Быть учителем - это счастье. 2 глава

Как и у всех детей были у меня игрушки: машины заводные и без завода, легковые и грузовые; конь на колесах чуть -ли не с меня ростом; обезьянки - мартышки, которых мы с папой купили на базаре в селе Арать в одну из поездок с ним; комод с тремя зеркальцами: средним - узким и двумя боковыми - пошире. Ящички и дверцы на комоде были нарисованными, но брат Гена, обманывая меня, говорил, что они настоящие, на петельках, и что у него есть ключик, которым он открывает их, и что в ящичках лежат маленькие блюдечки, чашечки, чайнички, стаканчики и даже самоварчик. Тогда я ему искренне верил и просил его показать мне все это; особенно мне хотелось посмотреть самоварчик. И я очень разочаровался в этом комоде, когда мама мне объяснила, что брат меня обманывает.

Но больше всего я возился с машинками. Я отламывал кузов, кабину, капот, потом снова восстанавливал. Очень любил смотреть, когда машина, уткнувшись во что-нибудь, или попав одним колесом в щель, буксуя, не могла двинуться дальше; при этом мне казалось, что она урчит, как настоящая.

От постоянного ремонта «жили» они у меня не долго.

С обезьянками - мартышками я расправлялся прямо-таки садистки: подвесив за головы, я до «смерти» запарывал их хлыстом, сначала отлетала одна нога или рука, затем другая: финалом было отсечение головы. Не пойму, почему они вызывали во мне такое ожесточение.

Мне обещали купить большую машину, в кузове которой я мог бы разместиться сам, а в кабинку за шофера посадить кошку. Но такой машины я не увидел. События развивались так, что моя мечта оказывалась все дальше и дальше от исполнения.

Сначала я, катаясь на коляске, налетел на угол амбара и сильно ударился лбом. Амбар, к счастью, уцелел. Уже через полчаса все лицо у меня распухло, глаза затекли, и я дня два ничего не видел.

А вскоре после этого мы почти всей семьей лежали в больнице; не болел только 4х годовалый Вова да отец.

Особенно в тяжелом состоянии находился Шурик; ему было всего лишь один годик. Все думали, что он не выживет: не открывал глаза, головка безжизненно склонялась набок. Помню, таким его мама показывала отцу, стоявшему за окном, куда он приходил навещать нас. В барак его не впускали, болезнь считалась заразной. Несколько дней жизнь братика в его слабеньком тельце боролось со смертью, и когда он открыл глаза и тонюсенько пропищал, безглазая и тупоносая ушла точить косу на кого-то другого. А еще через несколько дней мы выписались. Как оказалось, мы почти все переболели дизентерией.

А придя домой, каждый из нас нашел гостинцы, купленные отцом. Но не успели мы ими наиграться, как пожар (известно, беда одна не приходит) поглотил у нас все дочиста.

Как сейчас встает перед глазами величественно - грозная в своей необузданности картина - зрелище пожара, случившегося одним из воскресных дней весны 1941 года.

Послеобеденный час. Только что приехали с базара села Арать. Все, кроме меня и Гены, легли отдохнуть. Я сижу на крыльце, вертя в руках новую игрушку - машину. Гена куда-то убежал. На солнышке мне сильно печет голову, и я переселяюсь под тень ветлы. Но и здесь нет прохлады; душный знойный воздух не колыхнется; высунув чуть- ли не до земли розовый влажный язык, лениво дремлет рядом со мной собака; при моем приближении она даже не соизволила открыть глаза, но зато сладко зевнула, вяло вильнув хвостом.

Рядом пруд. Он тоже спит. Поверхность воды - чистое золото. Нигде ни рябинки. И на этом зеркале, как на картинке, застыли гуси. Наверное, им даже лень нырять.

Вода еще не цветет; в ней неподвижно застыло красное светило; подушки облаков, словно снежные скирды рассеяны по голубому небу; деревья опустили обмякшие ветви; «вверх ногами» отражаются в воде близкие постройки.

Все застыло в каком-то безмолвии. И село словно замерло.

И… вдруг! эту мертвую тишину прорезал истошный Генкин крик: «Мама, мама, пожар!» Но… крик был уже запоздалым. Из-за вываливавшихся из-за двора черно-белых клубов дыма вырвалось пламя; оно сразу высоко взметнулось в небо… пошло плясать в неукротимой пляске, злой и дикой, по пересохшей соломенной крыше двора; минута, другая… и огненные языки уже мечутся по всей крыше дома; еще несколько мгновений… и весь дом превратился в огромный горящий факел. Тревожной быстрой дробью где-то забил гонг, возвещавший о беде-пожаре. К дому со всех сторон сбегаются люди. С судорожно сжатыми лицами, сосредоточенно остановившимися взглядами глаз.

Сутолока… неразбериха…. Бегут одни с ведрами,другие без них; одни с топорами, веревками, большинству они не нужны - лишь бы поглазеть. Одни бегут за водой, другие путаются под ногами, мешаются, кричат, причитают, высказывают никому ненужные советы.

Наконец, удается навести кое-какой порядок. По людской цепочке взад - вперед, к пруду и обратно, как по конвейеру, забегали ведра. По глупости я молча восторгался величественно- грозной стихией пожара.

Бесился огонь; злясь, он рвал и метал в небо охапки соломы; они догорали в воздухе и черными галками опускались на деревья, крыши соседних домов, грозя вызвать новые очаги пожаров. Но там их встречали люди и заливали водой.

Откуда-то взявшийся ветер еще сильнее раздувал пламя; теперь оно вырывалось с каким-то свирепым шумом, как - будто не довольствуясь присутствием множества людей, стремящихся укротить его.

Горели сени, горело крыльцо, наличники окон, забор, соединяющий угол соседнего дома с нашим. Проникнуть в дом можно было только через окна, но нестерпимый жар не давал возможности подойти к ним. Каплей в пустыне оказывались ведра воды, выливаемые на стены, а пожарный насос на конной тяги, как всегда в таких случаях, еще «спешил» где-то в пути.

Да и чем бы он помог при такой разбушевавшейся стихии?

Она торжествовала в своем диком и необузданном порыве причинить людям горе и зло. Помню маму и папу. Растерявшиеся, чуть-чуть отошедшие ото сна, они как - то безучастно смотрели на случившееся. Отец, только что разбуженный и ещё не совсем пришедший в себя, подложив под себя ноги, в одном нижнем белье сидел на земле. Рядом с ним стояла мама. Она, казалось, тоже ушла целиком в себя, сосредоточенно думая о чём-то.

Вдруг она сорвалась с места и, расталкивая людей, стремившихся её задержать, бросилась к горящему дому и скрылась в одном из окон. Через секунды кто-то принял из её рук спящего Вовку: в суматохе его забыли на печке, где он спал. Возможно, о нём и думала так сосредоточенно мама, силясь через шоковое состояние вспомнить, что кого-то не хватает среди нас.Вот уж воистину слова Николая Александровича Некрасова о русской женщине: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт».

Ветхие стропила чердака как- будто этого и ждали, когда будет спасена жизнь маленького человечка, и только мать успела подобрать выброшенные ею пару подушек, как они рухнули, подняв снопы искр в небо и подавив собой на несколько минут пламя.

В это время и подъехала, наконец, пожарная машина.

Вскоре только черная труба возвышалась над пожарищем, как символ совершившегося бедствия; на нее накинули веревочную петлю и свалили. И только печка и в одной из ее печурок моя денежная копилка остались невредимыми; остальное все сгорело дотла. Сгорели все мои игрушки, а вместе с ними и моя мечта о большой машине. После пожара мы некоторое время жили в селе Анненково, что в двух-трех километрах от Шарапово. Здесь появились новые друзья, новые забавы, новые интересы. В нескольких километрах от села находились овраги, поросшие диким бурьяном. Пугая нас, малышей, старики рассказывали, что в них днем прячутся волки. Сюда-то однажды и направились мы, сопливые охотники, захватив с собой где-то найденное ружье (старое, никуда не годное), причем ствол пришлось прикрутить нитками. Взяли спички, (мы знали, что волки боятся огня); не забыли купить и пачку папирос, дабы выглядеть более солидными и внушительными. Но курили не все; курение было привилегией наших предводителей. Я (мне было тогда, наверное, около шести лет) немало завидовал им, испускавшим, как заправские куряки, клубы душистого дыма. А мне хотелось попускать колечки. Ну, что ж поделаешь? Субординация!

К полудню мы достигли намеченной цели. Неизвестно для чего создала природа этот ландшафт из многочисленных ям и оврагов. Заросшие репейником, полынью, чернобылью, беленой они создавали какой-то причудливый ансамбль дикой природы. Суровый ее вид, тишина, какая бывает только перед грозой, действовали на нас так подавляюще, что мы перешли на шепот.

Хотя и собрались мы «охотиться», но каждый с затаенным страхом, сдерживая дрожь в коленках и вовсю стараясь казаться храбрым, заглядывал на дно ям и оврагов: а вдруг там и на самом деле окажутся волки. Ох, что бы тогда было! Вероятно, волки здорово бы перепугались от наших отчаянных криков: «Караул!, Мама!, Спасите!» Куда бы девалось наша показная храбрость?!

На наше счастье их не оказалось. И все-таки мы чувствовали себя на «лаврах». Каждый старался похвастаться: один ударил бы волка прямо между глаз; другой- сел бы на него верхом и, держась за уши, прискакал на нем домой; тот, что был с ружьем, бил бы без промаха; четвертый, размахивая клюшкой и делая различные эскапады, показывал как бы он колол волков налево и направо, - каждый из нас в этот момент чувствовал себя Гераклом. Только одноглазая собака Камба была совершенно равнодушна к нашим хвастливым дифирамбам и понуро плелась за нами с опущенным хвостом.

Несчастной сложилась судьба этого маленького безобидного животного; она даже ни разу не тявкнула за свою жизнь, не укусила ни одного шалуна, теребившего её, но зато много зла снесла от них, безжалостных живодеров.

Маленьким, слепым кутенком привез ее отец. Не помню, кто и по какому случаю назвал её Камбой. Возможно, по аналогии с названием одноглазой рыбы камбалой.

Она росла довольно нескладным и неаккуратным щенком; часто доставалось ей от матери за то, что безобразничала в комнате. Тщетны были наши надежды услышать от нее первый, неокрепший, еще срывающийся лай - Камба была немой. Постепенно она росла и превращалась в собаку.

Очень редко встречается такой окрас шерсти, какой был у нее. Она вся была в черных яблоках.

Редкие животные платят за дружбу так, как собака. Она никогда не отходила от нас. Каким сопереживающим и сочувствующим был ее взгляд, когда кто-нибудь из нас, я или Гена, плакал по какой - либо причине. Казалось, она сама была готова разрыдаться; человеческая жалость струилась из ее глаз.

Однажды она вдруг исчезла. Все наши поиски оказались безуспешными. Камба канула как в воду. И только недели через две, когда мы почти смирились с мыслью о ее потери, она неожиданно явилась, но вместо глаза у нее была занимавшая почти половину верхней части головы страшная кровавая рана: очевидно, кто-то из хулиганов выколол ей глаз. Месяца два выздоравливала несчастная Камба. Наконец, мы сняли с нее последний отболевший струп.

По-прежнему она оставалась привязанной к нам, везде сопровождала нас, но что-то новое появилось в ее поведении. Она стала бояться взрослых, старалась спрятаться при их появлении; даже к нам, ребятне, которые не делали ей ничего плохого, относилась как-то напряженно и недоверчиво; видимо, надорвалась в ней ниточка прежнего доверительного отношения к человеку. А через некоторое время ее задавила машина. Так сложилась судьба этого несчастного животного.

Лето 1940 года было моим пятым по счету. Беззаботное детство еще продолжалось, но Гена уже готовился к школе. В его руках стали появляться карандаши, ручки, пеналы, тетрадки и книжки. Правда, и в моих были карандаши и тетрадки что бы чертить в них какие-то завитушки, кренделя и прочую мазню. Всё это мне быстро надоело. Больше нравилось целыми днями пропадать с отцом в мастерской МТС, ездить с ним по тракторным отрядам, вместе со взрослыми переносить случайные невзгоды, неизбежно случавшиеся в дороге: то закапризничает мотор и тогда приходится продувать трубку, подающую бензин из бака, или несколько раз разбирать и собирать сердце машины - карбюратор, то вдруг раздастся выстрел: лопнула камера. Тут начинается мука. Сиди и жди когда машину поднимут домкратом, снимут колесо, разбортируют, найдут разрыв в камере, заклеят, проверят и снова все поставят на свое место. Пройдет добрый час, а иногда и больше, когда снова можно будет двинуться в путь.

Но бывало и похуже. В одну из таких поездок, для меня совершенно не вынужденную, дорогу в овраге перегородила огромная лужа. Объезда не было, по его боковым сторонам поднимались молодые деревца смешанной рощи.

«Как, переедем?!» - нас сегодня только двое, поэтому отцу, кроме меня, советоваться не с кем.

А мне любопытно как сейчас во все стороны полетят брызги грязи; неплохо даже немного побуксовать; поэтому я, не задумываясь, бойко отвечаю: - «Переедем! Переедем!». Отец отводит машину назад, делает небольшой разгон и… машина уже посередине лужи!... дернулась в сторону!... и медленно-медленно ползет вперед. Я весь напружиниваюсь, как будто внутреннее усилие передаю машине и помогаю ей выбраться из засасывающей ее грязи, но, вдруг, когда до противоположного края остается совсем немного, еще чуть-чуть…и… глохнет мотор!

«О… от, чёрт возьми! Переехали!»,- это ругается отец. Я тоже про себя повторяю «Переехали!», - и вкладываю в это слово все свое возмущение в адрес не вовремя заглохнувшего мотора.

Делать нечего, отцу приходится разуваться, засучивать брюки и лезть в хлюпающую грязь. Не работал стартер. Я тоже помогаю заводить - «подсасываю». Наконец, капризничая, чихая, мотор заводится. Видите ли, он не доволен, что на свечи попала вода. Пришлось их обтереть и высушить. Только после этого он перестал «чихать и кашлять».

Назад - вперед! Назад - вперед! Но не тут то было! Машина лишь содрогается и все глубже и глубже садится в грязь. Уже целый час визжат колеса. Размесившаяся грязь превратилась в жижу, брызги которой стали долетать и до меня, приумолкнувшего на сиденье: я чувствовал себя виноватым и уже раскаялся, что сказал отцу «переедем».

Вспомнил еще два эпизода из Шараповской жизни. Я ехал с отцом на машине «полуторке». Повстречались с женщинами, шедшими с дойки. Каждая с дойным ведром молока. Попросили отца подвести их: шутка- ли, нести километра полтора-два ведро с молоком. Отец не соглашается, но разве устоишь против настойчивых просьб утомленных женщин. В конце - концов, все разместились в кузове. Едем. И вдруг… резкое торможение. Многие ведра опрокинулись, из других молоко частично расплескалось. Визг, крик, смех, ругань! Машина остановилась. Не помню, как оправдывался отец. Запомнилось: когда приехали в село, женщины несли отцу кто пирогов, кто яиц, кто еще что-то из снеди. Видимо, на этот счет между женщинами и отцом состоялся какой-то уговор. Я так и не понял: вынужденным было торможение или отец просто схулиганил.

Или, н е помню точно: то ли упал с крыши двора, то ли свалился с санок, но очень сильно ударился обо что-то твердое животом. Сперло дыхание, ни вздохнуть, ни выдохнуть, ни крикнуть, ни застонать. Я упал на спину, небо стало меркнуть и исчезло. Наверное, несколько секунд я был без сознания. Постепенно пришел в себя, раздышался, на ватных ногах кое-как вошел в сени, но дверь в избу не мог открыть, ее открыла мама. Наверное, она испугалась моему виду, засуетилась: «Что с тобой? Что с тобой?». Слава богу, все обошлось благополучно.

Забегу вперёд. В 1967 году мне захотелось посмотреть Ломакино и Шарапово.

Мне казалось, что все должно остаться прежним, но не нашел ничего общего с тем, что осталось в тенётах моей памяти. Уже достаточно пожилые люди указали место, где стоял дом, в котором мы жили в тридцатых годах. Дом принадлежал тёте мамы Большаковой Татьяне Андреевне. В годы войны отец перевёз сруб этого дома то ли на дрова, то ли на продажу.

Маленькое отступление.

Мне запомнилась одна из поездок. Со старшим братом Геннадием сидели на брёвнах в кузове. И вдруг в свете фар появились волки, целая стая. На наше улюлюканье они остановились на мгновение и как-то нехотя, спокойно продолжали неторопливый бег. О волках предупредили встретившихся нам учеников, шедших домой из Гагино в Ломакино. В последнем была лишь семилетняя школа. Вскоре до нас долетело их улюлюканье, крики, свист. Наверное, ими они отгоняли прежде всего страх от себя, нежели наводили его на «серых». В то время было много рассказов о нападении волков на людей. Скорее всего, это были всего лишь слухи.

Сходил к тому месту, где по моему предположению на старице реки Пьяны стояли мостки, с которых неожиданно подбежавшая сзади подружка детских лет Зоя Стулова столкнула меня в воду. Старицы не оказалось, не оказалось и мостков; лес на противоположном берегу Пьяны стоял невзрачным подлеском и не было в нем загадочности и таинственности, когда нашим воображением он был населен волками, лешими, прочими чудищами. Дом Стуловых оказался на месте. Не сохранилась церковь, в которой меня крестили.

От посещения села осталось ощущение невозвратной потери чего-то необыкновенно дорогого, далекого, призрачного.

После Ломакино захотелось посетить и Шарапово. Знал,что не увижу того Шарапово, как и не увидел Ломакино по памяти детства.

Налет легкой грусти от нахлынувших чувств сопровождал меня в дороге до этого села, что находилось в соседнем Шатковском районе на расстоянии примерно 30 километров от села Гагино. В Шарапово мне хотелось найти то место, где когда- то стоял сгоревший дом. Памятным ориентиром был пруд. Мне запомнилось: с пруда по людской цепочке передавались ведра с водой для тушения пожара. Прошло почти четверть века с того трагического события, но нашлись сельчане, помнящие пожар и моих родителей. Они указали место, где теперь стоял уже совсем другой дом. Смутно помнилось расположение МТС.. В колхозной механической мастерской оказалось несколько рабочих; некоторые из них были примерно в возрасте отца. Спросил, не помнят ли они механика МТС Баландина Николая Петровича, работавшего здесь в 1940-1941 годах. Некоторые помнили отца и добрыми словами отзывались о нем. «Вот так», - думал я, - сохраняется память о людях еще живущих или уже ушедших в мир иной, пока живы современники того или иного поколения. Уйдут они из жизни и… ничего, кроме могильного холмика с крестом или памятником, не остается от жившего человека, работавшего, творившего, любившего, если он был обыкновенным простым человеком. Со дня сотворения Человека триллионы исчезли, память о которых испарилась, как мираж, и лишь, может быть, несколько тысяч, запечатлены в исторических документах, письменах, книгах. Грустно….

Других воспоминаний о Шарапово у меня не было. День был жаркий, душный (июнь или июль); в Анненково, в котором мы жили некоторое время,я уже не поехал, и повернул в обратный путь, в Сергач. С тех пор прошло еще 40 лет, а прошлое опять зовёт меня посетить места детства. Сбудется ли мое желание - не знаю. Мне уже 72 года……

PS.Село Ломакино удалось посетить еще раз 28 июля 2015 г. Мне захотелось показать дочери Наташе, внучке Саше, правнучке Анечке места, откуда есть –пошел Я, их отец, дед,прадед. Сначала проехали в с. Исупово, где я имел честь появиться на Свет Божий. На обратном пути заехали в Ломакино. Сходили опять на памятное место, связанное с Зоей и не состоявшимся моим утоплением. Подошли к дому, построенному в современном стиле, на месте которого стоял дом Татьяны Андреевны Большаковой,в котором наша семья прожила 2-3 года. На стук в дверь вышла старушка,она помнила и Татьяну Андреевну, Сашу и Зою Стуловых. Прошлись немного по селу. Оно ещё живет,много новых домов, только, вот, нет благоустроенных дорог. Очевидно, это моё посещение села было последним.

И вновь - Гагино.

Не помню наверное в какое время года мы вновь переехали в село Гагино. Скорее всего это было осенью 1941 года. После пожара мама ездила в Москву за одеждой. Видимо, в сельском магазине купить было нечего. Очевидно, знакомые отца и матери помогли деньгами. Очень ждали маму. Она приехала с чемоданом белья и разного барахла. Это было еще до начала войны, может быть, в конце мая, начале - июня. Война застала нас в Анненково. Вся жизнь повернулась на 180 градусов. Ощущение - наступившего затмения солнца. Серьезными стали лица людей, исчез смех; зато плач, женский и детский, раздавался каждый день то на одной, то на другой улице села. Начались проводы на фронт. Каждого мобилизованного провожали далеко за село, где расставались, многие навечно.

Надрывный плач расстававшихся долго слышался в селе, отдаваясь болью в сердцах сельчан.

Отец тоже получил повестку. Помню прощальное застолье, заплаканное лицо мамы, утешения знакомых. Вряд ли мы со старшим братом Геной осознавали суть случившегося. Может быть, Гена - он был старше меня на 2 года и 3 месяца - понимал больше.

Через несколько дней отец неожиданно вернулся, получив бронь как специалист сельского хозяйства. Можно только предположить какую радость испытала мама: ведь на ее руках осталось нас четверо - Гена, Я, Володя и Шурик.

Через какое то время отца снова перевели на работу в Гагинскую МТС.

Помню, в дороге нас застал дождь. Второй раз он преследовал нас: по пути из Гагино в Шарапово и обратно.

Машина юзила. Я и Гена (мы находились в кузове) изрядно промокли под дождем и зябли, прижимаясь друг к другу.

Из этого времени отчетливо помню себя 1-го сентября 1941 года. Мне было шесть с половиной лет и я готовился к школе. Мама привела меня в класс. С первого взгляда мне не понравилась учительница, показавшаяся мне старой, а потому и некрасивой. Я выбежал из класса, плакал, кричал, что в школу не пойду. Мама повела меня в мастерскую МТС к отцу; они поговорили между собой и оставили меня в покое: очевидно, решили освободить от школы еще на год.

Кто была эта учительница, почему я невзлюбил ее с первого взгляда - не могу дать ответа. Что-то инстинктивное оттолкнуло меня от нее. Наверное, просто я еще не дозрел до школы. На следующий год обошлось от эксцессов. И учительница была пожилой и без претензий на «красоту», но принял ее как свою маму. Да и называли мы ее частенько мамой. Звали ее Мария Михайловна (Соколова). Она была, как говорят, учительницей от Бога. Не помню что бы она повышала на нас голос, ко всем относилась ровно, уважительно, по - матерински. Как сейчас, помню ее сидящей перед нами за столом с накинутой шалью на плечи и что-то читающей нам, а мы, завороженные ее голосом, смирненько сидим и слушаем ее. Может быть, про Зою Космодемьянскую, может, про другого героя - сейчас уже не вспомнишь. Мария Михайловна приходилась родственницей А.И. Матузевич, жила одна, замуж, кажется, не выходила. Одинокой была ее старость. Доживала в интернате для престарелых, где и окончила свои дни 5.11.1987 года (родилась в 1899 году). Похоронена в могиле Матузевичей на Гагинском кладбище. Бывая в Гагино, я обязательно навещаю ее могилку.

Шел 1942 год. Второй год войны. Трудное время. Школа, одноэтажное ветхое деревянное строение, находилась на окраине села, дорога от которого уходила на Паново, Суботино.

Но в ней мы учились не долго, в течение первого года обучения. Помню, в школу и обратно ходили задами, минуя село. Это где-то в двух километрах от дома, в котором мы проживали, на окраине села в сторону города Лукоянова.

На другой год мы учились уже в новой школе. Это было огромное, как нам тогда казалось, 2-х этажное кирпичное здание, совсем рядом с домом, где мы квартировали; учила нас уже другая учительница - Лидия Михайловна Шахова.

Многие моменты этого времени сохранились в памяти. Вот мы всем классом под Мерлеком. Лидия Михайловна рассказывает о строении почвы. Показывает корешки растений, останки жучков и т.д.

А вот идет репетиция какой-то постановки, очевидно, к празднику. Я должен лезть под стол, оттуда внезапно появиться и говорить какие-то слова. Помню, я заучивал их дома, декламировал перед Баб- Татьяной. Самих слов, конечно, не помню.

А вот - «война». К ней мы готовились несколько дней загодя: делали из досок винтовки, пулеметы (с трещоткой), автоматы, наганы, лопаты. В один из зимних дней ребят всей школы вывели в поле (оно начиналось сразу за школой), построили во фронт; по команде мы бежали вперед, падали, окапывались, снова поднимались с криком «ура», ложились, опять бежали зигзагообразными перебежками влево и вправо, чтобы не быть сраженными вражескими пулями. Если считать, что в Гагинской школе я закончил 3 класса весной победоносного 1945 года, то эти «учения» проходили не позднее 1944-1945 годов, в крайнем случае, в 1943-1944 годах. Значит, я учился во 2-м или 3-м классе и было мне 9-10 лет. С «войной» запомнился один мой «подвиг». Как-то летним вечером, в предсумерках, я и одноклассник Толя Брызгалов шли мимо школы. Под влиянием постоянных сводок о военных действиях сработала фантазия: в школе засели фашисты, их надо выбить. Вместо гранат вход пошли камни, которые в множестве находились в траве. И они полетели в окна первого и второго этажей. Со звоном лопались стекла, камни грохотали по партам; весь этот шум усиливался акустикой пустых классов, вечерним состоянием атмосферы. Окончательно добить «фашистов» помешала мимо проходившая девушка. С криком «Скажу, скажу…» она пробежала мимо нас.

Этот крик отрезвил нас, вернее, меня, так как основным воюющим лицом был я, а Толя отыскивал камни, подавал мне и наблюдал.

В результате за мои «фронтовые подвиги» пришлось расплачиваться родителям. Наверное, они встали им не в одну копеечку. Помог дядя, брат отца, Петр Петрович, который жил в городе Бор. Работал лесничим. Это была, наверное, большая должность, с ним считались. На Бору находился стекольный завод. Отсюда привезли ящик стекла и к началу учебного года все окна были заменены. Самое удивительное в этой истории было то, что меня не пороли, отделался словесной взбучкой. А надо было,наверное, как следует выпороть, не смотря на мои патриотические побуждения во всей этой истории.

Большинство наших игр были ориентированы на военный лад, т.е. разрушение: однажды спустили под Мерлек санки, увезенные от конюшни «Дома Советов»; изрядно покорежили легковую машину «Эмку» почему-то спрятанную в одном из сараев вблизи того же «Дома Советов»; старались незаметно прошмыгнуть мимо дежурного милиционера и пробраться на чердак этого здания, где валялись пыльные папки с документами, старые лампы, мебель и прочая рухлядь; нам предстояло пронести незаметно что-нибудь из этого барахла мимо сторожа. На этом же чердаке мы брали из гнезд стрижей (не пойму, как они безропотно, сжавшись в комок, давались нам в руки), выносили на улицу, сажали на землю; они неуклюже пытались взлететь, но им это не всегда удавалось.

Надо было видеть их колючие взгляды на нас, умоляющие дать им волю; тогда мы брали их в руки, подкидывали, и они с отчаянным, на высочайшей ноте криком, взмывали в небо, исчезая в его глубине.

Однажды в гнезде поймали дремавшего совенка. Кто-то из ребят, спрятав его за пазухой, вынес этот «трофей». Мохнатый совенок расцарапал похитителю всю грудь; слава Богу, обошлось без заражения.

Не забыть эвакуированных детей из Ленинграда. В 2-х этажном деревянном здании бывшей школы (близ больницы) был открыт для них детский дом.

Помню ожидание их приезда. «Везут, ввезут!» - разнеслась однажды весть по Гагину. Около предназначенного для них дома собралось много народа, взрослых и детей.

Было много слез и проклятий в адрес фашистов. Детей обнимали, целовали, поглаживали по головкам. Многие из них представляли ходячие скелеты. Их нужно было выхаживать, осторожно откармливать и лечить.

Уже позднее, когда они немного окрепли, многие нашли патронаж в семьях сельчан. К нам ходили паренек и девушка. Паренек (имя его я не помню) рисовал нам в блокноте самолеты - истребители. Получалось у него это легко, быстро и ловко.

Несколько штрихов и- самолет готов. Рисовал и воздушный бой с черточками пулевых трасс, с головами летчиков под защитными колпаками, с хвостами черного дыма за сбитыми самолетами с крестами на крыльях.

Девушка (кажется, её звали Ритой) подолгу беседовала с мамой. Ей было лет 14-15, мама всегда ее чем-нибудь подкармливала. Однажды она пришла расстроенной: ей предстояло куда-то уезжать. Наверное, в какое то ФЗО. Некоторое время она присылала нам письма, в которых выражала признательность и благодарность за доброе отношение к ней. Помню озабоченное и тревожное состояние взрослых, когда каждое сообщение «Совинформбюро» было тревожнее предыдущего. Враг был под Москвой. «А вдруг дойдет и до нас», - эту мысль часто выражали взрослые. Несколько раз наши самолеты истребители стремительно проносились над селом, едва не задевая крыши, в сторону леса за хутором Баронским. Говорили, что там выбросились немецкие парашютисты. В этот ли день или какой другой мы наблюдали высоко в небе пролетающий самолет. По зловеще - утробному прерывающемуся реву моторов мы определили, что это не наш. Время от времени он переворачивался через крыло и снова летел дальше. Что-то навевающее страх было в этом полете.

Вспоминаются многокилометровые колонны автомашин и другой самодвижущейся техники: эвакуировались заводы, предприятия на Восток, Сибирь. Они шли со стороны Лукояново через Сергач на Казань и дальше. Мы, ребятня, выстраивались вдоль дороги и наблюдали за диковинной для нас техникой. До этого я был знаком с немногими марками тракторов. Чудным мне казался трактор ЧТЗ, огромный, тихоходный, лязгающий гусеницами, выстреливающий из выхлопной трубы, поставленной вертикально, дымные кольца, расплывающиеся постепенно в воздухе; без кабины, он походил на какое-то допотопное чудище. Работал на нем тракторист Гусев (имя его не запомнилось). Что-то он не подружился он своим «зверем»: при заводке сдетонировал двигатель, заводная ручка при этом с силой повернулась в обратную сторону и полоснула его по щеке, сделав отметину на всю жизнь. По этому шраму он и запомнился мне.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: