 |
Быть учителем - это счастье. 9 глава
|
|
|
|
Некоторых следы затерялись и в памяти ничем особенным не запечатлелись.
Р. S.Неожиданной была встреча с Иваном Головановым.Однажды Мария Ашунина сообщила мне,что он каждое лето проводит в с. Ветошкино с женой Альбиной Микаэлян. В мой очередной приезд сюда (27 июня 2016 г.) решил их навестить. Нашел Ивана и Альбину мирно беседующими за столом во дворе их домика. Недоуменно взглянули на непрошенного гостя. Представился.Минута молчания. «Досмотр» друг друга. Показал выпускную фотографию класса- никого не узнал. Да и как узнать,если он учился с нами лишь одну первую «четверть». Обнялись. Иван Владимирович - высокий, стройный, симпатичный мужчина. Седой,подстриженные усы, небольшая бородка. Голубые улыбчивые, добрые глаза. Усадили, разговорились. Нелегкое военное детство.Отец погиб на фронте. Дядя забирает Ивана в Новгород(Великий). Десятилетка. Строительный факультет военной Академии. Участвует в строительстве космодрома на Байконуре. Успешная карьера. Живет под Москвой. Около часа беседовали.Не жаловались на жизнь. Символически выпили за встречу,пожелали друг другу здоровья и долгих лет жизни. Расстались друзьями –однокашниками.
Подводя как бы резюме о нашем классе, приведу слова Марии Петровны Мишаниной, сказанные ей еще на первой встречи, в 1967 году: «Ваш класс был, пожалуй, самым сильным за годы моей работы в школе».
Итак, с Георгием Комраковым договорились поступать в Университет. Отослали полагающиеся документы, в свое время получили вызов, и мы поехали. До этого момента, кроме географии Гагинского района, другой я не знал. В натуре не видел ни одного города, ни паровоза (тогда ни тепловозов, ни электровозов еще не было), ни железной дороги. В город Горький можно было уехать или со станции городов Лукоянова или Сергача. Моя первая поездка по железной дороге состоялась через Лукоянов. Никакого экстравагантного впечатления от этого «путешествия» я не получил.
|
|
|
Единственным, чем запомнилась поездка, так небольшим ЧП на вокзале. Сидим на скамейке в ожидании поезда. Вдруг поблизости раздается глухой хлопок. Мужчина, хозяин чемодана, открывает его и осторожно вещь за вещью вынимает перепачканные красной жидкостью белье: в чемодане он вез небольшую бутыль с вишневой настойкой, которая и взорвалась.
Утром поезд прибыл на Ромадановский вокзал. Ориентируясь по чертежу, которым меня снабдили родители, отправился до Окского моста, где должен сесть на трамвай №1 и доехать до конечной остановки. Здесь, на улице Долгополова, пересаживаюсь на «тройку» и доезжаю до Молитовки, где на улице Трамвайной жила сестра моего отца Александра Петровна Максимова.
В годах 47-48- х прошлого века тетя Шура приезжала к нам погостить со своими дочерями: старшей Диной и младшей Алей.
С этим приездом тети запомнилось мое нравственное «падение»: я не оправдал похвалы моей мамы в свой адрес.
Мама, представив меня тете Шуре, говорила примерно такие слова: «Это – Витя, второй мой сынок, смирный, тихий, не озорник».
А поскольку «не озорнику» хотелось есть (1946 и 1947 годы были самыми голодными), а в соседнем саду поспевала вишня, я, перемахнув через забор, стал лакомится ягодами. Как почти всегда бывает в таких случаях, совершенно некстати появилась хозяйка (делать что ли ей было нечего?) и, увидев меня, естественно, подняла крик, шум, гам, словно у нее в доме случился пожар, и, конечно же, слух о моем визите в чужой огород дошел до нашего дома, тем более, что мы жили почти в соседях.
«Ну, вот, и зарекайся за них», - оправдывалась мама перед тетей Шурой. Мне, конечно, было очень стыдно перед мамой, но… голод все же – не тетка.
|
|
|
В доме действительно зачастую есть было нечего, и тетя Шура купила на селе десяток яиц, из которых была изготовлена на большой сковороде с десятью солнцами глазунья, часть которой досталась мне.
Так вот, не доезжая 1-2 остановки до их дома (улица ничем не отличалась от обычной сельской), пешим порядком я дошел до дома Максимовых. Дом тоже обычный, деревянный, из передней и задней комнат (кухня, прихожая). Удобства на улице. Палисадник. Во дворе песок.
Познакомился с двоюродным братом Славой, он поступал в педагогический институт на географический факультет. Этажерка книг о разных странах занимала угол в передней комнате.
Отдельные впечатления этой «командировки».
Стою у окна в коридоре 1-го этажа главного корпуса Университета (улица Свердлова, ныне Б. Покровская). Коридор монотонно гудит от множества голосов абитуриентов, словно разворошенный пчелиный улей. Городские отличаются своей бойкостью, осведомленностью, некой развязностью в отличие от нас, деревенских, немного стушевавшихся, приниженных. Рядом со мной группа ребят и девушек. Несколько курящих (ни один из самых развязных деревенских парней не позволил бы себе этого). Подходит мужчина, очевидно, дежурный. Просит прекратить курение. Парень извиняется, тушит папиросу, но что-то недовольно ворчит. «Дежурный» делает ему внушение. Одна из девиц возмущается: «Но он, ведь, извинился».
«Извиняться легче, лучше не провиняться» - парирует «дежурный» и отходит.
Вот, зал человек на сто. Нам объявляют темы сочинений. Тишина. Минуты раздумий и… заскрипели перья. Не помню выбранную тему. На устном экзамене по физике получил «тройку». Что-то не разобрался в броуновском движении, если есть такое. По конкурсу я не прошел. Это было для меня страшным психологическим ударом. Ну, никак я не мог предположить такого исхода.
Учился на «пятерки», был представлен к серебряной медали, хотя в Облоно не утвердили представление (по сочинению выставили «четверку»), и… вдруг такое. Это был шок.
Я лишился сна и аппетита. Превратился в сомнамбулу. Слава меня развлекал чем мог, но в моей голове сидела одна мысль: как мне возвратиться домой с такими результатами: отличник и… «срезался» - стыдоба-то какая!
|
|
|
Слава купил билеты на какое-то кино. Я пошел, но никак не мог сосредоточиться. Мне, кажется, такого потрясения в последующей жизни я никогда не испытывал. Первая неудача в жизни – и жизнь не в жизнь.
Много-много лет спустя, когда меня по-хамски в «перестроично – демократические» времена «уводили» с должности главного врача больницы (1996 год), я, конечно, переживал (несправедливость была вопиющая), но не так сильно.
Тогда буквально жизнь казалось конченной. Прекрасно помнится возвращение домой, обратная дорога от Лукоянова до Гагина. Уже вечерело.
Была единственная попутная машина, груженная лесом – кругляком. Пассажиров, не побоявшихся ехать в ночь на таком транспорте, оказалось человек восемь – десять. Не знаю за что мы держались, восседая на бревнах. При накренах машины (асфальтированных дорог тогда не было, грунтовые – в ухабах, залитых недавно прошедшим дождем) я хватался за голени сидящей выше меня женщины или девушки, у которой была более крепкая держава за что-то. Не знаю, нравились ли мои крепкие пожатия ее голеней или нет, но другого способа не свалиться с кузова у меня не было.
Рассвет застал нас уже в Гагине. Слезли не чувствуя ног (они онемели), а все тело продрогло: был конец августа, ночи холодные.
За такой дорожный «комфорт» и платить-то было жалко. Взял свой фанерный чемоданчик, не знаю кем и когда сделанный, и пошел до Ветошкина.
Задами прошел к дому (я не хотел, что бы кто-то видел мое позорное возвращение), вошел в дом и сразу же лег спать. Спал почти двое суток.
Постепенно приходил в себя.
Встал вопрос: а что дальше? Прошел месяц, другой. Отец как-то подвыпивши упрекнул меня в нахлебничестве. Пошел в райком комсомола. Не очень доброжелательно был принят первым секретарем (коренастый мужчина старшего комсомольского возраста, грубое морщинистое лицо молотобойца; низкий голос оттенял эту социальную принадлежность, хотя, может быть, он и не принадлежал ни к какому ковалю). Ему нужен был постоянный культработник в Ветошкинский сельский совет (в 20-х годах эта должность называлась менее интеллигентно – избач), а я просился на временную работу, на 5-6 месяцев. Все-таки, не иначе как по знакомству (его мать как-то зналась с моими родителями), он принял меня. В содержание моей работы входило заведывание сельской библиотекой (она была при сельском Совете), организация просветительской работы, художественной самодеятельности. Говорят: не было бы добра, если бы не было худа, или: что не делается – делается к лучшему. В конечном итоге, благодаря «второгодничеству» я приобрел себе судьбу. Но… об этом позже. Вскоре меня избрали секретарем колхозной комсомольской организации, хотя к колхозу я никакого отношения не имел.
|
|
|
Председателем сельского Совета был Петр Яковлевич Горшков – ЭКЕ (конечно, заглазно). Эта кличка «ЭКЕ» закрепилась за ним, так как через каждую пару слов он добавлял это слово – паразит. Он был одним из могикан, кто находился у истоков коллективизации крестьянских хозяйств. За давностью лет я не могу припомнить что-то характерное в его лице; запомнилась его энергичная жестикуляция руками; убеждал оппонента не столько доводами, сколько своей эмоциональностью, р- революционной заразительностью (такие «могли за собою полки вести», кажется, так сказал поэт).
Например, на заседании исполкома Совета слушался вопрос о состоянии коневодства, где требовались специальные знания,которых, конечно, у него не было. Но мужицкой сметкой он умел найти, как говорят, главное звено, самую суть, с чем соглашались и специалисты. Бывало, сидит на исполкоме директор конезавода (представительный, уважаемый человек в селе), а он, не повышая голоса, методично «дубасит» его: то-то плохо, там-то недостатки и т.д., и все вроде в дело. Такие исполкомы с частными производственными вопросами проходили ежемесячно. Общие вопросы обсуждались на сессиях Совета, на них приглашались депутаты. За что-то он меня уважал. Как-то осенью 1953 года, когда мы с братом были на каникулах, приходит к нам домой: «Ребятки, надо бы съездить в Ройку, погрузить в машину зерно в мешках и привезти в Ветошкино».
Как откажешь в такой просьбе? Съездили, привезли. Трудно было тогда с рабочей силой.
Рассказывали о нем такую быль. Много лет назад он серьезно заболел; считали, что умер.
Положили в гроб, вырыли могилу, а он в гробу очнулся. После этой «смерти» прожил еще не один десяток лет. И такие чудеса бывают.
Секретарем работала Евдокия Владимировна Курепчикова; полноватая, лет 40, с огненно-рыжими волосами, с большими зеленоватыми глазами, пронизывающими посетителя недобрым взглядом; недоверчиво относящаяся, как казалось, ко мне. Она жива и поныне (сегодня 1 октября 2007 год).
|
|
|
В штате Совета была еще и техничка.
К праздникам готовили художественную самодеятельность в основном силами учителей 8-ми летней школы, поскольку коллектив здесь был самый молодой: будущая моя жена, учительница русского языка и литературы Александра Матвеевна Кузовенкова, её подруга Фаина Федоровна Дикова (Толмачева в замужестве), завуч Гладков Валентин Осипович, Павел Иванович Абустин – главный зоотехник Управления сельского хозяйства, позже – председатель колхоза «Искра» в селе Юрьево, его жена Маргарита Петровна (оба трагически погибли в автокатастрофе при спуске по «тещиному языку», не доезжая города Кстово) и другие.
Концерты проходили в кинозале (до 1904 в этом здании размещалась частная Пашковская больница для населения окружающих сел). Художественная самодеятельность пользовалась успехом у населения. Залы всегда были полны.
Кроме радио, это было маленьким окошечком приобщения к культуре.
Помню один комсомольский субботник колхозной молодежи по снегозадержанию на поле, что находилось за Лошмами по дороге на Сергач. Собралось человек десять – двенадцать ребят и девчат. Вооружение – лопаты. Технологию этого мероприятия мы не знали; просто в шахматном порядке насыпали кучки снега. Не знаю результата нашего труда на повышение урожайности на нашем поле (шутить разрешается), зато мы вдоволь надышались свежим воздухом, навалялись в снегу, зарядились хорошим настроением и с полным сознанием выполненного долга в борьбе за хороший урожай к обеду вернулись домой.
Мне нравилось проводить беседы на атеистические темы. В силу антирелигиозного воспитания (родители к Богу и всему, что связано с загробной жизнью, Раем и Адом, относились равнодушно) я тоже не верил в сверхъестественные силы. Однажды, используя несколько популярных атеистических брошюр, написал «трактат» на тему о вреде религии и послал его в областную газету «Горьковская Коммуна». Получил ответ в таком духе: по статье чувствуется отсутствие специальной подготовки в вопросах религии, поэтому решили опубликование статьи нецелесообразным.
Я не очень-то расстроился: не удалось победить религиозные предрассудки в областном масштабе, будем побеждать в локальном. Несколько раз проводил беседы на атеистические темы в деревне Ройка. Выходил еще засветло, возвращался в часов 7-8 вечера (в зимнее время).
Однажды возвращаясь (было полнолуние, серебряными бликами отсвечивал снег, торчащие кустики бастыльника трансформировались в чудовищные очертания), мне то ли показались действительно, то ли померещились пара волков.
Они стояли, как вкопанные, повернув головы в мою сторону. Я не шевелился, и они не шевелились. Со мной ни ножа, ни малокалиберной винтовки, которую я иногда брал.
Вот, кажется, несмело пошли в мою сторону. Сердце – в пятки, мороз – по коже, волосы зашевелились. Слышал, что волчьи глаза светятся в темноте. Всматриваюсь – огоньков не вижу. Стою – и они стоят. Что делать? Идти вперед страшно: если это действительно волки, могут напасть. Пячусь назад. «Волки» не движутся, за мной не идут. Может быть, мое распаленное воображение разыгралось? Может быть: у страха глаза велики. Сначала задом – задом, потом, отойдя на какое-то расстояние, повернулся и, стараясь не сбиться на бег, быстрым шагом пошел назад к селу.
В клубе еще были ребята и девчата. Рассказал им про ситуацию. Человек десять вызвались проводить меня.
Никаких волков не встретили. Если они и были, то испугались нашей ватаги, которая кричала, улюлюкала, свистела, шумела на все лады. Проводив за лес, до Ветошкина я добежал. На другой день в селе уже знали, что я повстречался с волками.
На расспросы я подтверждал этот факт, хотя точно не знал, были то волки или миражи.
Я был, если можно так сказать, ортодоксальным максималистом. Если мне что-то казалось несправедливым, я обязан был бороться за истину.
Наслушавшись от отца и других работников МТС о непорядках в работе, о несправедливых действиях директора, я на одном из районных комсомольских собраний выступил и рассказал о тех «безобразиях», как мне казалось, творившихся в Ветошкинской МТС, правда, не называя фамилий. Когда я уходил с трибуны, зал молчал. Как мне потом объяснили, мое выступление было необычным, острым, не в духе времени. Присутствующий на собрании Первый секретарь РК КПСС (фамилия его, кажется, была Леонтьев; запомнилась традиционная для тех времен его одежда – синий френч, такие же синие галифе, хромовые сапоги), встретив меня однажды в коридоре Дома Советов, как-то особенно, с упором посмотрел на меня, словно хотел сказать: «Зеленый ты, зеленый».
Говорили, что его вскоре арестовали как врага народа. Тогда это не было редкостью.
3 марта 1953 года по радио с утра зазвучала траурная музыка, заставившая всех насторожиться. Потом было «Важное правительственное сообщение»: умер И.В. Сталин. Эта весть произвела ощущение обвала, наступление конца света.
«Что теперь будет?» - этот немой вопрос застыл в глазах каждого. Знали, что Сталину уже за 70 лет, что он такой же смертный как и все, и все же его смерть застала всех врасплох.
Уныние, печаль, неподдельные слезы. Помню рыдания над портретом Вождя учительницы Ганиной Александры Михайловны.
В организациях, предприятиях проходили траурные митинги. Я пошел в школу. Сообщение сделал директор Куманёв Иван Михайлович.
После сообщения несколько учеников захлопали: сказалась привычка выражать одобрение выступающим аплодисментами. На них зашикали учителя. Тихо разошлись по классам. Жизнь продолжалась. Небо не упало, земля не разверзлась, потоп не наступил. Новые правители «рулили» Россией и правили русским народом. Приемником Сталина был назначен Маленков Г.М., председателем Совета Министров Булганин Н.А. В сентябре 1953 года Первым секретарем ЦК КПСС избран Н.С. Хрущев.
В мае 1953 года я уволился с работы: надо было готовиться к поступлению в институт, на этот раз в Медицинский.
Мама хотела видеть меня врачом, сам я внутренней тяги к врачеванию не испытывал.
Мой напарник по парте Алексей Атопшев еще в прошлом году поступил в Медицинский, так же Софья Ломп, Нина Бушуева.
Может быть, их пример да желание мамы определили мой выбор.
Наверное, косвенно подтолкнула к принятию решения смерть единственной сестры Зины. Ей было 7 лет, когда весной 1948 года она заболела. На самые тяжелые годы пришлось ее детство. Элементарное недоедание, отсутствие витаминов, хотя мама и старалась подкармливать ее чем-то лучшим и сытным (да было-то всего - ничего) привело к фатальному исходу.
Она стала худеть, бледнеть, сделалась вялой, безучастной, глаза печальными, потусторонними, с лица исчезла улыбка. Приходила фельдшерица, выписала рецепт на какое-то лекарство. Я пошел за ним в аптеку с Гагино. Было водополье. За селом Шерстино, не доходя километра полтора до Гагина, тропинку пересекал глубокий овраг. В летнюю пору он был сухим, а теперь по его дну бешено журчал ручей с водопадами и водоворотами. Жутко было смотреть на стремительное течение воды. Хотя расстояние между берегами было небольшое, но глубина внушительная; попадёшь в водоворот – не выбраться: уцепиться не за что, да и берега были почти отвесными; прыгать было опасно. Прошел вверх по течению в поисках более узкого места, но такого не было. Шедший за мной мужчина, повернул назад: рисковать не хотел. Но то ли молодость.… Выбрал наиболее узкое место, разбежался (было место для разбега) и… перепрыгнул. О! Миг радости! Преодолел препятствие! Закричал вслед уходящему мужчине: «Перепрыгнул!»
Он махнул рукой и пошел дальше. На обратном пути таким же способом переправился через это бурлящее ущелье.
Лекарство оказалось подсоленной жидкостью, очевидно, хлористым кальцием.
Сестрёнка все слабела и слабела.
Однажды я застал ее стоящей у окна: глаза у нее большие – большие, печальные – печальные; словно все то, что было перед ней, она видела впервые: блики солнца, жухлый снег, копошившихся взъерошенных воробьев, свернувшуюся калачиком кошку на клочке соломы, важно вышагивающих грачей и другую живность.
Постояла – постояла в раздумчивости Зиночка, повернулась и медленно – медленно пошла к кроватке, в которой последнее время почти постоянно лежала, исхудавшая, побледневшая, с лицом из одних безжизненных глаз. Тогда мы обрадовались: Зина встала. Может быть, это – перелом в ее болезни? Да, это действительно был перелом, только в другую сторону. Через день – второй ее не стало. Я сидел за столом, готовил уроки, спиной к кроватке. Вдруг услышал тихий протяжный стон с зубным скрежетом. Еще два – три стона, Зина вытянулась и… затихла. Жизнь ушла из ее хрупкого тельца.
Нет, не в этот момент, несколькими годами позже, возможно, после смерти кого-то из знакомых, вечером, лежа в постели, как-то внезапно меня остро пронзила- прожгла мысль о бренности нашей жизни, ее конечности и быстротечности.
В детские годы мы не задумываемся об этой проблеме, хотя знаем, что люди умирают, они навсегда уходят из жизни, но все эти обстоятельства скользят мимо нашего сознания. Нам кажется, что смерть коснулась кого-то, но не тронет нас. Позже, когда нам за сорок, мы воспринимаем ее как неизбежное явление и смиряемся, успокаивая себя, что жизнь- от Бога и смерть от Бога. Годом позже умерла Баб - Татьяна, так звали мы тетку мамы. Похоронены они были на правом краю кладбища, между двух берез. Родители почему-то не огородили могилку, редко навещали и сейчас уже никто точно не помнит ее место, лишь предположительно.
Зина! Зиночка! Прости нас, еще живущих на этой земле (но уже нет братьев Геннадия – умер в 1984 году, Володи – 1997 году, Славы – 2001 году, Александра -2003 году) за то, что мы завидовали тебе, иногда сердились, что тебя лучше нас подкармливали. Прости, мы тоже были голодными.
Так вот, смерть Зины подтолкнула меня к мысли идти учиться в Медицинский институт.
Август, снова город Горький, снова Максимовы, сдача экзаменов. Сдал их и уехал домой. Тревожно ждал вызова: а вдруг опять…? Наконец, он пришел. Вскрываю казенный конверт, читаю «…зачислен на лечебно – профилактический факультет». Радуюсь, сообщаю родителям и всему свету, что я принят в Медицинский институт имени С.М. Кирова.
Чем я жил это время, о чем думал, как коротал время, что было отдушиной – об этом поведает дневник, который я стал вести с сентября 1952 года.
Привожу его почти без сокращений.
Итак.
«Когда человек становится одиноким, у него появляется потребность поделиться с кем-нибудь своими мыслями и дневник становится необходимостью, как воздух и свет.
22 сентября. Проходит день, за ним второй и так бегут дни за днями в моем голом одиночестве. Можно впасть в апатию, затосковать, загрустить. Такое состояние порой овладевает мной и на душе становится невыразимо тяжело, хочется уйти куда-нибудь в лес, парк и без конца бродить и бродить там. В такое время хочется побыть одному наедине со своими мыслями. Круг моих знакомых все уменьшается, новых знакомых запретил себе заводить.
Минувшие переживания дают о себе знать. «Тяжелый у тебя характер», - говорят мне. Да пусть уж будет какой есть. Основное занятие – книги; они заменяют мне подруг, друзей. За последнее время прочитал «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, Панферова «Грусть» - все 4 книги, сейчас читаю «Улица младшего сына» (что не успел прочитать в 10-м классе). Самые тяжелые дни, когда нечего читать.
23 сентября. Занимался домашними делами, закончил читать «Улица младшего сына». Валентин Янин прислал письмо. Один друг и то за 200 километров. Год с ним не виделись, надеялся встретиться в Горьком, но я не знал его домашнего адреса. Пишет как он проводит время (весело), с девушками и прочее. А у меня нет никого, поэтому и приходится скучать иногда.
Я предпочел быть одним до поры – до времени. 20 сентября получил письмо от Маши Дегтевой. Я и раньше знал, что она неравнодушна ко мне. Но во мне не было к ней чувства любви и я старался избегать ее. Дух письма её мне напомнил послание Татьяны к Онегину. Она – Татьяна, я – Онегин. Мне стало ее жалко, но что же поделаешь? Я объяснил ей, почему я не должен встречаться с ней. Она, кажется, поняла. В самом деле: не виноват же я, что её не люблю. Любовь – чувство, которое не подчиняется своему желанию: захотел – полюбил, захотел – не полюбил. А притворяться влюбленным я не могу. В конце концов, я ее проводил до дому в последний раз. Летними вечерами мы с В. Лисиным часто провожали ее домой после катания в лодке по реке Пьяне. Вот были вечера! Так было все чудесно! Сказочно, таинственно плыть в темноте по сонной глади воды: чуть-чуть булькают капельки воды с поднимающихся периодически весел; берега, поросшие кустарником, теряют свои очертания; лес видится – мрачным, призрачным; иногда всплеснется рыба, прокричит испуганная птица и… опять – глухая тишина. Хорошо! Вольно!
А сейчас, когда я ее провожал, было так темно, хоть глаз коли – не видно, и моросил нудный осенний дождь как раз под настроение.
Шли молча. Руки она мне не подала, обычно подавала. Мне хотелось на прощание сказать что-то теплое, но не сказал (а что скажешь в такой ситуации?); повернулся и ушел. Горько, наверное, ей было в эту ночь. Я не виню ни её, ни себя. Иначе поступить я не мог.
24 сентября. Встал в девять, как обычно. Погода скверная (какая уж погода осенью?!). Читал Достоевского 11–ый том. Спасибо В. Яшиной: она мне приносит книги из библиотеки Сельхозтехникума, где она сейчас учится на первом курсе. Года два назад мы были безумно влюблены первой юношеской любовью, «до конца жизни». Что случилось – не знаю, но я как-то сразу охладел, и мы остались друзьями.
Надо бы написать письмо брату, ответить Валентину Янину, но заленился и писать не стал. Сегодня уже среда, дни бегут и бегут и не остановить их полета.
25 сентября. Сегодня получил письмо от Геннадия и Марии Дегтевой. Она, бедняжка, переживает. «Виктор, если бы ты знал, до чего трудно мне сейчас переживать. Для меня сейчас ничто не мило, ничто не интересует». Мария Николаевна, что я могу поделать, ведь не дано нам, людям, природой распоряжаться в этих вопросах; это – струны сердца. Не жестокий я, не бесчувственный. Поймешь ли ты это когда-нибудь?! Пойми…
27 сентября. Никогда я не чувствовал таким одиноким, как сегодня. Не выразить этого чувства словами, лучше молчать…
28 сентября. Первый месяц осени на исходе. Осень начинает дышать и не начинает даже, а уже дышит полной грудью, извергая мелкий, надоедливый, моросящий дождь, навевая холодом, превращая дороги, тропинки в грязь и слякоть.
Да, осень… Кто радуется ей? То ли приход весны, которую встречают с радостью! С ее талыми водами, журчаньем ручейков, с звонкими песнями жаворонков, пересвистами скворцов, криком гусей, курлыканьем журавлей в высоком голубом небе. Да, осень.… Сколько работы в полях, сколько забот, приготовлений к длинной русской зиме….
Одним словом- осень…
Сегодня вечером был в парке, первый раз после приезда из г. Горького. Нет уже той весенней и летней радости, пышности парка. Хотя листья еще не облетели, но деревья стоят мрачные, словно ожидающие какой-то беды, тяжелой и неотвратимой. И шелест листьев унылый, задумчивый, точно шепот людей, обреченных на скорую казнь. Не прокукует кукушка, суля кому-то долгие годы; лишь иногда услышишь лающий крик совы, пугающий малых детей. И луна, и звезды, и небо живут по законам осени.
Звезды, лениво перемигиваясь, поднялись повыше на небосвод. Небо словно подернуто дымкой, точно кто-то выкурил огромных размеров сигару.
Да, одним словом, осень…
Какой бы ни была она «пушкинской», но… осень.… Это время года мне не по душе.
29 сентября. Сегодня я прочитал в «Дневнике писателя за 1877 год» Достоевского следующие слова: «Бывают такие меж женщин и меж мужчин, которые хоть и питают в сердце даже самые горячие чувства, но при этом как-то всегда стыдливы на их обнаружение; в них мало ласки, мало у них ласкающих слов, обниманий, прыганий на шею. Если за это их назовут бессердечными, бесчувственными, то они тогда еще более замыкаются в себе. При обвинениях они редко стараются разъяснить дело сами, напротив, оставляют эту заботу на обвинителя: «сам (сама) дескать угадай; коли любишь, должен (должна) узнать, что я права (прав). И если он (она) не узнает и озлобляется более и более, то и она (он) озлобляется более и более».
Вот эти слова – ключ к тому, почему, можно сказать, трагично закончилась моя дружба, больше – любовь к Дине Котиной. Да, сошлись мы как-то случайно. Мне кажется, что увлеклась она мной потому, что я показался ей каким-то странным и необыкновенным.
Ну, каким я был странным? Обыкновенным юношей. Наверное, ей показались странными и необыкновенными некоторые черты моего характера, исходящие от одиночества: замкнутость в самом себе, неразговорчивость, сухость, грусть (опять-таки от одиночества). Сначала я ей вовсе не увлекался, потом почувствовал необъяснимое влечение, переросшее в любовь. Да, я её полюбил горячо, и это была не какая-то минутно вспыхнувшая любовь, а самая настоящая, глубокая и верная, честная и преданная.
Но я не выказывал её, не клялся и не божился. Это-то, видимо, и повредило мне самому. Но, ведь, не могла же она не чувствовать, не знать о моем чувстве к ней?
Да, несомненно, (так мне казалось) она любила меня, но любовь ее была, как пламя спички: вспыхнула, погорела и погасла. Я помог ее потушить, но не сознательно. Она прислала мне письмо, в котором писала, что чувств у ней ко мне нет и сомневается в моих, что дружбу продолжать дальше не следует и просила извинить ее. Я ее простил, виноват был я.
После этого я еще более замкнулся, еще более стал мрачен, задумчив и неразговорчив. И к любви ко мне Маши Дёгтевой остался холоден: переживания дали себя знать.
1 октября. Вчера ничего не писал, да и нечего. Да и в самом деле, о чем писать? Погода самая скверная, целый день лил дождь – все это ужасно отражается на настроении. Почты не было, газет нет, писем нет. Книги тоже сегодня нет. Читал публицистику М. Горького «Как я учился писать?». Вот, собственно, и все что я делал.
2 октября. Ни одного дня без книги! – таков мой лозунг. Читаю «В стране поверженных» Панферова.
3 октября. Погода самая прескверная. Первая осень такая на моей памяти. И сегодня лил целый день дождь - противный, холодный, угнетающий.
Весь день буквально сидел над книгой. А книга замечательная. Полностью захватила меня.
4 октября. Прочитал «В стране поверженных». От окончания книги даже немного расстроился. Тяжелый конец. Но все-таки (мне кажется) читатель, прочитав ее, имеет в себе крохотную, мизерную надежду на спасение Николая Королева, мужа Татьяны Половцевой. Во мне тоже какая-то надежда теплится в его спасение. Мне так хотелось, чтобы они встретились. Но, увы, автор обрек его на смерть, хотя в романе нет резких доводов о ее неминуемости, но и надежды на его спасение почти тоже нет.
Когда читаешь эту книгу, полностью уходишь сам во внутренние переживания героев романа. Автор Панферов дважды поступает немилосердно: с героями книги и читателями. Все-таки лучше было бы Кораблева «воскресить»; от этого содержание романа не понесет никакого ущерба ни со стороны художественности произведения, ни со стороны развертывания событий, наконец, ни со стороны идеи. Но…, если бы не было этой интриги, сюжет потерял бы остроту.
|
|
|
