 |
Красный романс. Кристофер и Джилл. Кукловод
|
|
|
|
Красный романс
Алый сполох зари заката, алый высверк в кольце с рубином –
Как стук пульса в ушах набатом, как негаданный выстрел в спину,
Как костёр, что взметнулся к звёздам, ядовитый кристалл в бокале,
А ведь думала – будет просто, не поймают… Да вот – поймали.
И танцуют, меняя лики, как узор по клинку кинжала,
В косах каплями земляники, оперением кардинала,
Сок граната бежит по жилам, листья клёна плывут по лужам,
А ведь думала – приручила, да огонь никому не служит.
Он повсюду, нигде и рядом – песней нищего музыканта,
Тёмным пу́ рпуром винограда, да бутонами амаранта,
В каждом выдохе и ответе, в каждом брошенном мною слове…
А ведь думала – не заметят, раз на красном не видно крови.
Алый сполох зари рассвета, алый шёлк – лепестками мака,
Саламандра не любит клеток, о сожжённом не будет плакать,
Пламя в сердце вросло побегом, оставляя кривые шрамы…
И лечу я навстречу снегу – белой птицей на белый мрамор.
Кристофер и Джилл
Небосвод рубцами антенн расколот, льнёт к рукам промозгый осенний холод,
Тянут флейты труб заводское соло, красоту изысканно извратив.
Не сады – пустырь, не река – болото, разливая тушь по полям блокнота,
Там гуляет Кристофер по субботам, отбивая тростью простой мотив.
Неуклюжий, грубый, седой, патлатый эксцентричный джентльмен в полосатом,
Чей голодный взгляд устремлён куда-то в пустоту вокзалов и площадей,
Он сидит один под зонтом дырявым, крепкий чай закусывает отравой –
Что ж, такие, знать, у него забавы, только Джилл не бросит его в беде.
Джилл – смешной подросток в коротком платье, у неё чудовища под кроватью,
|
|
|
Не пытайся, Кристофер, отвечать ей: рассмеётся, скажет, унынье – грех.
Джилл всегда юна, весела, бесстрашна, у неё с собою пирог домашний,
Два наброска – ручкой и карандашный, на губах горчит безрассудный смех.
Он всегда зажат, он всегда напуган, у неё под сердцем гуляет вьюга,
Непохожих более друг на друга и представить сложно себе друзей.
Он твердит, наполнив вином бокалы, что хлопот с ним хватит она немало,
Укрывает стёганым одеялом, предрекает: «Милая, быть грозе».
Но она отвыкла бояться бури, надевая свитер не по фигуре,
Свой закон диктует архитектуре, превращая стены в морской пейзаж,
Пишет строки бойких стихов в альбоме, говорит, отчаянье – дохлый номер,
Призывает верить во что-то кроме – у самой бежит по щеке слеза.
Оживает город, рычат трамваи, ветер прочь уносит мечты, слова, и
Так они сидят до утра, бывает – две фигурки тусклого хрусталя.
У карниза крыши дрожат перила, оба жаждут вырватся из могилы,
Да пробит у Кристофера затылок, да у Джилл на шее узлом петля.
Так сидят горгульями над Парижем два бездомных призрака с парой книжек,
Каждый учит друга, что надо выжить, продолжать бороться на зло всему.
Каждый прячет шрамы, глаза отводит, говорит о музыке и погоде,
Убеждён, что сам ни на что не годен, только как товарищу одному?
Так они прощаются на рассвете, не надеясь скоро друг друга встретить,
Бормоча: «Живые – совсем как дети! », - каждый ищет свой одинокий склеп.
И никто не знает, что там, под кожей, распускает цвет, добротой встревожен,
По весне бутон – и у мёртвых тоже! – и звездой сияет в кромешной мгле.
Круг замкнулся, как водится, мы в начале…
Вот так начнёшь изучать фамильные портреты, и уверуешь в переселение душ (с)
Шерлок Холмс, «Собака Баскервилей».
Круг замкнулся, как водится – мы в начале,
У курганов, поросших сухой травой.,
Над болотами факелы полыхали,
А теперь замолкает собачий вой.
|
|
|
Повторяется сказка, стирает грани
Меж ушедшим, грядущим, небывшим ввек,
Пламенеют глаза в голубом тумане,
В юном вереске тает колючий снег.
Льётся фосфором лунным сиянье с неба,
Топот конских копыт заглушает лай,
Пустошь режет тропинка из были в небыль,
Но тебе, как и прежде, не светит рай.
Как и прежде чудовище метит в спину,
Свора гончих несётся в разрывах туч,
Воплем раненной выпи зовёт трясина,
По граниту гробниц пляшет лунный луч.
Как и прежде, багрянцем туман окрашен,
Осень призраком скалится на луну,
Но тебе в эту ночь и сам чёрт не страшен –
Так шагни наугад и иди ко дну.
Кукловод
Ночь пятнает чёрной тушью купол сумрачных небес,
Куклы кружатся послушно, улыбаются тебе,
Поднимаются кулисы, ты играешь короля,
Рвутся образы и мысли в дикий танец, веселясь,
Но чего за ними гнаться, облекать печаль в слова?
Взрывы смеха, шум оваций – будет весело, давай!
Натяни тугие нити, вот и слуг спешит гурьба,
Торопись же повелить им начинать полночный бал,
Надевать шелка и маски, ведьмин плащ, колпак шута,
Город-призрак, город-сказка тонет в красках и цветах.
Цирк бродячий встал шатрами, гонит рыцарь в бой коня,
Выше шпилей пляшет пламя укротителя огня,
Крик горгулий с крыш соборов предвещает карнавал,
Пусть пирует сонный город, облачённый в кружева,
В чугуна ажур узорный, в белый мрамор и гранит,
Плачут скрипки, стонут горны, горечь музыки пьянит,
По бокалам льются вина, веселятся у костра
Арлекины, Коломбины и Чумные Доктора.
Сквозь осеннее ненастье колокольный льётся звон,
Ты на троне, будь же счастлив, наслаждайся торжеством.
Но туман к рассвету станет беспросветен и когтист,
В этом мире-балагане ты – единственный артист.
Кружат вальс вороньи стаи, словно фразы в голове,
Ты на танец приглашаешь королев, принцесс и фей,
Пусть меняются гримасы – благо, ночь как кровь густа,
Под любой из этих масок – неизменно пустота.
И под музыку барокко, разодет, как манекен,
Ты танцуешь одиноко сам с собою и ни с кем.
Душу рвёт твою на части, сводит медленно с ума
Город-песня, город-праздник, идеальная тюрьма.
Город мыслей неуёмных, твой слуга и господин,
Ты король, ликуй, но помни –
Ты навеки здесь один.
_______
Примечание: стихотворение посвящено персонажу моего рассказа «Театр одного зрителя».
|
|
|
