Быть учителем - это счастье. 3 глава

Появившиеся после войны гусеничные трактора «НАТИ» были менее громоздкими, с кабиной, более быстроходные. В войну, да и много лет после, основным трактором был так называемый «колесник» с зубьями и меньше - «Универсал», похожий на букашку, то- ли осу, то -ли пчелку.

Во многих семьях квартировали красноармейцы. У нас тоже проживало несколько человек. Они еще не были в боях; воинская часть, видимо, только формировалась.

Война «дарила» нам свои «подарки»: рукоятки гранат, гильзы, патроны.

Однажды нам захотелось узнать как взрываются патроны. Разожгли поташку (так мы называли костер), бросили в него горсть патронов, убежали метров за двадцать и залегли. Замерли. Слушаем. Взрывов нет. Казалось, прошло уже довольно много времени; может быть, минуты нам показались такими долгими. Еще немного подождали - нет взрывов. Я осторожно подошел к костру и стал швырять в нем палкой. Вот тут-то и бабахнуло! Я невольно повалился на спину. Слава Богу, все обошлось благополучно - пуля пролетела мимо. Взрыв разметал лишь костер.

Второй раз подобное повторили зимой 1942 года. Была очень снежная зима, возле дома намело огромные сугробы, доходившие почти до уровня карниза.

В них мы вырывали пещеры, целые комнаты. В одну из них натаскали соломы, щепок. В костерок набросали патронов и вылезли. Прислонились к наружной стенке, слушаем. Через некоторое время раздались несколько приглушенных хлопков. Глупцы: стенка, разделявшая нас, всего составляла 20-30 сантиметров и ничто не стоило пули пробить ее. Видно, судьба нам улыбалась.

Наверное, все ребятишки военной поры прошли через увлечения «пугачами». В середину круглой деревяшки диаметром 5-6 сантиметров и длинной 10-12 сантиметров забивалась тонкая трубка (обычно, медная или латунная), сплюснутая или запаянная в нижнем конце. Подбирался гвоздь, изогнутый в виде буквы «Г». Гвоздь (боек) на резинке натягивался на верхний коней трубки. В трубку закладывалась сера с нескольких спичек. Затем гвоздь обо что-то упирался, принимал вертикальное положение и ударял нижним концом в серу- получался выстрел. Бывало, человек 10-15 зайдет за школу и по команде выстреливали. Получалась нестройная канонада.

Ощущалось постоянное напряжение: вся жизнь была пропитана духом войны. Жили военными сводками, их регулярно выдавала черная «тарелка» репродуктора, висевшая снаружи на террасе дома. Люди замирали на месте, когда диктор Левитан жестко-чеканно произносил очередное сообщение «От советского информбюро»! Суровели лица, сжимались губы, ужесточался взгляд людей. Только в 1943 году, когда произошел перелом в войне в нашу пользу, эти сообщения были радостными, жданными. Частенько из села доносился надрывной плач: значит, кто-то получил похоронку. Эта весть моментально облетала село: общими были переживания.

Обычно к праздникам в школе объявлялся сбор вещей солдатам на фронт: то были кисеты, носовые платки, табак, носки, варежки, бумага и другие мелкие предметы обихода. Что еще запомнилось из жизни этого периода?

Трудно было с учебниками: один на несколько учеников, да и то были старые, по отдельным листочкам. В течение дня мы их брали друг у друга по очереди. Однажды был такой случай. Зима, сильная метель. Я шел от одноклассника Юрия Сорокина. Каким-то образом я обронил учебник, он рассыпался на отдельные листочки, ветер подхватил их и они закружились в снежном вихре. Хорошо, что поле, по которому пролегала тропинка, было густо заросшим полынью, за стебли которых цеплялись листочки.

Долго я собирал их, увязая по колено в снегу. Многих страниц не хватило.

Не было бумаги, из газет сшивали тетради и писали на них.

Однажды случайно в кладовке одной из жительниц села увидели через решетчатую дверь стопы книг. Женщина жила одна, муж до войны был начальником, а теперь - на фронте.

Выбрали момент, когда хозяйка куда-то ушла (уже был опыт лазанья в чужой огород за смородиной), поверх решетки залезли во внутрь кладовки, набрали книг и вылезли.

Это были тома сочинений В.И. Ленина и И.В. Сталина. Первые и последние листы были чистыми, да и внутри некоторые страницы не полностью были заполнены текстом. Их мы вырывали и шили тетради. Конечно, поступок безнравственный, но….

Учился я хорошо. Читать научился еще до школы. Наверное, от брата Гены, который пошел в школу двумя годами раньше. После окончания какого-то класса (точно не помню) наградили подарком -12-ти листовой тетрадью и коротеньким тоненьким карандашом. По тем временам это был действительно подарок.

Из одноклассников помню Толю Брызгалова (с ним мы «громили» фашистов в школе), Юрия Сорокина (с ним я дружил), Гену Соколова, Веню (фамилия забылась), который одалживал мне лыжи. А еще запомнился тем, что он частенько приносил в школу деликатесы (американские галеты, которые присылал отец с фронта), смачно напоказ грыз их в перемену, дразня тминным запахом, заставляя нас незаметно сглатывать слюну. Кажется, Коля Салин тоже учился с нами.

Гена Соколов запомнился одним поступком. Он, обидевшись за что-то на учительницу, написал какую-то записку в её адрес, которая пошла по партам. В конце концов, учительница заметила и приказала отдать её.

Прочитав её, она не велела ему приходить в школу без родителей. Мама у Гены работала секретарем-машинисткой в райисполкоме или райкоме партии. Учительница настаивала о переводе его в параллельный класс, но, в конце концов, после извинения Гены перед учительницей конфликтная ситуация была исчерпана, и он остался в своем классе.

Учился с нами Витя Сергеев, сын начальника милиции, худощавый, болезненный мальчик. Я тоже дружил с ним. В июле 1942 года его отец был убит при облаве дезертиров в Шараповском лесу. Помню его похороны. Много сельчан пришли проститься с ним. Наш класс тоже присутствовал.

Был траурный салют. Запомнилось, что схоронили его под огромной старой ветлой. По этой примете я нашел его могилу в 1998 году, спустя 56 лет. Правда, от ветлы остался сухой комель, метра четыре высотой с расщепленной верхушкой. Может быть, когда-то в нее ударила молния. Витя очень переживал гибель отца. Он еще более осунулся, побледнел, веснушки яснее проявились на лице, ушел в себя. Через 5 лет, когда я снова вернулся в эту школу, их семьи в Гагино уже не было.

Больше всех я сошелся с Юрой Сорокиным; мы были одноклассниками да и жил он ближе других одноклассников. И учебниками мы пользовались общими. Я не могу описать его портрет, черты лица совсем размылись в памяти. Его мать приехала в Гагино еще до войны, кажется, из Бессарабии; работала в колхозе по бухгалтерской части. Отца не помню, он с ними не жил. Был у Юры брат Игорь, года на четыре моложе его. Жила с ними еще бабушка - мама то --ли отца, то- ли матери Юры. Высокая, худая, всегда в телогрейке и каком-то утепленном чепце, не очень привлекательного вида. Строгая, ворчливая старуха; я никогда не видел улыбки на ее лице. Да и мать Юры была строгой, неулыбчивой женщиной.

Как- то по ранению (рука была у него на перевязи) к ним приехал их родственник. Он был летчиком и рассказывал нам много дивных историй из военной жизни. Иногда, наверное, привирал. Например, рассказывал, как он чудом остался жив, когда пришлось прыгать с самолета, а парашют не раскрылся, и он упал на склон какого-то оврага или крутого берега реки и, поскольку дело было зимой, он соскользнул по снежному откосу, отделавшись испугом и ушибами. Эта история, наверное, по своей исключительности запомнилась, врезалась в память, а другие выветрились.

Однажды, когда рука у него немного поджила, он сделал «пистолет». У меня была латунная лента, он ей обмотал рукоятку и ствол. Красивое получилось оружие. Но к нашему огорчению он нам его не отдал. Называлось это «произведение» поджигным.

На задней части ствола, в которую засыпался порох или сера от спичек, с правой стороны пропиливалась неглубокая насечка; в ней пробивалось небольшое отверстие, напротив его в приделанное к ручке ушко вставлялась спичка; когда она зажигалась, в стволе через это отверстие вспыхивал порох или сера, в результате чего происходил выстрел. Описанное оружие (его еще называли самопалом) немало покалечило любителей пострелять. Юру я любил, как брата и, когда переехали в село Тарханово, очень по нему скучал.

С тех пор я его больше не видал. После переезда до 1948 года в Гагине я был всего лишь несколько раз и то- спешно. Только однажды, не помню года, повстречался с Игорем, который рассказал, что Юра вместе с матерью уехали то ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток. Когда уже стал более взрослым, несколько раз пытался написать в «Комсомольскую правду» (в газете была рубрика «Поиск»), да так и не собрался. Года четыре назад написал письмо на телепрограмму «Жди меня», но ни ответа, ни привета не получил.

Так, к сожалению, наши пути разошлись на всю жизнь. А как интересно было бы встретиться! Прошло уже 62 года, сейчас идет 2007 год.

Отчетливо помню начало 1943 или 1944 -го учебного года. Как можно забыть такой позор? Дня за 2-3 до 1 сентября я пошел за водой к колодцу, что находился возле Дома Советов. Воду накачивали из артезианской скважины движениями вверх-вниз длинного рычага, который был соединен с поршнем в трубе, уходящей в землю до водоносного слоя. Несколько движений - и вода льется. В селе было два таких колодца; второй находился в центре села на площади, где стояла церковь до её разрушения в 30-х годах прошлого века.

Но не этими колодцами запомнилось начало учебного года. Дорожка к колодцу шла мимо огорода школьного сторожа. Семья его была эвакуирована или из Белоруссии, или из Украины. Сам сторож, мужчина лет 50-ти, без правой руки до локтя. Запомнилось его неприветливое, озлобленное лицо. Очевидно, не от легкой жизни. У них был мальчик, примерно моих лет. Несколько раз мне приходилось бывать у них. Помню их домашнюю мельницу: два чурбана (жернова), на нижней и верхней поверхностях которых были набиты металлические пластинки (возможно, от поршневых колец), немного выступающие над поверхностью среза. Верхний чурбан каким-то образом приводился во вращение. Зерно, засыпавшееся в отверстие верхнего жернова, перетиралось в муку.

В огороде у них выращивались различные бахчи. Так вот: иду я с ведром воды мимо их огорода, остановился отдохнуть. Вижу оранжевый бок тыквы. Я смотрю на нее, а она искушает меня: «Ну, перелезь, укради меня!». Поддался я искушению: перелез через жерди, отвернул соблазнительницу, и не успев перепрыгнуть обратно, услышал сзади меня крик. Бросил тыкву и… наутек. Слышу погоню. Метров пятьдесят я бежал, думая, что не догонит: возраст все-таки. Но первым выдохся я, запыхался, сердце вот-вот выпрыгнет из груди

В изнеможении опустился на землю - пусть будет, что будет. Но и сторожу было не легче. Тяжело дыша, он подошел ко мне и, наверное, вид мой был такой, что не сжалиться было просто невозможно: слегка пощипал мне уши и пошел прочь, махнув рукой.

Но самое стыдное и страшное было 1- го сентября. Меня нашли, поставили в коридоре под часами на виду всех, проходивших в школу. Не хватало только таблички на груди: «»Вор». Я готов был провалиться сквозь землю и стоял с опущенной головой, никого не видя, до первого звонка. Вот такой «праздник» я устроил сам себе в честь начала учебного года; мне было очень - очень стыдно.

У этого сторожа, я уже писал, был сын 12-13-ти лет. Худой, болезненный. Отец безрукий, мать тоже была нездоровой. Сыну приходилось колоть дрова, разносить их по печам, а их было не один десяток, топить их. Учиться ему было некогда, лишь изредка посещал уроки. В конце концов, у него заболели суставы, он слег и, немного поболев, умер. Нам было жалко несчастного паренька.

Каждую осень после уборки урожая вся школа выходила на сбор колосков. Вот, один из обмолотов. На полог высыпали колоски из мешков, вокруг этой кучи становились на колени ученики и палками молотили их, затем оббитые колоски убирали, зерно провеивали. Куда шло это зерно, не знаю.

Однажды директор школы Поярков Александр Семенович обратил внимание на усердную молотьбу моего брата Гены. «Наверное, и учится так же прилежно», - заметил он. Брат действительно учился на «пятерки», кроме русского языка. По «русскому устно» получал «отлично», по «письму» - тройку, иногда и двойку. Ну, никак теория у него не сходилась с практикой. Диктант в 5-ом классе на экзамене написал на «2», оставили его на осень. Осенью написал на «1» (кол). По остальным же предметам получил «пятерки». Формально есть причина оставить на второй год.

В тот год (1945) мы переехали в село Тарханово. Неполная средняя школа была в селе Муратовка, километрах в 4-х от Тарханова. Отец договорился с директором школы, и Гена пошел в 6-ой класс. Постепенно он научился практически применять правила русского языка.

Запомнилось еще одно коллективное мероприятие. В те годы развелось огромное количество сусликов. Идешь по лугу и видишь попискивающие столбики возле норок. Вынырнул из норки, приподнялся с поджатыми к груди лапками, сюда - туда повертел головкой, увидел опасность, издал предупреждающий для других тревожный писк и быстро юркнул в норку.

Говорили, что они заготавливали на зиму чуть ли не по пуду зерна, принося ущерб хозяйству страны. Видимо, по этой причине было высочайшее указание по их уничтожению. Летом на луг, граничащий с хлебным полем, привозили бочки воды, а мы из ведер лили ее в норки. Суслики должны были или захлебнуться в норках, или выбежать из них. У норок с палками стояли «убийцы». Воду мы лили, но не помню выгнанных сусликов; может быть, они действительно погибали под землей.

Наверное, на каком-то генетическом уровне у ребятишек, да и у взрослых тоже, существует магическое поклонение огню. Особенной магией, таинственностью веет от ночного костра.

Ты сидишь на границе тьмы и света. Свет - жизнь, тьма - жуть. Из этой тьмы кажутся всякие чудища и наплывает страх. Вот-вот тебя кто-то схватит и унесет в этот мрак, в никуда. В ясную погоду открывается еще один мир - звездный, далекий, холодный. Непостижимы уму расстояния в тысячу, миллионы свето - лет. Это что-то запредельное для разума.

В один из вечеров (уже закончилась жатва) мы, несколько ребят, отправились в поле неподалеку от дома. Обмолотили несколько снопов и стали жарить зерна на противне. Вы пробовали такое жаркое? В то время это «кушанье» нам казалось верхом наслаждения. Сидим, хрустим аппетитными зёрнами и - вдруг! лопнула тишина: «Стой! Ни с места!». Какие тут «ни с места!». Мы остолбенели, окаменели, одеревенели. Крутим головами, от огня в темноте никого не видим. Наверное, человек из темноты уже пригляделся к нам, увидел ребятню, не преступников, не дезертиров и подъехал к нам вплотную на коне. Он показался нам «медным всадником». «Кто такие? Фамилии?!». Мы назвались, записал в блокнот. «Тушите и уходите!» - приказал. К счастью, на этом инцидент был исчерпан. Никого из родителей никуда не вызывали.

Рядом с нашим домом находилось поле. Весной и осенью оно вспахивалось. Трактористкой на «колеснике» работала тетя Катя, дородная, лет сорока женщина с грубыми чертами лица, грудным прокуренным голосом, с маслеными отпечатками пальцев на лице! Выбившиеся из- под платка черные с проседью волосы делали ее лицо суровым. Но была она по натуре доброй. Частенько мы ее просили: «Тетя Катя, прокати». Она останавливала свою машину, кто-то забирался к ней, кое-как располагался (кабины трактор не имел, и было лишь одно металлическое сиденье), и мы по очереди проезжали один оборот по периметру пашни. Пришла моя очередь. Я еще не успел за что-нибудь зацепиться, как тетя Катя резко дернула трактор, и я с криком полетел вниз под лемех плуга. Напугались оба; она, наверное, больше, чем я, от моего истошного крика. Кажется, я не очень ушибся; снова вскарабкался на трактор и свой круг все-таки проехал. Вообще на всякие падения мне почему-то везло. В те времена в колхозах было много лошадей, не смотря на их «мобилизацию». Помню «призывы» лошадей.

Их приводили со всех колхозов, привязывали в один ряд к коновязи метров триста-четыреста длиной на лугу не далеко от дома, где мы жили. Ветеринар осматривал каждую и выносил свой приговор.

Мы частенько ходили в луга к пастухам. Конечно, просили покататься. Нам не отказывали в таком удовольствии. Однажды пастух посадил меня на лошадь, и я шагом поехал к селу. Дорога шла метрах в двухстах от дома, где мы жили. На мою беду попался какой-то мужчина, который из-за озорства ударил хлыстом лошадь.

Она взбрыкнула и понеслась рысью. Я, повинуясь физическим законам, откинулся назад, поводок с правой стороны оборвался,и я полетел в противоположную сторону, вытянув руки вперед, словно ныряя в воду. Наверное, это и спасло меня, предотвратив удар головой о землю. И все-таки я некоторое время приходил в себя.

Мое «сальто-мортале» увидел брат Гена, бывший в это время возле дома. Подбежав, помог мне подняться. Кружилась голова, земля уходила из-под ног, и я снова был вынужден лечь. Через какое-то время оклемался и на ватных ногах кое-как с помощью брата дошел до дома, где меня уложили в постель. Мутило, тошнило, временами предметы плавали в воздухе.

Заломили руки, предплечья опухли. Помню, ходили в больницу, на предплечья наложили лучинки (шин и гипса не было в то время). Несколько дней ходил с забинтованными руками. Слава богу, в конечном итоге падение обошлось благополучно.

В другой раз я заезжал верхом на лошади в конный двор. Кто-то тоже подхлестнул мою лошадку. И я со всего размаху треснулся лбом о перегородку над воротами, слетев с лошади. После этого удара долго не мог ворочать головой, болела шея.

В третий раз (это было в годах 46-47-ых, мы жили в селе Ветошкино) падение было легким. Я поднимался на лошадке в гору со стороны реки Пьяны. Почему-то ей захотелось идти трусцой. Видимо, наездник я был плохой: после нескольких подпрыгиваний (поводка не было) я свалился. Обошлось без ушибов.

Наверное, все дети военной пары курили или пробовали курить. Курили все подряд: собирали окурки («чинарики»), делали закрутки с листьями ветлы, ватой (вот горечь-то неимоверная!), с табаком - самосадом. Редко перепадали папиросы или сигареты: Сережа Горюнов, сын директора МТС, иногда поворовывал их у отца и делился со мной. Однажды нас разоблачили по волдырю на губе Сережи, возникшем от ожога папиросой, т.к. докуривали ее до конца. Был нагоняй, но он не останавливал нас. Курили на чердаке, в туалете и других укромных местах.

Я благодарю случай, который отбил охоту к курению раз и навсегда. Год не запомнился, а число- навсегда, т.к. было это 1-го сентября. Я оказался в туалете с учениками старше меня. Один из них предложил мне курнуть самокрутку: «Зобни несколько раз в себя». Я «зобнул» и… задохнулся: таким был крепким самосад. Голова закружилась, пол поплыл, замутило, дрожь в ногах, ладони вспотели. Хотелось выйти наружу и брякнуться на землю, но… дверь на крючке. Попросился выпустить - не тут-то было. Пока сами не накурились, тогда, наконец-то, выпустили. Шаткой походкой я вышел на улицу, грохнулся на землю, несколько раз стошнило. Сколько-то времени отходил от одури.

И… с тех пор уже никогда серьезно не курил. Баловаться - баловался, но по настоящему не курил. Вот и говорю тем ребятам спасибо.

Метрах в двухстах от МТС, за нефтебазой находился пруд. Кто-то из длинных половых досок смастерил плотик. Я не раз видел ребят повзрослее меня, плававших на нем. Поскольку он был узким, равновесие на воде держать было непросто. Вместо весла - одна узкая ганка от забора.

Плавать я еще не умел, поэтому кататься меня не брали. Все-таки я уследил, когда ребят не было, и рискнул пересечь океан - море - пруд.

Не отталкиваясь от берега, прошелся вдоль плотика, определяя его устойчивость. Оттолкнулся и… поплыл, вырулив на середину пруда, на дальний его конец, где мы иногда бреднем ловили карасей. Плотик ровно и спокойно подчинялся мне. Конечно, в моем воображении он превратился в корабль, а я- в капитана. «Лево руля!» - несколько взмахов доской с правого «борта» и «корабль» своим острым носом поворачивался влево. «Право руля! Лево руля!» - отдавал я команду. Ощущение подвластности «корабля» гордило меня. Я чувствовал себя сильным и отважным. Наверное, этими ощущениями и запомнился этот эпизод. И еще одним случаем, чуть не кончившийся для меня трагически, запомнился мне этот пруд.

Однажды пошли купаться. Плавать я еще не умел, поэтому ушел от ребят метров на двадцать, где мне, думалось, помельче. Шагнул несколько шагов от берега и… вдруг дно ушло из под ног, и я свечкой пошел вниз. Видимо, я оттолкнулся от дна и вынырнул. Хочу крикнуть ребятам, что я тону, но крика не получалось; меня снова потянуло вниз, и я стал захлёбываться. Снова достал ногами дно; сделал вперед шаг, два, три и… голова оказалась над поверхностью воды. Хорошо, что я не потерял направление к берегу. Так я выбрался на берег, лег на землю головой вниз по уклону; наверное, такое положение я выбрал случайно; вода хлынула из меня, замутило, затошнило и я… заплакал. А ребята продолжали купаться, брызгаться, нырять, не подозревая, что я чуть-чуть не утонул.

Видимо, на роду мне было написано не быть утопшим. Было еще четыре ситуации, когда жизнь висела на волоске.

Вторая. Было это в мае 1949 года. После какого-то экзамена (заканчивал 7-ой класс) с другом Володей Лисиным отправились на реку Пьяну ниже дома Пашкова. Был жаркий, парной день. Меня потянуло искупаться. Володя остался на берегу. Вода еще не прогрелась, была холодно-обжигающей. Через несколько минут барахтанья в воде почувствовал, что ноги становятся чужими, неподвластными мне, их стало сводить. Кричу Володе: «Тону! Свело ноги!». Он посчитал, что я шучу и спокойно с берега наблюдал за мной. Хорошо, что до берега было не так уж далеко, и я сумел с помощью рук, которые еще действовали, подплыть к кустам, схватиться за них и выбраться на берег.

Третье безуспешное «утопление» произошло в Черном море, в Евпатории.

В обед выпил стакан сухого вина. Тогда оно продавалось на каждом углу как прохладительный напиток и стоило какие-то копейки. Есть же, есть мудрое народное речение: пьяным в воду не лезть. В моем случае об опьянении, конечно, не могло быть и речи. Но прием вина свою роковую роль сыграл. Я спокойно доплыл до буя (30-40 метров от берега), повисел немного на нем и поплыл к берегу. Отплыв несколько метров, почувствовал слабость, непослушность ног. Вернулся к бую, отдохнул какое-то время и снова поплыл к берегу. И опять возникли те же ощущения, вдобавок еще и чувство страха. Вновь вернулся к бую. На мое счастье проплывала спасательная лодка, которая и доставила меня к берегу.

Ещё случай. Мы, я и Валя Янин, он давний друг по жизни в селе Ветошкино (мир праху его и Царство Небесное; он умер в трамвае в городе Горьком или от инсульта или от инфаркта сердца 19 сентября 1998 года), ехали на машине на возу сена. В поселке, кажется в Успенском, что недалеко от деревни Сурки, переезжали плотину через пруд. Торчащие вилы или что-то еще задели за ветки ветел, росших по краям плотины, в результате чего полвоза сползло, и мы оказались в воде. Хорошо, что нас не накрыло сеном, а воды в пруду было по колено- отделались легким испугом и купелью.

В том пруду, по которому я плавал на плотике, водились караси. Иногда мы здесь их удили. Один пример.

Рыбачили на удочку, крючки делали сами из жесткой проволоки, поплавки - бутылочные пробки. Иногда везло: только забросишь леску и поплавок уже потянуло в глубину, подсечка и… карасик грамм 150-200 «пляшет» на берегу. Забросил еще и -снова удача. И так несколько раз подряд. Вот было радости! Передав удочку брату, сломя голову, бегу домой отдать маме жарить карасей, и снова - к пруду. Но сколько не забрасывал, уже безрезультатно: клев прекратился.

У Жени Тихонова (увы, тоже уже давно покойного), одноклассника брата Гены, был бредень. Им мы ловили в дальнем конце пруда, за которым начинался овраг.

Здесь ловилась мелочь, по пальцу; может быть, несколько больше. Понемногу налавливали. Делили чашкой; на бредень (т.е. Жене) полагалась одна чашка особо. Процедура была такой. Набиралась чашка рыбы, кто-нибудь отворачивался, деливший провозглашал «кому?»; отвернувшийся называл имя. Из всех участников рыбалки в выигрыше оказывался только хозяин бредня, т.е. Женя Тихонов. Справедливо? Справедливо.

Отец Жени был охотником, а как у всякого охотника у него было ружье. Оно висело на стене, рядом патронташ с заряженными патронами. Самого отца, не было: то- ли он умер, то- ли был на фронте.

Ружье всегда соблазняло нас, хотелось его потрогать, подержать, чувствовать себя при оружии. Однажды, когда мама Жени отсутствовала, он разрешил нам пострелять. Стреляли во дворе. Женя был года на 2-3 старше меня, отличался взрослой рассудительностью, кое-что соображал в правилах обращения с оружием. Во всяком случае, он разрядил патроны, убрав дробь; не разрешал нам выдаваться вперед, так сказать, стоять на линии огня.

Наверное, мама не разрешала ему охотиться, хотя бы на зайцев, которых в то время размножилось предостаточно. Они свободно бегали по селу, а мы, детвора, за ними с улюлюканьем и палками. Иногда ходили в овраг за нефтебазой. В то время зимы были снежными, склоны оврагов отвесными, в них зайцы делали небольшие норы, в которых хоронились днем. По серому пятну, которое слегка выделялось на фоне снега, мы находили спрятавшегося зайчишку, окружали его сверху и снизу и тихонько крались к нему. Зайцы были непугаными, подпускали буквально на несколько метров; шаром выкатывались из норы, вскарабкивались вверх по склону левее или правее от нас и, как обычно, уходили в поле. Закидать палками не удавалось.

Написал про палки и вспомнилось, как однажды мы пытались ими разогнать кучу саранчи. Играли на лугу недалеко от дома. Вдруг увидели движущееся на нас черное облако на высоте 1,5-2-х метров над землей. По мере приближения к нам оно издавало какое-то неприятное для слуха шелестящее звучание. Облако состояло из сплошной массы «кузнечиков» - саранчи. Фронт этой тучи был не менее ста метров, по длине значительно больше. Мы махали палками по этой шелестящей, шуршащей массе, часть «кузнечиков» сбивали, но сражение было явно неравным. Через несколько минут саранча пролетела, и вновь открылось за селом здание недостроенной ветлечебницы по дороге на Лукоянов.

Видимо, строители не успели достроить здание до начало войны; была выстроена коробка, внутренние перегородки, обрешечена крыша, кровлю сделать не успели.

В этом здании мы оборудовали наш «штаб». Здесь играли в прятки (здание было довольно обширным), особенно любили разводить костры. Как обезьяны лазали по решетнику крыши, забирались на нее по еле намеченным выступам и щелям в стенах.

Дверные и оконные проемы несколько раз заколачивались, но мы все равно находили лазейки и проникали во внутрь и каждый раз сжигали все, что могло гореть.

Нашему озорству не было предела. Властям было не до наших проделок; в более позднее время по нас давно бы плакала детская колония. После войны, очевидно, решили не целесообразным достраивать это здание и его постепенно разобрали.

Как жили в военные годы? Конечно, материально жили плохо. Но ощутимого голода не было. Разумеется, это субъективный взгляд, основанный на впечатлениях о жизни нескольких семей, которых я знал. Зимой в доме у нас было иногда холодно. Трудно было с дровами. Летом в качестве топлива заготавливали кизяки: прессовали коровий навоз с соломой в деревянных формах, уминая его голыми ногами. Из форм выкладывали содержимое на землю; после определенного просушивания, когда эта масса уже не распадалась, складывали кизяки в поставушки (пирамидки), в которых они проветривались и окончательно подсыхали, после чего складировались в сарае. Горели они жарко и даже дольше дров, но запах навоза в доме был довольно ощутимый.

В селе было электрическое освещение. Электростанция находилась на окраине села. Послышится 2-х- тактное «чихание», раздававшееся на все село, можно включать свет. Мощности электродвигателя хватало только на освещение. В 9-10 часов вечера лампочки три раза предупреждающе мигали, спустя несколько секунд после третьего «мига» гасли, в домах наступала темнота, и тишина окутывала село. Кто не успел доделать какие-то дела, зажигали пяти-, семи-, десяти - линейные керосиновые лампы. У нас была «молния», фитиль у нее был круглый, в диаметре 5-6 сантиметров, но она много «жрала» керосина. Недалеко от дома был небольшой огородик. В нем сажали лук, морковь, огурцы, брюкву. Последнюю повсеместно выращивали еще несколько лет после войны. Постепенно она стала исчезать; очевидно, уж очень надоела. За огородом шло картофельное поле, где был и наш участок.

Возле огорода мы построили шалаш, в котором иногда ночевали. В нем же летом жила наша собачка. И здесь же стояла клетка с двумя кроликами. Тщетно мы ждали приплода; очевидно, нас «надули» на базаре, продав двух самцов.

В те годы картофель убирали где-то в середине сентября. Сейчас начинают убирать в августе. Любимым делом было жечь поташку из картофельной ботвы и печь в мундире только что выкопанные клубни. Вот вкуснятина была! Белая, рассыпчатая, обжигающая, в черной корочке!

В казённом доме, кроме нас, проживала семья директора МТС Горюнова Ивана Сергеевича (1908-1991). С его сыном Сергеем я дружил. Был он на три года моложе меня. Потихоньку приворовывал у отца сигареты и папиросы. Их продавали тогда только начальствующему составу и только в специализированном магазине, так называемом «закрытом». Младшим его братом был Слава, возрастная разница была значительная и не позволяла быть моим другом.

Их сестра Зина родилась годом позже меня. Она была первой моей симпатией. Мне тогда было десять лет (1945 год), ей девять. Чем-то нравилась она мне, нравилась и всё. Чем – не знаю. Почему-то она запомнилась мне зимой, в шубейке и меховой шапочке. Медвежонок и медвежонок! Не знаю, жива ли она сейчас. Знаю, что Серёжа давно уже в миру ином (умер 22.10.1993 года).

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: