 |
Быть учителем - это счастье. 1 глава
|
|
|
|
Предисловие
Время в коротком промежутке не ощущается как таковое. Это – просто текущее время, как вода сквозь пальцы. Более длительный промежуток в 40-50-60 и более лет – это уже его историческое измерение, в котором мы жили или живём, ощущая или нет свою причастность к событиям, фактам, явлениям. В конце жизненного пути каждый человек подводит итог своей жизни. «Жизнь даётся один раз…»,- большинство из нас знают эти пронзительные строки – пожелания из «Как закалялась сталь» Н.Островского- «…чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…». Вот и я в конце пути, отмеренного мне Судьбой, подвожу итоги своей жизни, пишу о родных, близких, знакомых, с которыми сталкивало меня Время. Моему поколению, предыдущим и последующим, выпала нелегкая доля. Революция, Гражданская война, разруха, сталинские репрессии, Великая Отечественная война, восстановление страны, многолетний нависший над страной Дамоклов меч «холодной» войны, не раз грозящий перейти в «горячую» во время противостояния двух политических систем, социалистической и капиталистической; со временем чуть-чуть улучшившееся материальное благосостояние народа, воспрянувшего духом; развенчание культа личности Сталина; возникновение и разрастание диссидентского движения, недовольного тоталитарным коммунистическим режимом, приведшее в конце концов к роспуску КПСС как правящей партии; Горбачевская перестройка, распад СССР, курс Ельцина к рыночной экономике, превращение России в сырьевой придаток Запада и другие многочисленные негативные явления жизни страны – через всё это пришлось пройти многим миллионам советских граждан. «Повесть временных лет»- так можно назвать мою книгу.Она писалась в течении десяти лет, с2000 по 2010 годы, с последующими изменениями и дополнениями. Последнее редактирование произведено в 2016 году. Размышление,видение,понимание событий, запечатлённых на тех или иных страницах, относятся к годам их написания. В ней много личного, семейного. Я писал её для своих детей,внуков,правнуков, для современного молодого поколения,которое очень мало знает о времени, в котором жили их родители,деды. Поэтому я решился на публикацию «повести» в Интернете, надеясь, что через личное восприятие ярче высветится время, в котором мы жили,любили(«и верили в Любовь»), творили, мечтали, работали;время, опошленное и извращённое либералами.Книга написана как память о нашем времени. Слава Богу,за последние годы наметилось осознание простым народом того, что он потерял в результате контрреволюции в 90 –х годах прошлого века.завоёванное миллионами жизней наших недальних предков в период Октябрьской революции 1917 г.,Гражданской войны,Великой Отечественной.А потери огромные: чувство единения со всей страной,чувство «человек –это звучит гордо»,чувство трудящегося,а не раба,чувство надежности своего бытия,чувство моральных устоев общества. Дай бог, чтобы не сбылись предощущения гибели России как русского государства. Нынешние руководители страны очень много на словах проявляют заботы о простом народе, но, к сожалению, это не подтверждается делами. Дай Бог, чтобы российский народ быстрее оправился от шока перехода к новому экономическому устройству, сбросил дурман пессимизма и постепенно перешел к борьбе за свои права и достоинства, как это делается на Западе. Дай Бог, чтобы воскресла Россия, но не как олигархическая страна, где правительство и народ отчуждены друг от друга, а как страна, которой гордился бы каждый россиянин и считал её своей святой Родиной, как это было в Советские времена
|
|
|
Первое воспоминание
|
|
|
«Из умственных занятий одно из самых важных и полезных описывать былые события»
Саллюстий
Первое из них, когда я впервые ощутил себя, свое «я», скорее всего, относится к 1937 году и касается поездки к тёте моей мамы Татьяне Андреевне Большаковой в село Ломакино из села Исупова, где я имел честь явиться миру 20 февраля 1935.г Я закрываю глаза и воспоминания мерцающими бликами проносится в моей памяти. Они возникают одно за другим, не связанные между собой, обгоняя друг друга. Возникает ощущение немого кино. Давно прошедшие, бог знает как запечатлевшиеся в памяти, милые сердцу воспоминания далекого детства, канувшего в область вечного…. Недосягаемого и невозвратного! Ностальгия по детству!
Вижу пыльную дорогу, убегающую назад из-под колес тряского тарантаса. Лениво трусит гнедая, взбивая тяжелыми копытами облака пыли; ее так много, что почти неслышно ударов копыт о землю; они опускаются мягко, точно в пуховую перину, и тонут в ней. В небе пасутся легкие барашки облаков. По обе стороны дороги волнующееся море созревающих хлебов в зыбком мареве. Солнце печет так нещадно, как будто хочет нас спалить. Хочется пить. «Дядь Лёнь, ско-о-ло?» - уж в который раз жалобно тяну я.
«Скоро…скоро…» - успокаивает дядя Лёня, мамин брат. Замечаю его багровое лицо, каплюшки пота на лбу, а лысину он прикрыл лопушком.
Ломакино видно почти от самого Покрова, но оно как- будто застыло и никак не хочет приближаться к нам.
В тарантасе тесно, от неподвижного сидения я «отсидел» ноги, они затекли, стали непослушными, тяжелыми, онемевшими. Я наклоняюсь, чтобы ущипнуть палец. Он не чувствует. Вот-вот расплачусь. Дядя Лёня замечает мою гримасу: «Скоро… скоро…» - опять успокаивает меня.
«Но-о-ги…»
Дядя Лёня сажает меня на колени, гладит почти нечувствительные мои ноги.
«У козы - боли, у волка - боли, а у Вити - не боли», - приговаривает он. От растирания боль действительно скоро проходит. С колен дяди Лёни сквозь поломанный борт тарантаса видны передние колеса. Я пытаюсь сосредоточиться на одной из спиц, но она тут же уплывает; в глазах начинает двоиться, троиться, рябить и все колесо застилается набежавшей слезой. Все повторяю сначала, но спица уплывает и уплывает. Начинаю смотреть поверх тарантаса; мне кажется, что все, находящееся вокруг нас, приходит в движение, а мы останавливаемся. Перевожу взгляд на лошадь, и … мы снова поехали. И так по - очереди: то едем мы, то движется все вокруг нас. Наконец, въехали в село. Проехали мимо деревянной церкви, через несколько улиц и завернули к большому (так мне казалось) пятистенному дому. Выбежала Татьяна Андреевна, меня спустили с тарантаса, ноги мои не шли, я заплакал; Баб- Татяна (так звали мы ее позже) подхватила меня на руки и унесла в дом.
|
|
|
На этом мои воспоминания обрываются,и какой -то промежуток времени навсегда ушел в небытие. Очевидно, в этом же году мы переехали в Ломакино всей семьей. Семья наша состояла из 4-х человек: мама, папа, старший брат Гена и я. Гена и я родились в с. Исупово. В этом селе мы уже больше не жили. Родного, притягательного, зовущего, манящего, одним словом, ностальгического к малой родине, - таких чувств я не знал. Очевидно, потому, что увезли меня совсем малышом и детство моё проходило в разных селах Гагинского района. Однако, в течении жизни, чаще проездом, приходилось не раз бывать на Родине. Здесь, почти на самой окраине села со стороны с. Покрова, жила сводная сестра отца Лидия Петровна Филинова. Обязательно заезжали к ней.Через много- много лет, 16 сентября 2003 г уже специально приезжал в село: хотелось найти могилы своих предков. Знал,что здесь живет Раиса Павловна Данилина, жена моего двоюродного брата Георгия Ивановича, уже покойного. Она адресовала меня к моему однофамилицу Баландину Павлу Сергеевичу, бывшему соседу родителей моего отца. Но и он не мог ничего рассказать о месте их погребения.Тем более.что в Войну все кресты были употреблены на дрова. Проехал на кладбище, нашел могилу брата моей мамы Ивана Федоровича, его жены Марии Степановны Данилиных, их дочери Веры Ивановны. Сфотографировал могилу, послушал шум ветра в ветвях белоствольных берез и с грустным чувством покинул последний приют моих предков. Спустя ещё 12 лет дважды (28 июля и 5 сентября 2015 г) удалось побывать в родном селе. Показал Родину дочери Наташе, внучке Оле, правнучке Анюте. Проехались по улице Октябрьской,здесь некогда жила моя мама, прошлись по улице Будаиха, где остались два дома, в одном из которых ещё жил сосед моего отца Баландин Павел Сергеевич.
|
|
|
В Ломакине мы жили года три с небольшим. Дом Баб -Татяны, в котором мы жили, находился в том конце села, что непосредственно примыкал к пруду или озерку, бывшим когда - то руслом, старицей реки Пьяны. За прудом она протекает уже по новому руслу. За Пьяной начинаются сначала заросли кустарника из орешника, черемухи, молодого дубняка, клена, а выше, по взгорью, растет уже настоящий лес, преимущественно осиновый и липовый.
Смутно помню родителей этого периода. Отец почему-то запомнился мне в момент, когда нес меня на руках из бани. Как сейчас слышу его сильное сопение рядом с моим ухом. Следующее мое воспоминание касается купания мамы и папы в пруду. Я стою на берегу и прошусь к ним. Отец пугает меня намыленной головой, но я не боюсь: мне смешно. Потом они начинают плескаться и, накупавшись, вышли на берег. Словно заспанное сновидение выплывает посещение с мамой церкви.
Смутно-смутно помнится церемония службы: басил батюшка, размахивая дымящимся кадилом; кто-то в рясах (в церковной иерархии я и сейчас ничего не понимаю; все священнослужители для меня - попы) читали что-то непонятное; отдельные фразы им вторили присутствующие, с печально-покорными лицами кладя один за другим земные поклоны и крестясь при этом; безучастно созерцали со стен строгие лики святых с блестящими от множества зажженных свечей ореолами вокруг головы; покачивались язычки над свечами; ударял в нос тугой запах ладана. Мне становилось страшно от заунывного пения с внезапными высокими возгласами, от полумрака и холодных пронизывающих взглядов множества божеств. Я заплакал и стал проситься домой. Мама утешала меня: «Боженька накажет тебя, не плачь». Я не унимался.
И… вдруг! Словно в подтверждение её слов на миг озарились немые божества, тотчас снова погрузившиеся в мрак, и страшным раскатистым ударом, казалось, над самым куполом, раскололось небо и его осколки крупными, тяжелыми каплями дождя звонко забарабанили по крыше. Сотни рук в каком-то едином порыве осенили себя и … «Господи Иисусе»! вырвалось из уст каждого.
Раздались еще несколько уже менее раскатистых и трескучих и уже более отдаленных ударов грома, и дождь стал медленно стихать. А потом, когда дробь капель сделалась совсем редкой, мы вышли из церкви.
Море солнца сверкало в лужах и лужицах, в водяных ручьях, в лопающихся водяных пузырях, бисером переливалось в капельках на траве, радужными цветами плясали в золотистых нитях дождя. Я подставлял под них ладони своих рук, приговаривая:
|
|
|
Дождик, дождик перестань,
Я поеду в Иордан
Богу молиться,
Царю поклониться.
Закрывала ворота
Ключиком-замочком,
Шелковым платочком…
И что-то ещё в этом роде.
Дождик на минуту стихал; я радовался, думая, что он меня слушается; затем снова прыгал каплями по моим ладошкам. Я снова упрашивал перестать его и, наконец, когда черно - серая в лохмотьях туча прошла, дождик послушался меня окончательно, и мы пошли домой. И еще вспоминаю маму, когда она рожала третьего ребенка. Она лежала на печке и время от времени постанывала. Помню ее раскрасневшееся лицо, сухие запекшиеся губы, спутанные волосы, разметавшиеся по подушке… и в глазах испуг и страдание. Потом заметалась Баб -Татяна, для чего-то поставила самовар, пришли еще две женщины, а меня куда-то увели, не дав мне чая. Без меня совершилось Таинство Рождения новой жизни.
А когда меня привели, мне показали что-то красненькое, сморщенное, завернутое в тряпицы, и это что-то шевелилось и пищало тоненьким голосишком. Оказалось не что-то, а кто-то: родился третий братик - Володя, названный в честь моего деда по отцу - Петра Владимировича (вернее, прадеда). Володя родился 14 октября 1937года.
Помню, я собирал марки с изображением какого-то «дяди» и набивал ими спичечные коробки, которых у меня было множество. И спичечные коробки, и марки мне приносили Гена и его товарищ Шура Стулов. Где они их брали, доставали, я не знал. Всю эту коллекцию я прятал на кожухе русской печки. Кроме марок, в них хранились различные бумажки, обертки конфет и другая всякая всячина. Любимым моим занятием было строить из этих коробков домики, машины, паровозы, а потом рушить все это камешками, кидаемыми мною сверху. Обычно мы играли с Зоей, сестрой Шуры Стулова. Она и я были ровесниками. Была она от рождения хроменькой. Целые дни проводили мы вместе, выдумывая различные игры. В холодные дни забивались на печку, под теплые дерюги и, забыв про все, до позднего вечера шла у нас бойкая игра в продавцы. Товаром были бумажки из -под конфет, разноцветные тряпочки, картинки, пузырьки и все, что попадалось под руку; деньгами были марки. Однажды мы из-за чего-то поссорились, и эта ссора чуть не стоила мне жизни. Я и брат Гена стояли на мостках, на которых женщины полощут белье. Стоим у самого края и смотрим на лес на противоположном берегу реки Пьяны, который, по рассказам ребят, привлекал кислой ежевикой, росшей в кустах на опушки леса. Лес совсем рядом; кажется, стоит протянуть руку и дотронешься до его кудрей. Голубая вода ласкает песчаный берег, плавно накатывая и отступая, словно намереваясь слизнуть его. Мы так увлеклись созерцанием пейзажа, что не слышали как кто-то подбежал и толкнул меня в спину. Своему спасению обязан брату, который каким- то чудом успел схватить меня за одежду, вздувшуюся пузырями, и вытащить меня на берег. Ох, коварная Зоя, не знала ты какого врача, рядового и главного, лишила бы страждущих, болящих, ждавших уже тогда моей помощи! (Шучу!)
Я жив, Зоя! Мне 72 года исполнилось в этом 2007 году, когда я пишу эти строки. А где ты? Жива? Кто ты? Как бы хотел тебя видеть! Интересно, помнишь ли ты этот эпизод?
Р.S. В году 1954 я мельком видел её при не совсем обычных обстоятельствах. Мы жили тогда в Ветошкине, строились. Я и мой брат Гена в одних трусах строгали дерево. Мимо прошли две молодые женщины, одна из них прихрамывала. Завернули в наш старый дом. Вскоре вышли и направились по дороге в сторону окраины села. Ни одна из них не обратили на нас никакого внимания. Потом мама пояснила, кто они. Жалел, что я был не в «форме» и не поговорил с Зоей. К сожалению, другого случая увидеться не пришлось. Но… продолжим повествование.
Опушка леса не переставали нас манить своей загадочностью. И не столько нас соблазняли ягоды, сколько запрещение строго- настрого ходить туда. И чем больше нас пугали волками, лешими, тем сильнее нам хотелось туда попасть.
Преодолевая страх, сильнее всего мы боялись «серого», мы подошли с Геной и Шурой к опушке. Ежевика уже созрела, синевато - фиолетовые копёшки ягод гроздьями свисали вниз. Почти вслепую мы срывали их, поспешно отправляли в рот, а глаза и уши всматривались и вслушивались: не послышится ли где шорох подкрадывающегося к нам волка. Вдруг действительно зашуршали кусты; возможно, кто-то из нас зацепился одеждой за них, но мы уже бежали прочь, не чувствуя под собой своих ног. Больше сюда нас не влекло.
Зато у соседей был хороший сад. Это было гораздо ближе и намного безопаснее: мы знали, что в селе волки не водятся. Сюда и направили меня и Зою Генка и Шурка,сами же спрятались на погребе, откуда можно было подать знаки, предостерегающие об опасности.
Хозяев дома не было и это давало возможность действовать смело и не торопясь. Через калитку зашли в сад, наломали охапку кустов красной смородины (выбирали самые ягодные) и через ту же калитку вышли. Перебегать через дорогу с таким багажом мы побоялись (еще отнимет кто-нибудь!) и решили оборвать ягоды на крыльце хозяев сада; к тому же оно хорошо скрывало нас от посторонних взглядов, а о знаках, которые могли подавать нам с погреба, мы на радостях совсем забыли. Мы так увлеклись обрыванием ягод и были далеки от вероятности появления кого-нибудь из хозяев, что когда они вдруг внезапно предстали перед нами, мы еще продолжали спокойно обирать янтарные бусинки ягод и, только, когда они поняли с явным опозданием в чем дело и хотели нас словить, мы перепрыгнули через перила крыльца и бросились наутек. Я забился под сени, а отсюда мне не страшна было даже крапива, с которой хозяйка еще долго ходила вокруг дома, грозясь нашпарить мне задницу. На этом наш дебют в соседский огород закончился.
Однажды у Стуловых совершился чуть ли не вселенский переполох: хорек задушил цыплят. В нашем понимании этот «зверь» представлялся чуть - ли не с годовалого теленка. Нас стращали, что он таскает к себе в нору не только цыплят, но и озорных ребят. Мы принадлежали, кажется, к ним.
Собираясь куда-то идти, Шурка забыл в доме фуражку. Возможно, мы собирались в колхозный сад, где нам что-нибудь перепадало от доброго старика-садовода. Но еще лучше, когда вместо него караулить сад оставался его «волкодав» - небольшая рыжая дворняжка с черной пипкой носа. Для нее у нас всегда был припасен кусок хлеба. В исключительные дни, когда отсутствовал старик, этот кусок еще посыпался сахарным песком. Вот тогда у нас были полны не только карманы, но и запазухи, и фуражки, и даже во рту у каждого было по небольшому красному сочному яблочку. На этот раз фуражка тоже была бы не лишней. Но вот беда - как ее достать? Это обстоятельство было предметом наших раздумий. Проникнуть в дом через дверь по нашему мнению не представлялось возможным, так как в этом случае хорек должен обязательно услышать хлопанье дверью и тогда несдобровать вошедшему. Наконец, пришли к единому мнению - осторожно лезть в окно. На это решился Гена. Мы же стояли метрах в двадцати от дома и с замиранием сердца следили за его медленными осторожными движениями.
Вот он раскрыл одну половину окна, без скрипа отвел в сторону другую створку рамы, оглянулся в нашу сторону, погрозил пальцем, что означало- «тише, черти!», подтянулся и глянул внутрь…
Мы замерли,… слышно было, как стучали наши сердца. А Генка уже перенес одну ногу, медленно - медленно переносит другую. Вот обе ноги уже внутри, осталось спрыгнуть на пол. Спрыгнул! В этот момент он казался нам обреченным. Какие-нибудь секунды он не появлялся, показавшиеся нам бесконечно длинными; наши лица застыли, как изваяния; глаза устремились в квадрат окна, в котором должен уже появиться Генка. Но его нет и нет… Шурка побежал к окну, но в нем появился Генка; он вскочил на подоконник и прыгнул на землю. В руках у него была злополучная фуражка, которая оказалась вовсе не там, где указывал искать ее Шурка. Без особой боязни мы прошмыгнули мимо дома, перемахнули через изгородь и направились по своим делам.
Уже, очевидно, к последнему году жизни в Ломакине относится воспоминание о приезде двоюродного брата Славы, сына тёти Шуры, сестры моего отца, моей крёстной, и её мужа- дяди Пети.
Дядя Петя подарил мне портсигар, в котором я тщетно старался разместить все накопленные мной марки и особенно понравившиеся мне бумажки из-под шоколадных конфет.
А однажды он нас сфотографировал.
К стене прикололи большую черную шаль, перед ней поставили меня, Гену и Славу. Я в середине. Мне поправляли голову, которую я склонял то в одну, то в другую сторону. Я, очевидно, капризничал. Так и сфотографировали: с головой толи на Славкином плече, толи на Генкиной. Очень жаль, что снимки сгорели при пожаре в селе Шарапово в 1941 году, и я уже не могу увидеть себя того удивительного периода детства, полного безмятежных забав, игр, детских грёз и наваждений. С грустинкой вспоминается это счастливое время, когда жизнь представляется сказочным миром, пришедшим из вечерних сказок бабушек и дедушек, пришедших и оживших.
Все окружающее: лес, луга, поля, реки, синие - синие небеса до бесконечности бездонные в солнечные ясные дни, облака с причудливыми очертаниями, окаймленные по краям,словно лентой, багровой полоской, а по вечерам пронизанные каким- то чудодейственным и таинственным смыслом.
Благостно и весело на душе от того, что эта пора жизни - чистая невинность, незнающая забот, сомнений, терзаний, разочарований, горьких поворотов судьбы. Грустно, что никогда - никогда! она не повторится вновь со всеми своими забавами и причудами, и от этого тоска тяжелым покрывалом ложится на сердце.
Гагино
Зима.… Куда ни бросишь взгляд, видишь только снежную пустыню, где-то далеко-далеко сходящуюся с горизонтом, да санную дорогу с движущимися пятнами людей и повозок. Тихо.… Лишь скрип полозьев по хорошо наезженному насту да стрекот спугнутой с помойки белобрюхой болтушки - сороки нарушает эту полусонную тишину улицы, на которой мы жили в селе Гагино. Имела ли она свое название - не помню (очевидно, как-то называлась); находилась же она вдоль дороги, уходящей на село Паново, а далее - на Субботино. На этой улице мы жили зиму и лето 1939-1940 годов.
Хроменькую Зою из Ломакино мне заменила бойкая соседская девчонка Шура с таким богатством веснушек на лице, которому позавидовало бы небо в звездную ясную ночь. Шурка была задирой и забиякой, соперничавшая со мной буквально во всем, поэтому я больше любил Иру из дома напротив, отец которой работал с моим в МТС. Однажды уличная детвора каталась на санках с горки, которой служила довольно глубокая яма, являющая подпольем стоявшего здесь некогда дома. Салазки стремительно скатывались с одного склона и почти вымахивали на противоположный, а отсюда уже задом или боком скатывались обратно на дно воронки. Все катались сидя на санках и только одна бесстрашная Шурка, стоя на них. Я мучительно завидовал её храбрости и ловкости, но подражать ей боялся. Наконец, однажды отчаянно встал на санки и, зажмурив глаза, скатился в тартарары. Как и следовало ожидать, санки опрокинулись и я, падая, сильно зашиб правый локоть. Несколько дней не выходил на улицу, но боль в руке не унималась. Только горячие ванны (и всего-то несколько раз окунул локоть в хлебную плошку с горячей водой), которые посоветовал старик-врач (скорее всего,это был фельдшер Шахов Михаил Иванович, об этом я узнал много лет спустя, проходя производственную практику в Гагинской больнице в 1956 году), сняли боль как рукой.. А на следующий день я снова катался, но уже без форса. Это был замечательный повод Шурки для издевательства и насмешек надо мной. За это я еще больше невзлюбил ее и теперь почти все время проводил с Ирой. У нее был старший брат Лёнька, занимавшийся рисованием. Получалось это у него удивительно легко и просто (так мне казалось): здесь мазнет кисточкой, там мазнет… и так кладет мазок за мазком.
Присмотришься - уже появились неясные, еще расплывчатые контуры фигуры пограничника (тематика, очевидна, задавалась атмосферой предвоенных лет). Ленька прищурится, щелкнет язычком, выберет краску, прицелится… и снова мазнет.
В руках пограничника - солдата появляется винтовка, все яснее и яснее вырисовываются очертания лица, зорко устремленный вдаль взгляд, сурово нахмуренные брови, мужественно сжатые губы; в лице - бесстрашие, готовность к поединку с коварным и хитрым врагом. «Лёнь, а собаку?!», - мне хочется, что бы и верный друг пограничников был здесь, и вот рядом, превратившаяся в слух и зрение, появляется черно - серая овчарка; кажется, прикажи ей и …. она могучим прыжком бросится вперед.
А на другой день я уже «мазал» вовсю. Так же, как и Лёнька, я прищелкивал языком, прикусывал его, высовывал, склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Но, увы! Кроме мазни ничего не получалось.
Трудно рисовать - легче сводить. Купил первую попавшуюся книгу, ей оказался учебник русского языка для 2 го класса, карандаш и сводильную бумагу (копировку). Но сводить куда легче, чем рисовать, и я, не удовлетворенный, бросил это занятие. Зато через некоторое время я почти безошибочно «читал» весь «Русский язык». Собственно читать я еще не умел, но от многочисленного повторения с отцом я многое запомнил наизусть и мог, водя пальцем по строкам, как будто читая, «прочитать» написанное под той или иной картинкой или рисунком. Это было мое первое знакомство с книгой.
Все чаще и чаще голубело небо. Из неприветливо - серого оно становилось прозрачно - синим, бездонно - глубоким, ласковым.Таяли бесконечные шапки причудливых гор – облаков, заменяясь легкими воздушными облачками, растворяющимися в бездонной небесной синеве.
Мне казалось, что это и есть снежные горы, из которых легкими пушинками, кружащимися в воздухе, падают снежинки, а там, где-то на верху, должен сидеть Боженька, всемогущий, всезнающий, всевидящий.
Иногда облака принимали причудливые очертания: то в виде лошадиной морды или какого-то страшного зверя, готового свалиться к нам на головы; то вдруг показывались рога и мы своим воображением бесформенное и безвинное облако возводили в степень сказочных существ - дьявола, домового, бабы Яги; небо нам казалось живущим своей таинственной жизнью.
Все дальше и дальше задерживается на небе солнышко, теплее и живительнее становятся его лучи, уже кое-где стали показываться сквозь серое снежное покрывало черные проталины с зелеными пятнами пробивающейся травы. И… вот! Весна в разгаре! Еще только-только сошел снег, парит земля, досыта напившаяся влаги, кругом еще лужи, а я, Генка и Ира уже бродим по задворкам, увязая в грязи, собираем различные склянки, осколки блюдцев, ваз, тарелок, то есть все то, что было когда-то необходимыми вещами обихода, предметами украшения, а теперь спонадобившиеся для наших коллекций.
Чтобы не обижать друг друга первый, увидевший что-то приметное, кричал «Чур, моя!», и тогда другие уже не имели права взять её, но непременно из-за любопытства подходили посмотреть находку. Возвращались удовлетворенными, как с удачной охоты, когда битое стекло наполняло наши карманы до отказа.
Потом склянки тщательно мылись, вытирались, раскладывались по всему полу, сортировались (не помню по какому признаку), воровались друг у друга, начинались споры, доходившие до слез, и тогда мама, не вытерпевшая устроенного нами хаоса, выкидывала их на улицу. Но на следующий день коллекции появлялись снова, и все повторялось сначала.
Потом все это нам надоело, склянки исчезли и больше не появлялись.
За быстро прошедшей весной наступило суетливое лето с тысячей разных дел. С ним связано единственное заслужившее внимания воспоминание. Я впервые увидел вблизи самолет.
Мама, Гена и я шли берегом Мерлека на участок мотыжить картошку. Внизу, ближе к селу Шерстино, расстилался ровный зеленый луг, над которым, почти касаясь земли, планировал двукрылый самолет. Мгновение… и он уже катится по земле, подпрыгивая на неровностях, напоминая собой большого мотылька.
В небе он казался игрушечным, а на земле- огромным (по представлениям того времени), и я недоумевал, как он такой большой и, должно быть, тяжелый, держится в воздухе и не падает на землю. Мне очень хочется сбежать вниз, посмотреть на эту диковинную стрекозу, но берег высокий и крутой, и мама, боясь что я упаду и расшибусь, не пускает, крепко держа меня за руку.
А в это время счастливчик Генка уже шариком катится с горы на встречу к подруливавшему самолету, подбегает к нему, может быть, даже трогает его рукой, а я еще не могу вырваться из рук мамы. Вырваться так и не удалось и до меня долетало лишь квакающее тарахтение мотора.
Потом тарахтение усилилось до рокота, и самолет, набирая скорость, плавно покатился по лугу; затем так же плавно оторвался от земли и, набирая высоту, сделав прощальный круг над селом, удаляясь, превратился сначала в крестик, из крестика в точку и, наконец, исчез совсем.
Но с мамой я всё-таки сквитался: от леденцов, которые она купила, осталось лишь половина, а другая нашла приятное место в моем животике.
Шарапово
«Не хочу! Пустите меня! Пустите! Мама, мам!», - из всех сил кричу я, но кто-то невидимый неумолимо тащит меня к краю обрыва. Тщетно стараюсь за что-либо зацепиться, но не за что, и мои ручонки судорожно хватают пустоту, готовую поглотить меня. Вот меня поднимают и с силой швыряют в бездну, в которую я, распластавшись, стремительно лечу вниз.
«Вот уже скоро и дно, о которое я обязательно расшибусь, а мама, моя мама, будет тщетно меня искать и не найдет», - думаю я, но почему-то не ощущаю ни страха, ни отчаяния; какое-то удивительное спокойствие обнимает меня. Но вдруг я увидел там внизу, среди серых камней что-то мерзкое, гадкое, противное, извивающееся и притягивающее меня своими немигающими, горящими, как угли, глазами.
«Мама!» - в отчаянии кричу я и… просыпаюсь от удара обо что-то твердое.
«Но где я?»
Голые стены, кругом в беспорядке навалены узлы, посредине комнаты разобранный стол, стулья и прочий домашний скарб.
Оказывается, я упал с кровати.
«Но как я попал сюда? Где мама? Остальные? Никого нет», - пытаюсь сориентироваться в обстановке.
Холодно, сумрак, одному страшно среди этого хаоса, хочется плакать.
«Ага, наконец, догадываюсь я, - значит, я уснул в дороге».
Вспомнилась погрузка вещей в кузов грузовой машины в Гагино. Нахмурившееся небо, тряская езда, резкая дробь дождевых капель о брезент. Звякнула щеколда в коридоре. Шаги. Так ходит мама. Она вошла и повела меня в соседний дом. Так началась наша жизнь в селе Шарапово, куда перевели папу работать механиком в МТС.
Постепенно она вошла в нормальную колею, появились новые товарищи, и побежали один за другим, как страницы в книжке, несчитанные дни продолжающегося детства.
|
|
|
