 |
23. Майсы снова беднеют.
|
|
|
|
Не зная, куда идти, Чарли и Чухлинка просто шли и наслаждались шумом ночных дубов, неохватных и необозримых, такими большими они были. Когда-то давно дубы эти были вырублены ради пастбищ, и ландшафт средиземноморья поменялся навсегда. Поменялось и самоощущение человека в мире. Если раньше он чувствовал себя гномом рядом с этими древесными исполинами, то, избавившись от них, стал чувствовать себя хозяином земли и, уже очертя голову, бросился окончательно её порабощать ради своих постоянно растущих, неуёмных потребностей. У Чарли же при виде этих титанов возникла своя, ни на чём не основанная, кроме его собственного воображения, теория возникновения земли. Он решил, что деревья эти вечные, и летали в космосе еще до рождения нашей планеты. А образовалась она так – различный космический сор застревал в их корнях, так что не земной шар оброс дубами, а дубы обросли землей, со временем, благодаря неведомым физическим законам, принявшей форму шара.
Среди шума листвы майсы не сразу услышали приближающиеся голоса и звон бубенцов, а возможно даже, звон этот, слившись в одну симфонию с шелестом крон, просто стал в ней еще одним инструментом, показавшимся ребятам звуком, который тоже могут издавать старинные деревья. А голоса людей были веселые, не в пример тем, что были у разбойников, которых Чарли и Чухлинка облапошили ранее. Жизнерадостные иберы с бубенцами на шапках неожиданно появились из-за дуба. У них не было бород, лишь только легкий пушок на подбородке, из чего следовало, что были они молоды. Во всём остальном, однако, кроме бубенцов, добродушных лиц и отсутствия кинжалов и топориков за пазухой, облик их мало отличался от внешнего вида первых двух вахлаков.
|
|
|
- Ого! Привет! - радостно раскрывая объятия сказали незнакомцы. – Вы кто такие?
- Ребята сразу расположились к незваным гостям. Им захотелось им полностью довериться, должно быть потому, что они уже немного устали всех бояться.
- Привет, - вскричали они. – Мы Майсы!
- Ого, вы наверное c той стороны Пиренеев? А то здесь никаких майсов, сколько мы себя помним, отродясь не водилось! А вы ужасно милые!
- Да, из-за Пиренеев! Вы тоже милые! – не остались в долгу Чарли и Чухлинка и принялись обниматься с иберами.
Но какими бы очаровательными не были эти прохожие, их дикость не могла не оставить на них отпечатка. Если бы люди такого склада характера встретились бы вам в наши дни, они предложили бы вам тысячу идей, как вместе провести время. Но иберы, в целом, были народом грубым и развлечения у них были подстать их нравам. Поэтому они и предложили майсам сыграть в игру, очень страшную. Чарли и Чухлинка уже приучили себя ничего не бояться и поэтому, выслушав правила, согласились сразу, даже не подав виду, что затея эта их слегка пугает.
Правила были такими: все участники делают надрезы на стопах и, по команде ведущего, выпрыгивают из своей кожи и залезают в кожу другого человека, а после этого все угадывают – кто в какой коже оказался. Побеждает тот, кто дольше всех остаётся неузнанным.
Разумеется, Чарли захотелось походить в шкуре древнего человека, и поэтому, когда он в неё влез, то долго в ней расхаживал и не хотел признаваться кто он, хотя его спутница, конечно, сразу вычислила своего товарища, но не стала выдавать. Чухлинка же, в свою очередь, напротив, не захотела залезать в немытого, нечёсанного, лохматого дикаря и поэтому, конечно, предпочла знакомого и милого её сердцу Кузнечного. Один из иберов же залез в неё, и, разумеется, сразу был узнан, так как сам он был огромный и толстый, отчего кожа девочки сильно растянулась. Вдоволь нахохотавшись друг над другом, все вернулись в свою кожу. Чухлинка же, вновь оказавшись в себе самой, сразу почувствовала себя плохо, так как оболочка её была сильно повреждена и помята. Но у иберов на этот случай нашлись целебные снадобья и девочка, после того, как выпила животворный настой из кожаной фляги одного из варваров, совсем скоро пришла в себя
|
|
|
- С вами так весело! - сказали они. – Вы такие смешные! Вы наверняка понравитесь нашему Королю. Мы как раз идём к нему. Пойдёмте с нами?
- Хм, - засомневался Чарли, - но ведь ему нужно будет вручить какие-то дары….
- Какие дары, о чём вы! Видите ли, у нас в Иберии есть два правителя. Один – для взрослых, очень взрослых и серьёзных дядечек, а другой для детей и дураков!
- Таких как мы! – захохотал второй Ибер.
- И он ничего-ничего не потребует? – опять засомневался Кузнечный.
- Ни-че-го! Кроме шуток и хорошего настроения! Мы как раз несем ему остроты от нашей общины.
По правде говоря, Чарли всё еще с предубеждением относился ко всякого рода знатным особам, хотя и имел уже перед собой пример вполне милых короля Лигдамиса и графа – Гульвена. Но приглашение майсы всё равно приняли, рассудив, что в путешествие они отправились не для того чтобы шарахаться от людей, а напротив, чтобы получше их узнать.
Первое впечатление, правда, было приятным. Дворец детского предводителя не был привычным тяжеловесным, холодным замком из камня, обнесенным крепостной стеной, а был бревенчатым домом с окнами-витражами на дереве, в кроне огромного Дуба. На ветвях же, по всей окружности, на которую древесный исполин раскинул свои оконечности, висели подвешенные к ним разноцветные фонарики. Стража, после недолгих расспросов, позволила пришедшим пройти во двор, после чего вся компания по приставной лестнице поднялись в зал приёмов. Здесь и выяснилась немаловажная тонкость: шутки и хорошее настроение здесь не просто приветствуются, но и настоятельно требуются, так как дети и дураки в этой земле таким образом приносят своему королю положенную им дань. Повзрослев же и став подданными взрослого правителя, они переходят к уже денежным выплатам. От майсов же, в силу того, что прибыли они “из-за пиренеев”, то есть издалека, потребовали особенно много острот, так как закон этой страны гласит: чем дальше проживает человек от королевского дворца, тем больше он должен платить.
|
|
|
- Может быть мы переселимся к вам во дворец? – попытался рассмешить короля Чарли. – Будем спать с вами в одной кровати. Тогда и платить нам ничего не придётся.
Но король не засмеялся. Тогда Чарли стал копаться в своей голове в попытках вспомнить забавные фразочки. Наконец он выдал: “Лучшая рыба – это колбаса” и “Разбойное нападение на необитаемый остров”.
- Вам кажется было велено шутить, - строго и властно сказал король, - а не рассказывать здесь скучные истории, да еще и до того длинные, что пока их слушаешь, можно хорошенько выспаться.
- Но разве можно остроумничать по заказу? – возмутилась Чухлинка. – Шутки обычно приходят на ум в разговоре, по случаю!
- Мы сейчас по случаю ваших несмешных шуток вас повесим! – закричал властитель.
- Ха-ха-ха-ха, - дружно и оглушительно захохотали все вокруг. И надо отдать должное чувству юмора майсов, они тоже робко и неуверенно хихикнули. Засмеяться же в полный голос мешала им неуверенность, ведь они не знали всех тонкостей здешнего придворного этикета. Вдруг сам объект насмешек здесь не имеет права даже на улыбку! Но общая атмосфера веселья излишне расслабила ребят и в следующей фразе Чухлинка позволила себе неслыханную дерзость:
- Кстати, - сказала она обращаясь к августейшей особе. - Вы не представились.
- Вы еще и не знаете моего имени! - взревел его величество. – Тут одним повешеньем дело не обойдется! Приговариваю вас к следующей казни, - произнёс он уже спокойно. – Записывайте! – скомандовал он бригаде своих писарей. Они раболепно схватились за перья и приняли позу, демонстрирующую полную готовность вносить справедливые и мудрые решения своего властелина в документ.
- Побить!
- Побить, - повторили писцы.
- Повесить! –
- Повесить, - послушно записали они.
- И отобрать велосипед.
- И отобрать велосипед.
- Его Величество Чурбан Второй.
- Чурбан Второй, - повторили писцы. – Записали!
|
|
|
- Давайте сюда вердикт, - повелел диктатор и, не дожидаясь, когда ему подадут свиток, сам резким движением выхватил документ из рук крючкотворцев. – Значит так, что сначала? Сначала отобрать велосипед, ведь если отобрать велосипед у убитого, ему будет не так обидно, верно?
- Верно! - дружно сказали придворные и расхохотались. На этот раз и майсы отдали должное остроумию Чурбана и вволю посмеялись.
- Ну а уже потом побить и повесить. – буднично сказал король. – Ну а сперва послушайте, как надо шутить, - сказал он ребятам и скомандовал пришедшим данникам приступить в исполнению своих повинностей, то есть выплате податей потешками, хохмами и смешными проказами.
Кто-то из пришедших выбежал на середину зала, плюхнулся на паркет и, растопырив ноги, вскрикнул: “Дубли-бубли-гугли-мубли-мибли-мабли-хлоп! ”, и хлопнув в ладоши угодливо тряхнул бубенцами обозначая поклон.
- Ха-ха-ха-ха, - засмеялись все присутствующие, но на этот раз, за исключением майсов.
- Не смеялись, когда смеялся Король! – скомандовал Чурбан нотистам. – Запишите четвёртую казнь – запретить появляться у меня при дворе!
- Тут уж от гоготания затряслись стены и под дружное гиканье и улюлюканье майсов вывели из дворца.
- Где ваш велосипед, спросили стражники, когда привели майсов к месту экзекуции.
- У нас никогда не было велосипедов! – взмолились майсы, думая, что это нарушение порядка казни установленного самим королём может спасти их от смерти.
Но стражники лишь спокойно сказали:
- Тем проще. Тогда вас нужно просто побить и повесить.
- Постойте, - сказал Чарли, - быть может два этих мешочка с монетами заставят вас думать, что вы УЖЕ побили нас и повесили?
- Стражники посмотрели на мошны, затем переглянулись и ответили твердо:
- Заставят.
Так майсы опять стали бедными, чему были несказанно рады, ведь теперь им не придётся ночевать в гостиницах и ездить всюду на такси. Ведь обладай они такой суммой, какая была у них минутой ранее, как бы они смотрели в глаза водителям, решившим их подбросить, понимая, что они богаче любого из них.
- А Чурбан Второй просто не любит конкурентов, - предположила Чухлинка, когда ребята уже гуляли на свободе среди шумливых дубов. – Сам он шутит гораздо лучше, чем все его придворные и налогоплательщики вместе взятые. А вот наши шутки ему понравились, это его и задело!
Под утро, майсы, найдя укромный уголок в Вечном лесу, поставили палатку и погрузились в сон во сне. Как вы уже догадались, все произошедшее ранее, конечно, было совместным ночным мечтанием. Но то, что приснилось Чарли теперь, касалось уже только его одного, и с утра, вспоминая все события ночи, Чухлинка не вспомнит того, о чем рассказал ей Кузнечный в конце. А приснилось ему, что он оказался во временах гражданской войны в Испании в 30-х годах 20-го века. Он не воевал ни за одну из сторон, а был просто мирным жителем, через чью деревню прошла эта мясорубка со всеми своими ужасами. Когда же ему угрожала смертельная опасность, один из республиканцев воевавших против армии Франко укрыл Чарли в одной из землянок, оставленных бежавшими крестьянами. Вместе они пережидали там обстрел. Но вот коммунист от всего ужаса и жестокостей увиденных и пережитых на полях сражений сходит с ума и убивает Чарли, сотни раз вонзая в его уже под конец рыхлое тело свой нож. Вся эта боль в воспалённом сознании юноши предстает в виде красного дерева, которое растет, и на нём появляются всё новые и новые ветви и веточки и листочки, и каждая новая красная веточка или листочек – это новый тычок ножом, новый крик и новая боль, но при этом и новая, уже не его собственная, а принадлежащая миру жизнь. Когда же произошел переход от жизни к смерти, произошла метаморфоза и с красным деревом. Оно приняло вид проигрывателя грампластинок, стоящего посреди затемнённого помещения, и играющего классическую музыку неизвестного авторства. По периметру же комнаты на табуретках сидели старики и слушали симфонию, сопровождаемую с треском, как обычно бывает со старыми, запылёнными винилами. И никто из них не смел ни единым жестом или даже дыханием нарушить эту ворожбу звуков.
|
|
|
Проснувшись, Чарли рассуждал в таком ключе: “Должно быть, эта пластинка с музыкой – это и есть душа. Или может быть так, что музыка – это носитель души. Вот почему наша внутренняя суть так изменчива и непостоянна, ведь непостоянно её основание. Допустим, привязалась к вам какая-то мелодия. Она и стала на какое-то время постаментом, сосудом вашего существа. Потому-то человек всё время и напевает про себя что-то, хоть не всегда это и осознает, ведь стоит ему перестать воспроизводить мелодии, как тут же душа его рассыплется или прольется, утратив форму, которая до сей поры удерживала её в заданных границах.
А еще он думал о другом. Если, как всё время говорит его мама, сон - это всего лишь небывалая комбинация былых впечатлений, то почему порой снятся такие длинные связанные сюжетно абсолютно гармоничные композиционно совершенные сны, изобилующие поэтическими образами? Если это всего лишь конструктор, сплетенный из кусочков воспоминаний и впечатлений, то кем он сплетен? Cознанием спящего или кем-то еще? И, если это только лишь фантазии самого уснувшего человека, то почему хотя бы в одном месте стыка этих лоскутков видений и грёз о прошлом не закрадется брешь или фальшь, что наверняка случилось бы, попытайся он соткать это полотно наяву?
|
|
|
