Дипломная работа студентки.  ОГЛАВЛЕНИЕ. Введение: Л.Н. Толстой в современном английском и американском литературоведении.

Индивидуальное сознание у Л. Толстого, говорит М. Хейнек, испытывает ту же самую «разорванность», что и у Ф. Достоевского, когда оно остается один на одни с бесконечной и при этом «теологически не объяснимой вселенной». Однако в отличие от Ф. Достоевского Л. Толстой, защитник жизни как явления коллективного, находит спасение от экзистенциальной муки современного человечества в абсолютном отрицании нравственно уникальной человеческой индивидуальности. С этой точки зрения он предвосхищает деградацию человеческой самости и превращение её во внутреннюю пустоту, в ничто.

Внешне «абсолютный детерминизм» Л. Толстого и учение Ж. -П. Сартра о «проклятии свободой» кажутся диаметрально противоположными, однако французский философ доводит до логической крайности именно «психологический детерминизм толстовской разновидности». Л. Толстой был убежден, что свободен лишь «призрачный», отчужденный человек, стремящийся остановить «поток жизни» ложными умозрительными схемами в то время, как все «истинные люди» подчиняются законам природы. Индивидуум у Сартра также становится свободным лишь тогда, когда он осознает, что проклят, т. е. предопределён абсолютной незначительностью его экзистенциальных выборов.

Сущностное развитие между детерминизмом Л. Толстого и Сартра заключается в различии оценки «свободной отчужденной личности»: если для Сартра она выступает как единственно возможная форма существования, то Л. Толстому она казалась формой «исключительного ложного существования», не осознавшего смысла жизни в других и для других.

Интересен доклад «Писал ли Толстой романы? », прочитанный американским литературоведом и критиком Дж. М. Холквистом на VIII съезде славистов[12]. Он развивает мысль о том, что философское мышление Л. Толстого определяло не только идейное содержание, но и самое поэтику русского писателя. Холквист считает, что Л. Толстому свойственна крайне высокая степень аналитической осознанности на всех уровнях художественной структуры. «Л. Толстого не удовлетворяло изображение явлений при помощи слов. Л. Толстого волновал не реализм, а достоверность (authenticity). Он стремился передать самую суть явлений, и в то же время понимал, что словесный ряд не соответствует ни предметному ряду, ни самому процессу восприятия». Л. Толстой был «воинствующим антиплатоником», который первостепенную значимость придавал «человеческому опыту существования, развертывающегося в определённости конкретного, исторического настоящего и непосредственность которого не приглушается врожденными или любыми другими предваряющими этот опыт идеями». Поэтому его творчество обнаруживает «прорыв к предельной сиюминутности», к превращению художественного высказывания в регистрацию самого акта восприятия, что и побуждало Л. Толстого постоянно искать уникальные, только ему присущие, хотя и крайне разнообразные, способы повествования, приемы типизации и параметры стиля. Его сюжеты часто подвергались критике, однако все «недостатки» Л. Толстого были порождены самобытностью эстетических представлений, отрицавших «ладно скроенные» симметричные или органичные сюжетные линии. Герои Л. Толстого, кажется, никогда не являются участниками «приключений» (т. е. логической цепи событий, имеющей отчетливое деление на начало, середину и конец и свойственной не самой действительности, а лишь повествовательным системам).

Американский славист Э. Васиолек в своей монографии « Главные произведения Толстого »[13] концентрирует внимание на романах «Война и мир», «Анна Каренина» и «Воскресение».

Он полемизирует с распространившимся в западной критике мнением о непоследовательности как специфике художественного и философского мышления Л. Толстого. Э. Васиолек считает, что основной для всего творчества Л. Толстого является проблема поиска форм установления «правильных, истинных отношений» к миру, которые достигаются лишь путем «идентификации» индивидуального сознания с объективными условиями бытия – общими целями общества или самими законами жизни. Гармоничность подобной «идентификации» определяется степенью внутреннего осознания её неизбежности и готовностью, с которой личность «растворяется» в других, не искажая их сущности путем проекции собственных, ложных представлений о смысле и целях бытия. Ключевой, по мнению Васиолека, в философской и художественной деятельности Л. Толстого выступает уверенность в том, что человек не может лишь принимать или не принимать её. Любая попытка изменить жизнь подобна попытке остановить само течение жизни. И тот, кто стремится воплотить в реальность собственные, субъективные представления о существовании, подменяет бытие рассудочными категориями, отчуждающими их носителя от всего богатства и многообразия жизни. И вернуться к ней «отчужденный человек» может лишь в процессе «самоотрицания» или «растворения», подготовленном мучительным «внутренним и внешним поиском истины». Таков путь, считает Э. Васиолек, всех «истинных героев» «Войны и мира».

Предпосылкой исследовательского метода преподавателя Кентского университета Э. Б. Гринвуда в книге « Лев Толстой: всестороннее видение »[14] служит мысль о том, что в творческой личности Л. Толстого с живейшим художественным воображением неповторимо соединился глубокий аналитический дар. Критик, обращающийся к сочинениям Л. Толстого, не может потому оставаться в рамках собственного литературоведения, он неизбежно должен заняться теми вопросами морали, философии истории, религии, которые волновали самого Л. Толстого. При этом Э. Б. Гринвуд полагает невозможным ограничиться чистым «пересказом» толстовских идей, анализ всегда должен подкрепляться соображениями, вытекающими из личного жизненного и интеллектуального опыта критика.

Гринвуд говорит, что центральный вопрос Л. Толстого - проблема человеческого счастья. Счастье неотделимо для Л. Толстого от постижения цели земной жизни и мыслимо лишь как в этой земной жизни осуществляющееся. Мучительные трудности, в поисках путей достижения «универсального» счастья определяются противоречием между индивидуальными стремлениями и всеобщим благом. Для Л. Толстого оказывается неприемлемо «западное» утилитаристское решение с его механистическим коллективизмом. Понятие счастья оформляется лишь в терминах «естественной единицы сознания» – отдельной, единичной жизни. Каждое человеческое существо само по себе есть лишь цель, оно не должно быть принесено в жертву целому. Но счастье личности невозможно без истинно альтруистической заботы об облегчении участи обездоленных – других человеческих существ. Таков, по мнению, Э. Б. Гринвуда, итог последних лет жизни Л. Толстого.

Основной задачей искусства для Л. Толстого, как справедливо замечает исследователь, было сообщение читателю чувства, испытываемого героем, воспроизведение самого внутреннего состояния человека, его переживающего. Этой цели и служит толстовский «внутренний монолог».

С точки зрения Э. Б. Гринвуда, трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность» знаменует собой переход от дневников к поздним, зрелым произведениям. Здесь появляются многие важные для Л. Толстого психологические мотивы: соотношение застенчивости и самолюбия, самообмана и искренности, поверхностного правдоподобия и глубинной правды. Вместе с тем, в трилогии Л. Толстой пользуется средствами, чуждыми его поздней манере.

Проблема исторической правды, как отмечает Гринвуд, - центральная для «Войны и мира», однако не раз Л. Толстой отступает от достоверных фактов. Более того, его трактовка этих фактов вступает в противоречие с его собственными суждениями, высказанными в других местах. Для критика неприемлема не столько толстовская оценка личности Наполеона, сколько попытки для подтверждения этой оценки исказить истину об исторических событиях и той роли, которую Наполеон в них играл. Впрочем, как верно отмечает исследователь, нападки Л. Толстого обращены не на Наполеона – конкретного исторического деятеля, а на сам принцип «культа личности», санкционирующий «две морали» - одну для героя, исключительной личности, другую для обыкновенного человека, для человека «толпы». Здесь воззрения Л. Толстого перекликаются с позицией автора «Преступления и наказания». Л. Толстой отстаивает безусловность единых моральных норм для всех.

В «Войне и мире», пишет Гринвуд, Л. Толстому удается сочетать традиционное обличье «богоподобного», «всезнающего» (и потому имеющего право на моральное суждение) автора с современным интересом к внутренней жизни каждого персонажа, т. е., в сущности, приблизиться к решению задачи о примирении всеобщей правды с правдой отдельной личности. Истина «разбросана» по персонажам, и каждому из них время от времени доверяется высказать мысли самого автора. Автор не может «синтезировать» истину потому, что его позиция всезнающего рассказчика дает ему иную точку зрения, возможность «взгляда с птичьего полета» и, следовательно, полного охвата всей картины. Границы авторского всезнания определяются толстовским недоверием к мистической мудрости, не поверенной опытом. Здесь Л. Толстой, по мнению Гринвуда, опирается на идеи Канта из «Критики чистого разума».

В романе «Анне Каренина» Гринвуд отмечает мысль Л. Толстого о том, что счастье не есть награда добродетели, они вообще не находятся в отношении «цель - средство», но только добродетель достойна счастья. В этом пункте Л. Толстой снова сближается с Кантом, но ему чужды абстрактность и ригоризм кантовских построений. Л. Толстой придает гораздо больше значения эмоциональной стороне психики и подчеркивает зависимость человеческого счастья от игры случая.

Как справедливо замечает исследователь, «Исповедь» Л. Толстого – это не обретение веры, но свидетельство толстовской жажды её обрести и уверенность в том, что кто-то ею действительно обладает.

«Исповедь» обозначила крутой перелом в жизни Л. Толстого. Начиная с этого времени, Л. Толстой как бы теряет широту достигнутого им «взгляда с птичьего полета». Отныне в его книгах уже не сплетаются органически самые различные темы – смерти и любви, войны, социальной несправедливости, - как это было в романах. Каждое из поздних произведений («Смерть Ивана Ильича», «Хаджи - Мурат», «Крейцерова соната») разрабатывает только одну тему. И автор уже не «вмещает» в себя всех своих персонажей, он как бы идентифицируется с одним их героев, избирает одну точку зрения. Однако, замечает Э. Б. Гринвуд, не стоит представлять дело так, будто до 1879 года Л. Толстой был художником, а после стал проповедником; речь идет скорее о смещении акцентов.

В толстовском отношении к религии Гринвуд не склонен подчеркивать рационализм, восходящий к философии XVIII столетия. В основе толстовских религиозных исканий, по его мнению, лежит все та же забота об обретении всеобщего, абсолютного счастья. Критик предостерегает от соблазна отождествлять взывающее к искренним движениям сердца «истинное христианство» Л. Толстого с позитивистскими религиозными конструкциями в духе Ренана.

Взгляды Толстого, по мнению Гринвуда, вызывают несогласие по многим вопросам, прежде всего в области социальной (включая теорию непротивления злу насилием) и экономической. Но в том, что касается проблем духовной жизни, его учение не устарело по сей день, оно дает нашему современнику больше, чем многие доктрины ХХ века.

В 1972 году в Нью – Йорке была переиздана книга английского журналиста и переводчика Эмилия Диллона «Граф Лев Толстой. Новый портрет»[15], впервые вышедшая в Лондоне в 1934 году.

Биографии Л. Толстого, написанные его современниками, представляют особенный интерес в изучении жизни и творчества русского писателя и мыслителя.

Книга Э. Диллона не была переведена на русский язык, за исключением одной небольшой главы, опубликованной в сборнике «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников»[16].  

А между тем Диллон представляет в своей книге интересный фактический – особенно журналистский – материал в отношении нескольких случаев из жизни Л. Толстого.

 Отношения Л. Толстого и Э. Диллона ознаменованы несколькими чрезвычайно важными эпизодами. Во – первых, это история одного из первых переводов и публикации в Англии запрещенной тогда в России повести «Крейцерова соната», где Диллон выступил не только одним из первых переводчиков этого произведения Л. Толстого на английский, но и главным