье и бессмысленность всего нашего нынешнего существова­ния, мы часто думаем, что болезни, смерть, старость, нужду, бессмысленность жизни — все это выдумали и впервые внесли в жизнь большевики. На самом деле они этого не выдумали и не впервые внесли в жизнь, а только значительно усилили, разру­шив то внешнее и, с более глубокой точки зрения, все-таки при­зрачное благополучие, которое прежде царило в жизни. И рань­ше люди умирали — и умирали почти всегда преждевременно, не доделав своего дела и бессмысленно-случайно; и раньше все жизненные блага — богатство, здоровье, слава, общественное положение — были шатки и ненадежны; и раньше мудрость рус­ского народа знала, что от сумы и тюрьмы никто не должен от­рекаться. Происшедшее только как бы сняло призрачный по­кров с жизни и показало нам неприкрытый ужас жизни как она всегда есть сама и по себе. Подобно тому как в кинематографе можно, произвольным изменением темпа движения, через та­кое искажение именно и показать подлинную, но обычному взору не заметную природу движения, подобно тому как через увеличительное стекло впервые видишь (хотя и в измененных размерах) то, что всегда есть и было, но что не видно невоору­женному глазу, так и то искажение «нормальных» эмпириче­ских условий жизни, которое теперь произошло в России, толь­ко раскрывает перед нами скрытую прежде истинную сущность жизни. И мы, русские, теперь без дела и толку, без родины и родного очага, в нужде и лишениях слоняющиеся по чужим зем­лям — или живущие на родине как на чужбине, — сознавая всю «ненормальность» — с точки зрения обычных внешних форм жизни — нашего нынешнего существования, вместе с тем впра­ве и обязаны сказать, что именно на этом ненормальном образе жизни мы впервые познали истинное вечное существо жизни. Мы бездомные и бесприютные странники — но разве человек на земле не есть, в более глубоком смысле, всегда бездомный и бесприютный странник? Мы испытали на себе, своих близких, своем существе и своей карьере величайшие превратности судь­бы — но разве существо судьбы не в том, что она превратна?

Мы ощутили близость и грозную реальность смерти, но разве это — только реальность сегодняшнего дня? Среди роскошного и беспечного быта русской придворной среды XVIII века рус­ский поэт восклицал: «Где стол был яств, там гроб стоит; где пиршеств раздавались клики — надгробные там стонут лики и бледна смерть на всех глядит». Мы обречены на тяжкий изнуря­ющий труд ради ежедневного пропитания — но разве уже Ада­му, при изгнании из рая, не было предречено и заповедано: «в поте лица своего ты будешь есть хлеб свой»?

Так перед нами теперь, через увеличительное стекло наших нынешних бедствий, с ясностью предстала сама сущность жиз­ни во всей ее превратности, скоротечности, тягостности — во всей ее бессмысленности. И потому всех людей мучащий, перед всеми неотвязно стоящий вопрос о смысле жизни приобрел для нас, как бы впервые вкусивших самое существо жизни и лишен­ных возможности спрятаться от нее или прикрыть ее обманчи­вой и смягчающей ее ужас видимостью, совершенно исключи­тельную остроту. Легко было не задуматься над этим вопросом, когда жизнь, по крайней мере внешне видимая, текла ровно и гладко, когда — за вычетом относительно редких моментов тра­гических испытаний, казавшихся нам исключительными и не­нормальными, — жизнь являлась нам спокойной и устойчивой, когда у каждого из нас было наше естественное и разумное дело и за множеством вопросов текущего дня, за множеством живых и важных для нас частных дел и вопросов общий вопрос о жиз­ни в ее целом только мерещил где-то в туманной дали и смутно-потаенно тревожил нас. Особенно в молодом возрасте, когда разрешение всех вопросов жизни предвидится в будущем, ког­да запас жизненных сил, требующих приложения, это прило­жение по большей части и находил и условия жизни легко по­зволяли жить мечтами, лишь немногие из нас остро и напряжен­но страдали от сознания бессмысленности жизни. Не то теперь. Потеряв родину и с нею естественную почву для дела, которое дает хотя бы видимость осмысления жизни, и вместе с тем ли­шенные возможности в беспечном молодом веселии наслаж­даться жизнью и в этом стихийном увлечении ее соблазнами за­бывать о неумолимой ее суровости, обреченные на тяжкий из­нуряющий и подневольный труд для своего пропитания, мы вынуждены ставить себе вопрос: для чего жить? Для чего тя­нуть эту нелепую и тягостную лямку? Чем оправданы нащи страдания? Где найти незыблемую опору, чтобы не упасть под тяжестью жизненной нужды? <... >

Нет, от вопроса о смысле жизни нам — именно нам, в нашем нынешнем положении и духовном состоянии — никуда не уйти и тщетны надежды подменить его какими-либо суррогатами, за­морить сосущего внутри червя сомнения какими-либо иллюзор­ными делами и мыслями. Именно наше время таково — об этом мы говорили в книжке «Крушение кумиров», — что все кумиры, соблазнявшие и слепившие нас прежде, рушатся один за дру­гим, изобличенные в своей лжи; все украшающие и затуманив­шие завесы над жизнью ниспадают, все иллюзии гибнут сами собой. Остается жизнь, сама жизнь во всей своей неприглядной наготе, со всей своей тягостностью и бессмысленностью, — жизнь, равносильная смерти и небытию, но чуждая покоя и заб­вения небытия. Та, на Синайских высотах поставленная Богом, через древний Израиль, всем людям и навеки задача: «жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие: избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое», — эта задача научиться отличать истинную жизнь от жизни, которая есть смерть, по­нять тот смысл жизни, который впервые вообще делает жизнь жизнью, то Слово Божие, которое есть истинный, насыщающий нас хлеб жизни, — эта задача именно в наши дни великих ката­строф, великой кары Божией, в силу которой разодраны все за­весы и все мы снова «впали в руки Бога живого», стоит перед нами с такой неотвязностью, с такой неумолимо грозной оче­видностью, что никто, раз ощутивший ее, не может уклониться от обязанности ее разрешения. <...>

Осмысление жизни

 

Искание смысла жизни есть, таким образом, собственно «ос­мысление» жизни, раскрытие и внесение в нее смысла, который вне нашей духовной действительности не только не мог бы быть найден, но в эмпирической жизни и не существовал бы.

Точнее говоря, в вере как искании и усмотрении смысла жиз­ни есть две стороны, неразрывно связанные между собою, — сторона теоретическая и практическая; искомое осмысление жизни есть, с одной стороны, усмотрение, нахождение смысла жизни и, с другой стороны, его действенное созидание, волевое усилие, которым оно «восхищается». Теоретическая сторона ос­мысления жизни заключается в том, что, усмотрев истинное бытие и его глубочайшее, подлинное средоточие, мы тем самым имеем жизнь как подлинное целое, как осмысленное единство и потому понимаем осмысленность того, что раньше было бес­смысленным, будучи лишь клочком и обрывком. Как, чтобы обо­зреть местность и понять ее расположение, нужно удалиться от нее встать вне ее, на высокой горе над нею и только тогда дей­ствительно увидишь ее, — так для того, чтобы понять жизнь, нужно как бы выйти за пределы жизни, посмотреть на нее с не­которой высоты, с которой она видна целиком. Тогда мы убеж­даемся, что все, что казалось нам бессмысленным, было тако­вым только потому, что было зависимым и несамостоятельным отрывком. Наша единичная, личная жизнь, которая, при отсут­ствии в ней подлинного центра, кажется нам игралищем слепых сил судьбы, точкой скрещения бессмысленных случайностей, становится в меру нашего самопознания глубоко значительным и связным целым; и все случайные ее события, все удары судь­бы приобретают для нас смысл, как-то сами собой укладывают­ся, как необходимые звенья, в то целое, осуществить которое мы призваны. Историческая жизнь народов, которая, как мы ви­дели, являет эмпирическому взору картину бессмысленно-хао­тического столкновения стихийных сил коллективных страстей или коллективного безумия или свидетельствует лишь о непре­рывном крушении всех человеческих надежд, — созерцаемая из глубины, становится, подобно нашей индивидуальной жиз­ни, связанным и разумным, как бы жизненно-предметно прохо­димым «курсом» самооткровения Божества. И глубокий немец­кий мыслитель Баадер был прав, когда говорил, что, если бы мы обладали духовной глубиной и религиозной проницательностью составителей Священной Истории, вся история человечества, история всех народов и времен была бы для нас непрерываю­щимся продолжением единой Священной Истории. Только по­тому, что мы потеряли чутье и вкус к символическому смыслу исторических событий, берем их лишь с их эмпирической сто­роны и в чувственно-явственной или рассудочно-постижимой их части признаем все целое событий вместо того, чтобы через эту часть прозревать подлинное, метафизическое целое, — только потому события светской, «научно» познаваемой исто­рии кажутся нам бессмысленным набором слепых случайнос­тей. <...> Мы поняли бы, что если история человечества есть как будто история последовательного крушения всех человечес­ких надежд, то лишь в той мере, в какой сами эти надежды сле­пы и ложны и содержат нарушение вечных заповедей Божьей премудрости, что в истории вместе с ее первым, абсолютным началом — рождением человека из рук Бога и с ее необходи­мым концом — завершением предназначения человека на зем­ле, — она становится страдальческим, но разумно-осмыслен­ным путем всечеловеческой жизни.

 

В. Э. Чудновский

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: