Быть учителем - это счастье. 11 глава

О бытовой стороне жизни. Питание было совершенно неорганизованным и хаотичным. Обед приходился каждый день в разное время в какой-нибудь из столовой. Если занимались в главном корпусе, то обедали в столовой сельскохозяйственного института (она была в соседнем здании), обходился сравнительно дешево и сытно. Иногда что-либо перекусывали в буфете института, обычно стакан чая с булочкой. Завтрак и ужин - дома: батон с чаем. Масло было редкостью. Обычно употребляли маргарин. Однажды пошел в гости к Борису Неведину, с собой прихватил в качестве гостинца пачку маргарина и батон. Скажу, что таких вкусных батонов сейчас не выпекают. Выпекали несколько сортов. Высший сорт был с тмином. Не помню его стоимости. Он был очень вкусным. Обычный белый батон в 1955 году стоил 1 рубль 57 коп., 1 кг. ржаного хлеба - 1 рубль 47 копеек.

Иногда были большие перебои с сахаром.

Существенным (но редким) подспорьем были посылки родителей. С оказией присылали мясо, масло, яички. Где-то в середине ноября приехала мама посмотреть наше житье-бытье. Шура перепутала адрес, мама нас не нашла, пришлось ей ехать в Молитовку к Максимовым (сестре отца), тете Шуре. Жила она в Ленинском районе, ул. Трамвайная, дом 77 -а. По этому адресу я впервые приезжал в прошлом году, когда поступал на радиофак Университета, и в этом 1953 году при поступлении в медицинский институт. Теперь этого адреса не существует, как и дома, в котором жили Максимовы. Мама приехала к нам на следующее утро в сопровождении Славы, двоюродного брата. Конечно, были очень рады ее приезду, продуктовым подаркам. Прожила 3-4 дня; дома ждали свои дела. В общем, питались не очень сытно, но и не голодно. Денег (моей стипендии и брата), конечно, не хватало, приходилось всячески экономить; родители возможности помочь финансами тоже не могли. На финансовой почве возникали небольшие осложнения во взаимоотношении с Шурой.

Как-то она прислала N-сумму. Конечно, из-за самых благожелательных намерений. В письме я ответствовал, что ей этого не следовало делать, так как у нее есть мать, сестры, которым помощь нужна не менее, чем мне. Шура обиделась. В нескольких письмах мы разъясняли свои позиции.

«Я считаю, что так поступает человек тогда, когда он не уверен в чем-либо, когда он считает свои отношения ложными…», - писала она. То есть, я не принимаю ее помощи потому, что не уверен в твердости отношений к ней. «Смотри, напиши, пока не поздно, подумай лучше, если ты раньше плохо думал», - писала она.

«Всякий, кто любит друг друга, беспокоится и желает помочь. Я отдаю должное твоему стремлению помочь мне, оцениваю это по достоинству, но отказываюсь от неё, так как она в ущерб другой помощи…», - писал я Шуре.

Трудным было вживание в городские условия жизни. От корней волос я был селянином.

В одном из первых писем писал Шуре.

«Да, конечно, в некоторой степени я привыкну к городу и городской обстановке. Но когда смотрю из окна института за Волгу, на луга, на дальние деревенские строения, на желтые скошенные нивы полей у меня становится как-то сладко на душе; дышу легко, глаза загораются, так и хочется быть там и бродить, бродить без конца. Самые светлые мои воспоминания связаны с тобой и милой деревенской природой…

Помнится, когда мы с тобой «разошлись» (после провожания тебя на Ройку), я пошел в парк. Это было ночью. Я бродил по одной из аллей взад - вперед и сами собой складывались слова, жалобные и тоскливые.

«Ты один меня, родимый,

Не гонишь - привечаешь

И, как мать родного сына,

Ласково встречаешь».

Я обнял тогда ствол сосны, стиснул зубы и долго стоял, глотая слезы. Я никогда тебе об этом не рассказывал».

Наверное, я был несправедлив, относясь к городской жизни предосудительно. Здесь человек теряет свою индивидуальность; несмотря на массу людей, все они разобщены и каждый- сам по себе. Может быть, некоторые моменты я доводил до крайности, хотя город напоминал некоторыми районами большую деревню. Например, совершенно не - удивительно по утрам можно было видеть одну старушку, делающую «променад» на велосипеде вокруг площади, в центре которой стоял памятник Буревестнику. Или, однажды с двоюродным братом Славой Максимовым мы на велосипедах совершили прогулку по Автозаводскому шоссе от Молитовки до Стригинского аэродрома. Промежуток до Автозавода на многие километры занимали поля, засаженные картофелем. Автомашин было еще сравнительно мало, и мы в любом месте шоссе совершенно свободно могли разворачивать свои велосипеды, не боясь быть сбитыми проезжающими машинами.

Оригинально - наивными были мои взгляды на некоторые вещи. Например, я не любил дамские шляпки, предпочитая им косынки, легкие платочки. Однажды с Капой Якушевой развели на эту тему целую дискуссию. Побежденных в дискуссии не было. Капа стояла за шляпки, я - за платочки. Естественно: этот головной убор - шляпы, шляпки - я увидел лишь в Горьком.

На полном серьёзе я писал Шуре: «Если купишь шляпку, никуда с тобой не пойду. Хватит, я их здесь насмотрелся». Конечно, она меня не послушала, никакой трагедии не случилось.

А вот мой взгляд на внешнюю городскую культуру применительно к женскому полу.

«В чём заключается городская культура? Деревенскую девушку легко «переделать» в городскую: подкрась ей губки, щечки, бровки, ногти, набрось сетку на волосы (некоторые «докультуриваются» надевать на лицо, получается чадра), поднять голову градусов на тридцать от уровня горизонта, еще сделать кое-что - и получится типичная «передуй ветер», пустая городская фрау…».

Однажды был институтский вечер. На следующий день Маша Соболева рассказывает. «Посмотрел бы ты вчера на Орехову, на черта была похожа: платье до пят, плечи голые, грудь полуголая, губы крашеные, в ушах серьги по пуду (тут уж Маша перестаралась в рассказе - В.Б.), волосы вверх подняла- истинный чёрт… А танцевала?! Мы думали, что безобразней нет движений, вся изломалась».

«Итак, городская «культура» есть усвоение внешних форм и привычек, рассчитанное на эффект окружающих. Если она (присуща в основном женскому полу) усвоила различные эти приемы, то ее считают культурной….

Я понимаю культуру так. Сначала скажу, что я вовсе не отрицаю заботу человека о своей внешности. Нужно это делать. Это, несомненно, один из признаков культуры, но…

Вот если человек разбирается хорошо в литературе, искусстве, музыке, одним словом, может дать свою оценку, свой взгляд на то или иное явление - такого человека можно считать культурным.

Если бы в селе, деревне было больше культурных учреждений, мероприятий, просветительской работы, деревня обогнала бы город в культуре. В иных селах кино бывает 3-4 раза в год (хотя бы взять Ройку), так что же говорить о культуре села. В городе есть очень многое для развития культуры, но большой культуры горожан не видел».

Были у меня предрассудки в отношении ношения галстуков. Очевидно, я намного «опередил» время. В настоящее время (в конце 20 века - начале 21-го) галстуки, если не вышли из моды, то без них стали легко обходиться даже в самом высоком обществе. Даже встречи в верхах (саммитах как их теперь называют) проходят «без галстуков», подчеркивая тем самым простоту, доверительность отношений встречающихся.

Впервые я был при галстуке на демонстрации 1-го мая 1957 года, чему были удивлены мои сокурсницы из группы: я трудно, но прогрессировал. В 1958 году в газете «Горьковская правда» шла дискуссия по вопросам улучшения жизни на селе.

21 января 1953 года была опубликована моя маленькая заметка «За культуру колхозной деревни» (даже гонорар получил 31 рубль 37 копеек). В частности, я предлагал: «Мне кажется целесообразно создание специальных курсов или краткосрочных школ по подготовке заведующих клубами и красными уголками из числа оканчивающих среднюю школу. Очень важно, чтобы в наших сельских общеобразовательных школах изучали музыку, пение, хореографию, основы клубного дела».

Конечно, я сейчас смеюсь над своим радикализмом к некоторым моментам внешней культуры, а тогда такое отношение было на полном серьезе. Постепенно мы, выходцы из сел и деревень, «окультуривались». Посещали драмтеатр, театр оперы и балета, юного зрителя, комедии. Многие мои письма к Шуре пестрят о посещении того или иного театра с кратким описанием содержания увиденного, иногда с оценкой. Конечно, посетили художественный музей, исторический и другие музеи города.

В то время широко были развиты связи с студентами разных городов социалистических стран. Однажды и я написал девушке по имени Anita из ГДР. Адресами снабжала одна наша студентка, переписывающаяся с девушкой из той же ГДР. Последняя давала адреса нашей студентке. Не помню, что я ей писал и получил ли ответ.

Были и межвузовские связи. Иногда нас приглашали на культурные вечера в другие институты. Запомнился музыкальный вечер в консерватории. Исполняли классику, в основном зарубежных композиторов. Увидев наши постные лица, выдававшие отсутствие душевных движений в них, ведущая упрекнула нас: «Ну, товарищи! Это же классика! Классика!» Но… Русские народные песни или советские лирические нас бы взволновали, а классика была слишком далекой, высокой, заоблачной. Значительно позже, в 60-х годах, я стал собирать пластинки с музыкальными произведениями Листа, Бетховена, Вагнера, Баха, Шопена, Моцарта и других великих мастеров (русских тоже, конечно), а тогда… зря обижалась на нас ведущая: большие вершины сходу не берутся.

Бытует расхожее мнение «от сессии до сессии студенты веселы». Ошибочное мнение. Учеба - тяжелейший ненормированный умственный труд. Зачеты, контрольные, коллоквиумы, «тысячи» по иностранному, конспектирование - сплошная череда умственного напряжения вплоть до экзаменов. А от воспоминаний об экзаменах - мурашки по телу бегут. Жизнь - не в жизнь, её не замечаешь. Её ощущаешь, когда «свален» последний экзамен. Как мы ждали конца сессии, когда впереди встреча с любимой девушкой! Сколько я совершил пеших походов от станции Тарталлей до села Ветошкина в грязь, снег, днем, ночью! Особенно запомнился один переход, который мог закончиться для меня трагически.

Пошел на консультацию по кожно-венерическим болезням, экзамены по которым наша группа должна сдавать на следующий день. Преподаватель еще не освободился от приема экзаменов одной из групп нашего потока. Меня что-то «кольнуло» и я решился на экзамен с этой группой. Сдал. «Кольнула» вторая мысль - поехать домой. До отхода поезда оставалось два с небольшим часа. Должен успеть. Забежал на несколько минут на квартиру, попил чаю и поскакал вниз по лестнице на Ромадановский вокзал, где-то по пути купив батон.

В Тарталлеях слез и, где крупным шагом, а где трусцой, стал преодолевать 40-а километровую дистанцию. Не доходя Лисьего оврага, что перед селом Лопатино, стал подниматься сиверко, насквозь продувая мое «семисезонное» пальтишко. Стал мерзнуть, да и есть очень хотелось. Спустился в овраг - ноги мои не идут. Захотелось, хотя бы на несколько минут отдохнуть, прилечь. Умом прекрасно понимаю: сяду - не встану. С трудом перешел овраг, увидел в самой крайней избушке тусклый свет. Это был спасительный свет, как маяк для сбившегося с курса корабля. Он взбодрил меня, придал сил. Всё-таки я добрался до избушки, оказавшейся конюховской. Я дрожал, как осиновый лист, и с трудом выговаривал слова. Дежуривший мужчина согрел чаю, с которым я съел батон. Ох, как он мне пригодился! От тепла наружного, чая, хлеба тело постепенно налилось силой. Прикинул - дойду ли я последние 15-16 километров? Решил - дойду! Под утро я был дома.

Я любил преподносить сюрпризы. Меня ждали, но только не в это утро. Сюрприз, конечно, в основном был для Шуры. Встреча - радость, неожиданная - двойная радость, расставание - грусть и печаль. Как тяжело было расставаться! Но мы верили друг в друга, и эта вера помогла нам преодолеть шесть лет моей учебы, фактически- разлуки,за исключением небольших промежутков времени. Потом, когда эти годы были позади, вспоминать о них было трудно, иногда очень трудно.

Сколько стоило нервов выяснение обстоятельств моего письма к Дине Котиной? 10 марта 1954 исполнилось два года разрыва наших отношений с ней. Я уже писал, что ее очень любил и разрыв с ней пережил тяжело. Я задумал написать что -то вроде повести. Мне не понятны были причины разрыва, особенно его внезапности.

С этой целью - выяснить мотивы - я написал ей письмо. «Если позволит время, я попросил бы написать весь ход развития нашей дружбы с твоей стороны, с самого начала, что тебе во мне нравилось, что не нравилось и пр. и пр.» - писал я ей. «Для чего?»-спросишь.

Этого я не могу тебе сказать, не только тебе, но почти никому. Но все-таки я попрошу тебя написать обо всем этом».

Видимо, с этого письма пошел слух по селу, который не миновал Шуры, о моей переписке с Д. Котиной. Начались упреки в моей неверности и т.д. Потребовалось почти полтора месяца переписки, чтобы разубедить её. Наверное, основным аргументом для восстановления доверия ко мне стало письмо Дины, за что я ей очень благодарен, в котором она поясняла, что «она обманывала меня, обманываясь сама», что не нашла в себе любви ко мне.

Вот что значит разлука, когда не глядя друг другу в глаза, самое очевидное доказать бывает не просто. Таких моментов за шесть лет было немало.

Почти в каждом письме Шуры слышится тяжесть разлуки, иногда - отчаяние, «плач Ярославны в Путивле».

«Шла из Гагино и вспоминала тебя; в памяти представлялся ты, идущий мне на встречу (встречал меня, идущую из дома); помнишь, как я устала и еле дошла, повиснув на тебе…; как ты меня провожал утром, спускались с горы в парке; как плавали на лодке по Пьяне; вспомнился город, квартира тети Дуси, и ты, милый, родной, но тебя нет, около меня, понимаешь… Слезы навертываются на глаза, я плачу. И сейчас вспомнила день твоего отъезда, ой!... больше не буду ничего вспоминать. Я так устала тебя ждать, временами терпение лопает и переходит в тоску о тебе, мой милый». Это из письма от 22 ноября - 1953 год а.

Из другого, от 4 декабря - 1953 года.

«Так тоскую о тебе, просто иной раз- руки на себя клади; если я так буду, то меня на долго не хватит, просто не знаю что будет. И что за натура, и ругаю себя, и с других беру (стараюсь брать) пример, более холоднокровных, но ничего не получается. Эх, жизнь, черт тебя побери… все, все проклинаю, и особенно расстояние, судьбу эту, но, ведь, это все к лучшему, и я не должна об этом забывать, правда? Ну, представь, как устала ждать; тяжело, будто бы кирпичи каждый день возишь…»

Я не буду приводить выписок из своих писем (они, как и письма Шуры, хранятся, как святыни, за все годы учебы с 1953 по 1959 годы) и, хотя я мужчина, но и меня порой обуревали приступы тоски, скуки, жажда встречи. Но что делать? Мы обрекли себя на тяжкие испытания любви. Они действительно были тяжкие. Тем не менее мне с великим трудом удалось уговорить ее приехать к нам на квартиру в первую сессию в декабре 1953 года. Стеснялась, боялась огласки, «черных» разговоров, упреков в безнравственности и т.д. Хозяин дядя Саша пошел навстречу: на дни ее пребывания он ушел к родным или знакомым. Нет, мы не жили как муж и жена, больше подходит определение - как брат и сестра. Да и времени на любезности практически не было, так как днем все были на занятиях, вечером Шуре и нам приходилось много готовиться. Лишь около часа перед сном удавалось посидеть вместе, обняться, поцеловаться. А когда я однажды попросил разрешения несколько минут полежать вместе, она завопила на всю квартиру: «Гена, убери Виктора!». Гена дал мне команду: «Виктор, уйди!». Я не смел ослушаться старшего брата и ретировался. Несколько дней были первыми днями нашего совместного проживания под одной крышей. Мы благодарили Бога за предоставленное нам счастье быть вместе. Нашей учебе это не помешало.

Любовь не бывает без ревности. К Шуре «липли» многие парни. Они были и на ее родине, в селе Апраксине, и в Ветошкино. Нет, она не давала поводов вызывать к себе симпатию, уважение, любовь. Да, она была симпатичной брюнеткой, с нежным белым личиком и ямочками на щечках, тонкими стрелками бровей, маленьким аккуратным носиком, слегка полноватыми красивыми губками, небольшим округлым подбородком. Но самым красивым и неотразимым ее качеством была ее душа, непосредственная, чистая, бескорыстная. У нее был природный ум, чуткость, уважение к людям, такт. Именно своей душой она завоевала меня.

Я был первым, кого она полюбила безоглядно всей душой, вопреки, может быть, житейской логики и разума.

При случайной встречи в библиотеке зародилась первая искорка, воспламенившая всепоглощающее чувство любви. Разум подсказывал, что мы - «не пара». «Не пара» - не в смысле разницы возрастов (она была старше меня на три года). Не могло ее не угнетать, не смущать, не толкать на разрыв - предстоящие шесть лет моей учебы в институте, т.е. практически быть разлученными. Мало ли что могло случиться за этот срок? Может встретиться другая, которая завлечет меня? Шесть лет… с ума сойти… «Учили» ее коллеги, подруги, хозяйки, у которых она квартировала, что при ее данных столько лет ждать - безумие. Конечно, это заставляло ее колебаться, особенно в первые годы: я -где-то, а «женихи» - бод боком. Случаи были порой трагикомические.

Один из них. Закончились зимние каникулы (февраль 1955 год). Я должен был ехать на тракторе из села Гагино в Лукоянов. Поездка по какой-то причине сорвалась. Я вернулся домой, лег отдохнуть с тем, чтобы позже преподнести Шуре сюрприз своим неожиданным появлением. Любил я неожиданные появления.

Сквозь сон слышу голос отца: «Разбудить что ли Виктора- приехал Борис (сын хозяйки, у которой жила Шура) с родственниками сватать Шуру».

От этого известия я вскочил как ужаленный, быстро оделся и пошел к Шуре. Стучусь в дверь, открываю и… немая сцена. Вся компания, сидящая за столом, уже веселенькая, застыла как вкопанная. Я здороваюсь. Шура недоумевающее смотрит на меня, быстро выходит из-за стола, одевается, и мы уходим. Я объяснил причину своего возвращения, она - смысл застолья. Оказывается, мать Бориса, рассчитывающая видеть Шуру своей снохой, сообщила ему заранее в Горький дату моего отъезда, и он решил кавалерийским наскоком, привезя родню, сосватать Шуру. И вот - финал такой самонадеянности. Разумеется, Шура о готовившемся мероприятии ничего не знала.

Многие пытались завести с ней знакомства: Николай Масленников - сын уже другой хозяйки, у которой некоторое время проживала Шура; Валентин Гришин, умерший в расцвете сил от клещевого энцефалита, которым заразился при службе на Дальнем Востоке; Павлик Худаев - студент Ветошкинского сельхозтехникума (его я уважал больше других «поклонников»); Карнавский - бахвал и пьяница. Не подавала никому никаких надежд, объясняя, что у нее есть я, которого она любит и ему будет верна что бы не случилось; многие прекращали свои ухаживания. Дома, в Апраксине, настойчиво добивался её руки и сердца завуч школы Ефимыч (так она его звала). Мать Шуры склоняла к замужеству за него. На этой почве не раз возникали между ними ссоры. Шура говорила одно: «Ни за кого, кроме Виктора, замуж не пойду». В конце концов мама смирилась с потерей желанного для неё Ефимыча и с новым претендентом на руку её дочери- мной.

Но об этом ниже.

Вплоть до соединивших нас брачных уз (и даже позже) Шура иногда поддавалась настроением тяжелой тоски, сопровождавшейся неверием в меня.

Так было в апреле 1954 года. Я заканчивал первый курс учебы. Кризис наступил после различных поучений подруг: что, де, не может быть, чтобы у меня нет никого в Горьком среди студенток, что такого не бывает в жизни, когда на себя- то нельзя надеяться и т.д. Много на меня обрушила Шура всяких подозрений (причем они не были конкретными, а просто - вообще), написав в заключении: «Я вспомнила как ты честно поступил с Машей Дегтевой, сказав ей, что ты ее не любишь, а меня, наверное, обманываешь».

В нескольких письмах я пытался ее разубедить. Кажется, мне это удалось сделать. Да, действительно, Шура подвергалась большому давлению и обработке ее взглядов на любовь, верность, честность.

В письме от 10 мая 1954 года она писала в свое оправдание:

«Виктор, милый, ты прости меня, виновата я во всем, я, только я и никто больше…»

«… последние письма написаны под влиянием того, что я послушала людей и мне - девчонке представилось, что это правда. Честное комсомольское слово тебе даю, Виктор, я никогда не буду слушать людей, поверь мне… я свои ошибки учту, ведь, на ошибках люди учатся. Прошу тебя, больше не расстраивайся, а я никогда так больше писать не буду, никогда, поверь; сдержу свои слова».

Подводили Шуру излишняя обидчивость, чувствительность, хроническая скука обо мне.

Очень обиделась, что по объективным причинам не мог прибыть на Октябрьские праздники (1954 год). Уезжая на учебу, я обещал приехать: первые месяцы разлуки - самые тяжелые, хочется быть вместе и это естественно.

«… не буду описывать того состояния, которое было со мной, когда я прочитала, что ты не приедешь на Октябрьскую. Уезжая, ты сказал: «Какая бы ни была погода, я все равно приеду». Вот я нацелила себя ждать, считая каждый день, на сегодня осталось две недели. Теперь же впереди более двух месяцев.… Нацеливать больше себя никогда не буду, потому что тяжело действует на душевное состояние; завидую, что оно у тебя хорошее. Постараюсь быть такой же…. Ну, зачем же было обещать? Ну, что же, ладно, понятно все….»

Обиду продолжала выражать и в следующих письмах.

И совсем уж, на мой взгляд, несерьезной была обида в январе 1955 года. Она приезжала на зимнюю экзаменационную сессию (училась заочно на 3-ем курсе пединститута). Провожал её с Ромодановского (Казанского) вокзала. «Ну, проводи меня до Мызы (имела ввиду на поезде, несколько остановок), мне не хочется расставаться». «Шура, - говорю, - не могу. Сколько я времени потеряю (у меня тоже была экзаменационная сессия) из-за нескольких минут пребывания с тобой. С Мызы надо добираться около часа до квартиры, а мне дорога каждая минута. Мне тоже хочется побыть с тобой, но что дадут эти несколько минут». Ничего не хотела понимать Шура. Я не выполнил ее просьбу. Долго я ждал от нее письма, а получил сплошную обиду.

Были и другие моменты нашего временного разобщения. Да, мы клялись во взаимной любви быть верными друг другу, ждать и дождаться, но все равно где-то в глубине души у нее тлел огонек сомнения, что мы объединим свои судьбы. Разлука, как ржавчина, подтачивает, подвергает сомнению самые глубокие чувства. А Шура, как говорится, была девушкой на выданье. В феврале 1955 года ей исполнилось 23 года. Самый зрелый возраст для замужества. Еще 2-3 года больше и она уже - «старуха», и у девушек такого возраста в какой-то мере уменьшаются шансы выйти замуж: ведь их выбирают мужчины, а не наоборот. За шесть лет моей учебы едва ли наберется полгода нашей совместной жизни (а вернее - встреч): летние и зимние каникулы, по 2-3 дня в октябрьские и майские праздники (слава Богу, что они были в советские времена), да и то не всегда; два месяца производственной практики в Гагинской больнице в 1957 году. Наконец, чтобы «уголек сомнения» окончательно потух, мы решили пожениться. Родители были не против; наоборот, видя мои мучения при приезде на 2-3 дня, сопряженных каждый раз с проблемами переправы, и переживания Шуры, которую они полюбили, как свою дочь, были - за. Конечно же, рада была этому событию и мама Шуры- Анастасия Петровна, переживавшая всей душой за судьбу своей дочери, для которой я был конечно же не «пара» по тем признакам, о которых писал выше. Теперь душа её успокоится.

А познакомиться с будущей мамой (тёщей) пришлось таким образом.

Однажды летом 1953 года Шура попросила отвезти матери какую-то вещь. Я поехал на велосипеде. На окраине села (ближе к пенькозаводу) нашел их дом (улица, кажется, называлась Пролетарской). Отрекомендовался: я такой-то и откуда; Александра Матвеевна попросила попутно завести Вам вот это. Мама (будущая) усадила за стол, чем-то покормила. Пытливо вглядывалась в меня; в глазах стоял вопрос: «Всё-таки- кто я по отношению к ее дочери?». Удержалась.

В комнате потемнело. Я посмотрел в окно: над селом Ахматовым темным -темно. Не благотворила природа моему приезду. Я поспешил уехать. Сестра Шуры Лида проводила меня за огороды, показала более короткую дорогу через Усад(так назывался небольшой выселок), и я уехал. До села Покрова ехал более-менее сносно. Далее ехать было невозможно. Прошедший сильный ливень превратил дорогу в сплошную грязь.

Кто-то мне указал маршрут бывшей «Владимировки». Как - таковой дороги не было, она заросла травой, но, к моему счастью, ехать по ней кое-где было можно. Правда, местами ее пересекали овраги, которые доставляли мне серьезные мучения. Вывела она меня почти к селу Какино на дорогу Лукоянов- Гагино, в километрах 10-12 от него.

Кое-как, где по обочине, где по раскисшей дороге, где я на велосипеде, где он на мне, в сумерках добрался до Гагино. Остался самый трудный участок, где и обочин даже нет, одни сплошные колеи. Велосипед буквально приходилось тащить на себе. Наконец, вышел на окраину села Тяпино, к колхозному сараю. Я окончательно выдохся, силы покинули меня. Открыл дверь, она оказалось незапертой, втащил ненавистный велосипед; набрал немного соломы, на которой тотчас уснул.

Часа через два проснулся от знобкого холода и пошел в Ветошкино, уже без велосипеда, решив забрать его днем. Под утро пришел домой. Так совершилось мое первое боевое крещение к «теще- на блины», которая, думаю, осталась в глубоком раздумье о моей персоне.

Через некоторое время я и Шура приехали в Апраксино вместе. Сомнение у мамы подтвердилось: да, я жених её дочери.

Рано утром, в часов 5, на другой день она разбудила меня, накормила блинами и проводила выразительным (просительным) взглядом, чтобы я сюда больше не приезжал, на что я ответил: «Анастасия Петровна, как хотите сердитесь на меня, а я все равно приеду».

Шуре от мамы, конечно, досталось. Мама приводила те же доводы: что мне долго учиться, что я могу найти в Горьком другую и т.д. и т.д. Хвалила Ефимыча, что у него уже есть положение (завуч), видный, что и деток она поможет вырастить и тому подобное.

Рассорились мать с дочерью так, что несколько дней не разговаривали, а Шура пригрозила уехать из дома вообще. «Никого, кроме Виктора, мне не надо», - стояла она на своем. На любительской фотографии на другой день после свадьбы моя новая мама стоит унылая, пригорюнившаяся: ведь, придется жить в такой ораве целых четыре года, да и мало ли что может случиться за это время. Рядом стоит её сын Николай и, наверное, утешает.

Мама, мама! Переживем мы эти четыре года, все у нас будет хорошо и полюбишь ты своего зятя. Так оно и было.

Немного о свадьбе.

Не было на нашей свадьбе кавалькады из машин, поездок к памятникам воинам, погибшим в Великой Отечественной войне и другим памятным местам, не звучал вальс Мендельсона. 13 августа 1955 года с трудом (был воскресный день) удалось найти секретаря сельского Совета Евдокию Ивановну Курепчикову, уговорить ее «расписать» нас, на что она не очень охотно согласилась, расписались в журнале регистрации браков, и…вот, мы стали мужем и женой.

Кажется, даже не было свидетелей и, тем более, пресловутой бутылки шампанского.

На следующее воскресенье, 20 августа, была назначена свадьба. Присутствовало человек 20-25 гостей: мои мама и папа; мама, брат Николай Матвеевич, его жена Валентина, сестра Лида - со стороны Шуры; подруга Шуры - Дикова Фаина Федоровна; племянник и племянница со стороны моей мамы Георгий Иванович и Раиса Ивановна Данилины; две мои одноклассницы по Ветошкинской школе и еще несколько человек. Были скромные подарки: Фая Дикова подарила 25 рублей (по тем временам - деньги), три чайных чашки с голубым пояском поверху - от Марии Ашуниной. Одна из них, разбитая, но склеенная, хранится как реликвия до сих пор. Из спиртного,кажется, кроме браги ничего не было.

После росписи брат Володя отвез нас в Апраксино. Здесь было нечто вроде запоя: свадьба - минимум. Было всего несколько человек. Тетя Анюта, сестра матери Шуры, вручную сшила мне из штапеля рубашку перепелиного цвета с длинными - предлинными рукавами. С Николая (он первым рискнул померить ее) рукава свисали более чем на четверть.

«Ну, ловите меня, я полетел», - он несколько раз по - орлиному взмахнул руками. Рассмешил нас.

Все-таки я ее износил. Всего лишь две недели длился наш медовый месяц. Надо только представить, как нам не хотелось расставаться. А впереди было еще четыре года, еще более тяжелых по тоске друг о друге.

В 1954 году с великим трудом отбоярился от поездки на целину. Многие из нашей группы (романтика! да и дело полезное!) поехали. Мне тоже очень не хотелось отставать, но Шура поставила вопрос ребром: я или целинные земли. Пришлось сдаться, смириться с угрызениями совести, что я - не с целинниками.

Теперь же, после свадьбы, более продолжительное время побыть вместе светило только во время двухмесячной производственной практики на базе Гагинской больницы в 1957 году. С каникулами - три месяца. Но до 1957 года надо было еще дожить, успешно закончить третий и четвертый курсы.

В семье (четверо моих братьев, сестренка и родители) приходилось не легко: деньги зарабатывали только отец (их выплачивали нерегулярно) и Шура; их никогда не хватало; плохое питание, хотя родители держали корову и какую-либо живность; шум, потасовка малышей и слезы, отсутствие спокойной обстановки, почти всегдашняя неубранность в доме. К тому же брат Володя не отличался дисциплиной ни в школе, ни дома; был неуправляемым, не признавал никаких авторитетов, уговорам мамы не поддавался.

Шура рвалась на основной работе, заочной учебе, общественных мероприятиях, в художественной самодеятельности и т.д. Её зарплата тоже разрывалась на части: маме, Лиде, Нине, мне, на питание. Сама ходила кое - в -чем.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: