Быть учителем - это счастье. 5 глава

Запомнилось в эту зиму поездка на «полуторке» в село Гагино. В кузове находилась женщина (кажется, агроном) и я. Мела поземка, космами перекатываясь через дорогу. Вдруг… резкое торможение и… машина повисла на продольных балках моста, ударившись бампером и передними колесами о противоположный край дороги. Шофер из-за сильной поземки не заметил вовремя разобранного настила моста, а когда заметил, было уже поздно, хотя экстренное торможение все же смягчило удар. Женщина отделалась легким ушибом ноги, а я - потерей варежки (моя рука свисала через борт и, видимо, при ударе произошел непроизвольный ее взмах, при котором злополучная варежка соскользнула). Все поиски ее оказались тщетными, но зато под мостом в какой-то расщелине я нашел раненую синичку.

У неё не было видимых повреждений, хотя на клюве висела капелька крови. Я принес ее домой, отхаживал ее, но она все-таки умерла. Бедная птичка, мне было ее бесконечно жаль.

В школе и вне ее у меня появились друзья: Валя Янин, Валя Князев, Веня Морозов и другие. Дружба с Валей Яниным прошла через всю жизнь. Его мать умерла, когда ему было несколько лет. Отец Федор Николаевич работал в Управлении сельского хозяйства агрономом или зоотехником. Была у Валентина сестренка Таня, моложе его. Отца его я мало видел. Основную роль в их воспитании в то время играла бабушка, всего скорее, по линии отца, Анна Васильевна. Она рассказывала нам как сажали сосновый парк перед первой империалистической войной. И о чем-то еще в дореволюционной жизни села. Впервые увидел в их доме музыкальный инструмент пианино, на котором играла Валина мама. Но он, видимо, мало ее помнил, так как при воспоминании о ней не выражал никаких эмоций. Однажды застал их за утренней трапезой. На столе стоит чугунок со сваренной в «мундире» картошкой. Над чугунком вьется парок. Таня (ей года 3-4) тоненькой ручонкой пытается извлечь «деликатес», но тут же отдергивает - горячо. Валя ворчит на нее, она плачет. Он достает картофелину, очищает ее, кладет на блюдце, разрезает на ломтики, посыпает солью. «Ешь, Таня». Таня, подув, обжигаясь, с жадностью глотает кусочки. Тут же сидит бабушка с отрешенным лицом, в черном чепце, душегрейке. Это был «завтрак аристократа» (помнится есть такая картина). В году 1948-ом его отца перевели в областное управление сельским хозяйством в город Горький, и они уехали из Ветошкино. Бабушка к этому времени умерла. Почти каждое лето в первые годы Валя приезжал и жил у тетки. После окончания семилетки он поступил в Речное училище. Как-то приехал в форме курсанта. Чувствовалось, что он очень гордится формой. Она импонировала его ладной, плотной, статной фигуре; он и лицом был пригож - правильные черты, высокий лоб, уже тогда небольшие залысины, небольшой прямой нос, пухлые губы, выразительные, карие глаза. В то время мы уже женихались. Однажды на какой-то праздник пошли в парк на Тоськину гору. На этой горе по приданию был похоронен в 1922 году студент сельскохозяйственного техникума, безродный Анатолий (Тоська) Михайлов, умерший от угара в бане. С нами были две Нины: Нина Мельникова и Нина Митрофанова. Наши одногодки. С каким-то небрежным шиком я доставал из кармана пиджака узкую коробку папирос «Казбек» (половинная от стандартной, она и стоила вдвое дешевле), щелчком выбивал папиросу, бывалым жестом кидал в рот и… дымили, как исправные куряки. После одной - другой голова дурманилась, сердце учащенно билось, но мы все равно курили: уж очень хотелось показаться взрослыми. Рассказывали Нинам какие-то небылицы. Нина Митрофанова - симпатичная девушка, небольшого росточка, курносенькая, черносливины-глаза, пухленькие губки,и сама она была пышечкой.

Нина Мельникова - повыше ростом, блондинка, серые глаза, немного на- выкате, слегка дерзкие, иногда злые.

P.S. У обеих Нин жизнь сложилась трагически. Нину Митрофанову я встретил в Сергаче, когда работал в больнице участковым терапевтом. Она сильно подурнела, опустилась. Уже тогда её глодала какая-то болезнь. Умерла сравнительно молодой. Нина Мельникова заболела деформирующим артрозом. В конечном итоге болезнь приковала ее к постели. Посетил ее в 2003 году. От прежней Нины ничего не осталось. Выглядела жалкой, древней старухой. Муж нанял женщину, которая постоянно была при ней. В 2005 году она умерла. Муж умер на другой день. Хоронили вместе. А тогда (начало 50-х годов) я симпатизировал Нине Митрофановой. Валя Янин не ухаживал ни за той, ни за другой. Держался важно, с большим апломбом.

После окончания ремесленного училища он поступил в Политехнический институт, остался работать на кафедре автомобилестроения преподавателем. По теории вероятности мы иногда случайно встречались в городе. Он торопился, я торопился, обменяемся несколькими фразами о самом главном и… бежали в разные стороны. Однажды, это было на первом курсе моей учебы в мединституте, я посетил его в доме по улице Грузинской, где он жил с отцом, вторично женившимся, мачехой и сводной сестрой Ольгой Крячковой, учившейся на нашем потоке. Мачеха частенько прихварывала: у неё что-то не ладное было с сердцем.

Помню его отца Федора Николаевича ещё по работе в Гагинском Райзо - среднего роста, полненький, с небольшим брюшком, округлое лицо, почти лысый, степенный, интеллигентный. Позже я редко его видел, и он запомнился вот таким из моего детства.

Как-то иду я по площади Минина и Пожарского, навстречу мне Валентин, весь сияющий, светящийся. «Ты что какой-то не такой?», - спрашиваю. «Вить, знаешь, я влюбился. Я как пьяный. Везде, во всем вижу ее». И поведал мне следующее. В это время он работал в Сельхозинституте. В какой-то лаборатории познакомился с ее руководителем. Она старше его лет на десять. От нее без ума. Хочет жениться. Дочь генерала. Пригласил поехать к ней на квартиру, где она жила с родителями (у Московского вокзала). Как-то поехал. Пили чай. Я украдкой приглядывался к избраннице Валентина и был не в восторге. Рыженькая, веснушчатая, никакой симпатичности в личике, не фигуристая. Думаю: «Что он в ней нашёл?».

На обратном пути он мне ответил на этот незаданный мной вопрос: «Душа, душа у нее хорошая!». Может быть, не зная с детства материнской любви, заботы, ласки, она покорила его своими душевными качествами. Но… я не сказал ему своего мнения: зачем разочаровывать влюбленного, все равно он не внял бы доводам моего рассудка. Брак мне казался «неравным»: эйфория любви (может быть, она была у него первой) пройдет и проявится физическая обыкновенность малосимпатичной женщины. Валентин женился.

Через несколько лет я увидел его на Грузинской улице. Валентин шел с незнакомой для меня женщиной и что-то энергично говорил ей, размашисто жестикулируя руками. Они прошли мимо, не заметив меня. «Валентин!» - окликнул я. Он оглянулся, узнал меня. Подошли ко мне. «Моя жена», - отрекомендовал мне свою спутницу, назвал ее имя (не запомнил его). Наверное, на моем лице невольно появилось выражение недоумения, так как на Надю (первую жену) она никак не походила.

Обменялись дежурными вопросами о житье - бытье, здоровье родных и близких и разошлись. При очередной такой же неожиданной встрече он мне рассказал, что с Надей они развелись («не сошлись характерами»), сын Саша остался у матери, что он ее уважает, помогает материально; женился вторично по любви. В итоге, он разошелся и с этой женщиной, детей от неё не было. Последние годы жил один. Выезжая со студентами на сельхозработы, он как-то заехал к нам из Красно-Октябрьского района с сыном Сашей. Ему уже было 16-17 лет. Между ними сложились хорошие отношения; как добросовестный и ответственный отец он помогал вывести его в люди. К сожалению, не знаю его дальнейшей судьбы.

Последний раз виделся с Валентином, наверное, в 1994 году на его квартире. Холостяцкий беспорядок в комнате. Живет один, работает. Общается с сыном. Материальное положение довольно скромное. Угостить, как правило, нечем. Обычно я заезжал со своей закуской. Жалуется на одиночество. Часто беспокоят головные боли, повышенное кровяное давление (очевидно, это у них в роду генетическое - отец и дядя умерли от инсультов). Не помню, что бы он говорил о поездке на юг, в санаторий или дом отдыха. Умный парень, не злоупотребляющий спиртным, не курящий, не ловелас, работящий, а жизнь не сложилась.

Осенью 1998 года получаю письмо от его сестры Татьяны. Сообщает, что Валентин умер в троллейбусе, возвращаясь с работы, 18 сентября.

Просила его помянуть в 9-ый, 40-ой дни. Вот так как-то нескладно прошла его жизнь. Ему было всего 63 года. Примерно в таком же возрасте умерли его отец и дядя.

Валя Князев был немного старше меня, долговязый, тощий, сопливый. До войны семья (пятеро детей) жила зажиточно по тем временам. Отец работал лесником. Не вернулся с войны. Пристрой к дому так и остался не достроенным. Крыша, пол были, но не было рам. Здесь был устроен сеновал, в котором мы часто ночевали, а вечером смачно хрупали брюкву, украденную с какого-нибудь огорода. Мать Вали тетя Нюра плохо вела домашнее хозяйство. Её чаще можно было застать за чтением книги, чем за каким- либо хозяйственным делом. В доме никогда не было прибрано, не было намека на уют. Высокая, худая, как жердь, с грубым, скрипучим голосом, к тому же ещё курила, часто была чем-то недовольной. Но мы ее не боялись. Старший сын служил в армии (был офицером); средний - Борис, хулиганистый парень, успел побывать в тюрьме; младшим был Валентин. Борис - рослый, красивый, с плутоватыми глазами. Блатным жаргоном. Ему, видимо, хотелось играть роль бывалого урки, шпаны. В начале мы его боялись, потом привыкли. В то время перед школой было большое ровное пространство, где мы играли в лапту, кулики, чеканку, орлянку и другие незатейливые игры. На этой поляне он демонстрировал нам такой тюремный «фокус». Ложился на землю, какой-либо тряпицей или ремнем мы сдавливали ему шею до тех пор, пока он не будет похожим на спящего. Затем согласно его инструкции мы должны были дернуть за какой-либо палец его руки. После такого воздействия он медленно, как во сне, поднимался; глаза были широко открытыми, безумными, пустыми; казался невменяемым. Рыча, начинал бегать за нами. Не дай Бог попасться ему - защекотит до коликов. Нам говорил, что делает он все это бессознательно, ничего не помня. Наверное, все-таки он просто придурялся. Набегавшись, он падал на землю,и его тело охватывали судороги.

О Валентине. Воплощенная беспризорность. Для него авторитетов не существовало. Курил, матерился. Ходил в лаптях, обертках, сиречь- портянках. Весной они вечно были сырыми: что вливалось, то и выливалось. С особым шиком он бегал в них по весенним лужам. А финал получился плачевным: где-то в тридцать лет у него стали болеть ноги, мерзнуть даже летом. Пришлось ампутировать. К тому же много курил. От этой болезни сосудов нижних конечностей (да и не только) в конечном итоге он и умер в тридцать с небольшим лет.

В 1947 или 1948 году угодил в тюрьму за несколько килограммов зерна, украденных из колхозного склада. Склад стоял недалеко от их дома, на «задах». Стоял как бы на куриных ножках, под пол можно было подлезть; в полу, над которым хранилось зерно, Валентин сделал отверстие, через которое сыпалось зерно. Кто-то его увидел (времена были суровыми), скорый суд и… несколько лет колонии. Мы, его сверстники, жалели его. Фактически парня посадили ни за что, ему просто хотелось есть. Через какое-то время он вернулся, работал в плотнической бригаде, здесь еще научился и пить. Кажется, из колонии он приехал с женой, серьезной умной женщиной. За подвиг - не побоялась выйти замуж за хулиганистого парня, «тюремщика» - на селе ее уважали. Помню ее: высокого роста, худощавая, не броская на внешность, мало улыбающаяся, степенная. Были у них дети, кажется, две девочки. Приезжая на каникулы, я иногда наведывался к ним. Конечно, ничего общего между нами уже не было, кроме воспоминаний о детстве. Да и он относился ко мне как-то свысока: то ли ревновал, что я выбился в «люди», то ли по другим причинам. Помню, как они ждали возвращения из армии старшего брата. Они его боготворили и возлагали на него большие надежды. И вот он приехал. Я помню его статным, стройным, красивым, в новенькой с иголочки военной форме; был он в каком-то офицерском чине. Через несколько месяцев его уже было не узнать. Поизносилась форма, гражданской одежды не было, весь он как бы потускнел и сник. Устроился лесником, пошел по стопам отца.

Надежды семьи, что он поправит семейный бюджет (жили они очень бедно) не оправдались. Были у Валентина еще две сестры. Вера - старше его, пышнотелая деваха, и хилая, хроменькая Рая. Обе в разное время работали продавцами в магазине сельпо, об обеих шла худая молва, как о вороватых. А бывают ли продавцы не вороватые: быть у воды, да не измочиться?

Вот такое было мое окружение.

Р.S.При очередном приезде в Ветошкино 2 июля 2016г прошелся по главной улице. Село еще живёт. Много построек в «новом» стиле, двухэтажных, с мансардами. Остановился у дома Князевых.Подошел к двум молодым женщинам. Отрекомендовался. Одна оказалась дочерью покойного Валентина - Ольга. Приехала на Родину из Челябинска; там живет её мать Лидия, жена Валентина. Олю я видел в её детскую пору.Рассказал о дружбе с её отцом, учебе в одном классе, о имеющейся у меня школьной фотографии, на которой запечатлён и Валентин. Оля заинтересовалась и просила рассказать об отце всё что я знал.Рассказал. Обещал переснять школьное фото и переслать в Челябинск. При одном из телефонных разговоров узнал, о что она 8 июля едет в Челябинск через Сергач. Договорились о встрече. Встретились на пять минут. Передал фотографию.Символически это была встреча и прощание с Валентином.

Были и другие ребята

Помню Васю Лепханова, флегматичного, осанистого, упитанного паренька с черными глазами.Он жил в доме недалеко от школы.Учились в одном классе. Частенько бывал у него. Наши пути разошлись после окончания школы. Он поступил в Ветошкинский сельхозтехникум,я –в Гагинскую среднюю школу.Встретились однажды на каком-то межрайонном совещании в г. Сергаче в 60 –х годах прошлого века.Встреча была краткой, мало запомнившейся.

Веня Морозов был мне заступником от одного забияки. Коренастый, основательный, сильный, смелый парень. Он проучился с нами немного, одну или две четверти; его родители уехали в город Сергач. Слышал, что жизнь его была не долгой, умер от какого-то заболевания.

Володя Лисин - медлительный увалень. Запомнилась ночевка у них в саду в сарайчике, заполненном сеном. Мы лежали на духмяной траве и слушали «эфир» по самодельному приемнику, сделанному его братом Павлом, учившемся с моим братом Геной. Вспомнился их отец дядя Петя, худощавый старик, с юморинкой в глазах, насмешник, смахивающий на Шолоховского деда Щукаря. Тетя Анна, его жена, дородная женщина, угощала не раз меня пирогами с яблоками.

Василий Денисов. В товарищи не годился, был намного старше нас, относился как старший брат к младшему.

Он умел делать лыжи. Как-то по снегу ходили с ним в лес; долго выбирали, переходя от одного к другому, прямой, ровный, без сучков клен, пригодный для изготовления лыж. Я присутствовал при операции загибания концов лыж. Вначале он распаривал их в горячей воде,затем их фиксировал в специальном приспособлении, потом постепенно гнул их; в таком состоянии фиксировал и сутки - двое их выдерживал, после чего концы не разгибались. Осталось заострить их, пробить отверстия для ремней,и лыжи - готовы.

В голодные 1946-47 годы Василий иногда подкармливал нас картошкой.

1946 год на всю жизнь врезался в память миллионов людей. Тысячи жизней унёс тогда голод.

Я помню этот нещадный, палящий зной. В течение всего лета ни капли дождя, ни облачка на небе. Пыль по щиколотки на дорогах, о которую мы обжигали ноги. Трещины в ладонь шириной на лугах. Сгорели хлеба, трава, почти не уродилась картошка. Сумрачные лица взрослых, крестные ходы, молебны о ниспослании дождя. Особенно испытывали голод весной 1947 года. Как только сошел снег, десятки людей, увязая в грязи, месили бывшие картофельные поля в поисках оставшихся после зимы картофелин, превратившихся в кусочки крахмала.

Мама умудрилась из них печь «оладьи». Из листьев конёвника делала что-то похожее по форме на котлеты - зеленая дряпня, на которую было противно смотреть: уж очень они напоминали свежие коровьи «лепешки». Но, давясь, ели это «яство». Щавель, пестушки, гусиные лапки, дикий чеснок, позднее - листья липы, пампушки клевера, белого и красного, - все шло в еду. Ведро картофеля, кажется, стоило 300 рублей - деньги по тем временам немалые.

Однако, все-таки выжили на подножном корму.

Иногда подкармливала река Пьяна. В километрах двух на задах в сторону села Курбатова некогда протекала безымянная речка, впадавшая в Пьяну. Весной она заполнялась вешними водами. В свою очередь, в нее впадали мелкие ручейки. Однажды с братом мы отправились сюда в поисках добычи чего-либо. Шли вдоль берега ручья шириной не более метра и глубиной 8-10 сантиметров. По ходу ручья попадались ямы. В одной из них пошвыряли палкой, несколько раз ударили по поверхности воды. Неожиданно показалась щучья голова. Рыбина выплыла на поверхность воды. Один-два удара и щука была наша. Еще раз пошвыряли в воде и… такой же улов. В третий раз - тоже самое. Бесконечно радостные неожиданным уловом вернулись домой.

В то время Пьяна была чистейшей рекой. Можно было пить ее воду, не боясь заболеть желудочно-кишечным заболеванием. Сколько в ней водилось рыбы! В одном месте Пьяна разделялась на два рукава (перекаты), один из них делал оборот вокруг островка и через 800-900 метров впадал в основной. Через каждый перекат были перекинуты мосты. Река здесь была мелкая, по видимому песчаному дну туда-сюда сновали стаи пескарей, устраивавших «пляску» вокруг брошенной крошки хлеба или картошки. Мы их ловили бутылками. В дне пробивали отверстие (это было целое искусство); начиняли яичной скорлупой, картошкой; через отверстие дна к горлышку пропускали бечевку или тонкую проволоку, причем конец у горлышка чем-нибудь фиксировался, а продолжение- держалось в руке. Бутылка забрасывалась в воду. Когда несколько пескарей через отверстие в дне забирались во внутрь бутылки, она за веревочку поднималась из воды вместе с пескарями. Вот такой нехитрой снастью без особого труда налавливалось на хорошую жарёжку.

Жареные пескари на сковородке с молоком или сметаной в русской печке - объедение! Голавли, самые большие около метра, лениво ходили под мостами косяками.

Осторожная рыба! На забрасываемые нами с моста удочки с наживкой не обращали никакого внимания. Их ловили на подпуска (ставили на ночь); попадались щука, реже жерех и другая рыба.

Однажды попался окунь, наверное, старый - престарый, почти черный, с глазами на выкате, грамм на 800-900. Редкий экземпляр.

Вставали снимать подпуска рано утром, со стадами. Был улов - ноги весело шагали к дому; нет -едва плелись. Однажды ставили снасть на повороте реки: крутой обрыв справа по течению и песчаная отмель на противоположном отлогом берегу, где на песочке мы любили загорать в погожие дни. Вот в этом то месте, видимо, жила щучья семья. В одно утро поймалась взрослая щука, в другое - щука поменьше, на третье - уже щучка, и так по степени уменьшения; наконец, выловился щуренок величиной с ладошку и на этом лов здесь прекратился.

При желании выжить от голодной смерти можно было, кормясь рыбой от реки.

А пробовали вы лепешки с толченым конопляным семенем? Ой, какая вкуснятина! Километрах в трех от села к выше упомянутому безымянному притоку к реке Пьяне засевали поле коноплей. Здесь до зимы в снопах стояли поставушки - копны.

Украдкой мы ходили сюда, обмолачивали несколько снопов. Из семян, предварительно истолченных и замешанных в мучное тесто, мама пекла нам лепешки. Они хрустели на зубах, их нужно было долго пережевывать, от этого они становились еще более вкусными. Боже мой! Какой же вкуснятиной они нам казались! А запах, запах! В детстве все запахи были острыми, резкими, запоминающимися. В связи с этим вспоминается такое. Мама готовила такое кушанье: свиные кишки набивала пшенной кашей и запекала их на сковороде в русской печке. До чего же они были вкусными, прожаренные, пропитанные салом! Как-то, когда мне было уже за сорок, захотел испытать это удовольствие. Получилось, но не совсем то; может быть, от того, что жаркое готовилось на газовой плите, а не в русской печке. А всего скорей, с возрастом притупляются острота ощущений, чувств. Первая любовь - всеобъемлющее, всепоглощающее, испепеляющее, космическое чувство! Вторая - уже глуше, исчезают оттенки. А третья, наверное, на уровне инстинкта. Так и с вкусовыми ощущениями.

А пробовали ли вы обыкновенную картошку «голышом», запеченную в постном масле в «вольной» печке? Я до сих пор не знаю, что такое «вольная» печка. Мама вынимала из печки сковородку, несколько раз встряхивала ее так, что картофелины подпрыгивали, и снова ставила на некоторое время в печку, а затем уже на стол. Тоже было объедение! Запеченную картошку многие ученики, как деликатес, приносили в школу.

Мария Алексеевна Зыкова, наша классная руководительница, говорила нам: «Ребятишки, что-нибудь ешьте, как-нибудь выживем». Помнится, на новый год нам давали в подарок каждому ученику по две небольших ржаных лепешки (примерно в диаметре граненого стакана), которым мы были несказанно рады.

Вспомнился такой деликатес - жмыхи. В Ветошкине был конный завод, в 50-х годах его перевели в Перевоз. Очевидно, он был еще при Пашковых, поскольку дворы, водонапорная башня были старинными. Однажды на корм лошадям привезли жмыхи. Изготовлены они были в виде шоколадных плиток (о нем мы узнали позднее), темно-коричневого цвета, очень жесткие. При долгом жевании ощущался вкус подсолнечного масла. Очевидно, это были выжимки после прессования семечек подсолнуха. Однажды отец принес несколько килограммов этих жмыхов. Большинство учеников на перемене хрупали ими. Вряд ли они достались лошадям.

Весной с прилетом грачей подкормкой были грачиные яйца. С нетерпением ждали, когда грачи совьют гнезда и начнется брачный период. Голод подавлял страх и мы залезали на самую верхушку деревьев, к гнездам. Набирали в шапку яйца и, держа ее в зубах, осторожно спускались. На земле устраивали трапезу - выпивали сырые яйца, пополняя свое тело белком. Жалко было грачей, но.…Вот так и выжили в эти тяжелейшие 46-47-ые годы. Я не помню в селе Ветошкино, да и в окружающих селах смертей от голода. Как-то пережили, перебились.

В 1947 году проводилась денежная реформа. Их, этих реформ, всегда боялись. Очень часто после них простому люду приходилось туже затягивать пояса. Как правило, слух всегда опережает факт того или иного нововведения. Мужчины постарались опередить реформу и накупили водки, дабы «обмыть» ее. Что еще тогда можно было купить на них?

Помню дореформенные деньги - рубль, три, пять, десять. Атрибутика в них располагалась продольно. Рубль - темно-желтого цвета, три - зеленого, пять - стального, десять - красного. Мне больше нравились десятки. Не помню для какой цели, но я украл у мамы в несколько приемов две или три купюры и спрятал их в каком-то учебнике. Конечно, недостача была обнаружена и найдена, а я получил хорошую взбучку.

Новые деньги были с вертикальной атрибутикой, бывшей в ходу в дореволюционное время. Больше всего запомнилась рублевая купюра, она была прежнего цвета, но большего размера. Да и все купюры были больше.

Дышать стало легче со снижением цен и отменой некоторых налогов. Ох, как боялись в то время фининспектора! Не то чтобы физически боялись, (он не дрался), но часто платить было нечем, а за несвоевременную уплату насчитывались пени.

Я помню эту женщину - фининспектора, лет сорока, солидную, справную, с копной каштановых волос; увидев ее из далека, многие налогоплательщики закрывали дома и прятались. Какие только не были налоги!? Маслом, шерстью; обкладывался каждый куст смородины, вишни, яблони и т.д. Многие вырубали ставшие невыгодными ягодные кусты.

А займы добровольно - принудительные, а по существу - принудительные на сумму месячной зарплаты?

Да, страна поднялась из руин и разрухи во многом за счет крестьянства, бывшего в полном смысле этого слова рабами. Так называемые трудодни не оплачивались совсем или мизерно. Выручало подсобное хозяйство да подножный корм. В 1953 году мне пришлось несколько месяцев работать избачом (была такая должность при сельсоветах), а проще культорганизатором. В избирательные кампании или по распределению очередного займа мне, как агитатору, приходилось ходить по домам. Во многих домах, кроме деревянного самодельного стола и таких же табуреток и кроватей, ничего не было. Это не удивительно. Ужасно бедный быт, отсутствие надлежащей одежды, плохое питание и т.д. списывали на войну и ее последствия. Но удивительным был оптимистический настрой, дух. Как ничтожно мало надо для хорошего настроения и счастья! Каждое снижение цен, иногда два раза в году, вселяло уверенность, что не за горой то время, когда жизнь будет лучше, красивей, как в «Кубанских казаках».

Уже в начале 50-ых в селе начались новостройки, капитальный ремонт старых. В 1954 году мы тоже затеяли ремонт дома. Маленькую избушку со стойкой в передней комнате, поддерживающей матицу, сломали. Лес был заготовлен заранее. Начали строить пяти- стенный дом со сравнительно большой по сельским меркам и тем временам передней комнатой, кухней, терраской, чуланом. Стройка часто стопорилась: подводил плотник. Еще в конце сороковых начали «баловаться» сахарным песком, постным сахаром, иногда печеньем, конфетами. Мне особенно нравились «подушечки» в сахарной пудре. Сейчас они редко бывают в продаже, да и вкуса они другого. В детстве все казалось вкуснее, ярче, тоньше запахи. Мама разрешила брать песку по одной чайной ложки на стакан. От такой дозы чай, вернее кипяток, был всего лишь слегка подслащенным. Однажды, когда в доме никого не было, я нашел узелок с песком и бухнул в стакан столовую ложку. Попробовал - сладко! Всыпал еще одну - еще слаще! А если - три? Украл третью. Однако, усиление сладости не почувствовал. Очевидно, наступил порог вкусового ощущения.

О делах школьных. Итак, я пошел в Ветошкинскую НСШ со второй четверти четвертого класса. Школа была построена помещиком Пашковым в 1903 году взамен сгоревшей деревянной: двухэтажное здание из красного кирпича. Оно и сейчас выглядит прекрасно; строилось на века, как и дворец, если бы не перестроечные 90-е годы прошлого столетия, когда к власти пришли жульё, хапуги, разграбившие страну, воспользовавшиеся дезориентированным сознанием народных масс, которые безразлично проглотили все завоевания социализма и безучастно взирали на реставрацию капитализма.

В 2003 году я получил приглашение на 100- летие открытия школы. Написал очерк «Альма-матер» (Сочинение бывшего ученика Баландина Виктора, учившегося в оной в 1945-49 годах). Очерк был опубликован в газете «Гагинские вести» за 26 октября 2005 года. Но… это было много лет спустя, а сейчас на пороге еще только 1946 год.

Не всех учителей помню. Русский язык преподавала Александра Алексеевна Николаева, немецкий - Мария Алексеевна Зыкова, ее сестра. Они были уже пожилыми, или, может быть, так казалось нам с «высоты» наших 11-12 лет. Во всяком случае, им было лет за 50.

Александра Алексеевна - старая дева, высокая, стройная, худощавая. Строгая в одежде, с манерами прошлого 19 века. Отец их был садовником в имении Пашкова, поэтому уличная фамилия их была Садовниковы. Была очень строгой. Чуть расшалимся на уроке - хлопала в ладоши, призывая нас к порядку. Нервный румянец заливал ее лицо. Мария Алексеевна, напротив, обладала добродушным, мягким характером. Из немецкого мы знали: «Анна унд Марта фарен ин Анапа», «битте», «гутен таг» и еще несколько расхожих фраз. Впрочем, немецкий мы изучали только в 5-ом классе, а в 6-ом и 7-ом - английский.

«Англичанку» звали Анной Васильевной Наместниковой (была она из села Исупово, моей родины). Из английского запомнилось «пиг» (з) или что-то в этом роде, что означало «благозвучное» слово «свинья».

В Гагинской школе снова изучал немецкий, а в результате - не знал никакого. Впрочем, так и должно быть: нас учили орфографии, спряжениям и т.д., но не разговорной речи, без знания которой нельзя изучить правила. Ведь, когда мы изучаем правила русского языка, мы уже владеем разговорной речью. Не помогали и институтские «тысячи», когда мы механически переводили заданные нам тексты со словарем на русский. Не понятно, почему методика по изучению иностранных языков не могла учитывать эту простую истину: сначала освоить разговорную речь, потом облечь ее в правила, а не наоборот.

Была у сестёр ещё старшая - Елизавета Алексеевна. Помню ее старенькой, горбатенькой, ее почти никто не видел, она редко выходила из дома. Жили они все вместе в собственном доме, построенном еще в прошлом веке. Они, наверное, были единственными, кто разводил цветы. Не до цветов было простым крестьянам. Уже в шестидесятые годы мы (я и жена, которая работала вместе с ними до 1959 года), приезжая из Сергача, иногда навещали их. Они дарили нам семена цветов. До сих пор (2007 года) у нас растет белый пион, клубнями от которого мы наделили многих сергачан. Дарила моя жена, теперь одариваю я. В один из приездов Александра Алексеевна подарила мне редкую книгу с очень длинным названием: «Повивальная бабка или достоверное наставление через вопросы и ответы, каким образом женщине плодом благословенной в родах вспоможения чинить и от тяжких припадков заблаговременно ее предостеречь…. Сочинено по большей части из собственного опыта Иоганном Горном. Книга 1764 года».

Дарственная надпись гласит: «Дорогому Виктору Николаевичу, нашему ученику из книг архива. Книга старинная. На добрую память. Николаева, Зыкова».

Храню эту книгу как самую драгоценную память о моих первых учителях в селе Ветошкино, храню как реликвию.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: