Новый Авалон

 

Этот город называют Новым Авалоном. Так же называется и страна, столицей которой он является, да и и вся планета. Планета эта невелика – один океан, пять морей, два континента, да несколько архипелагов. Когда земляне строили здесь колонию, они понимали, что это всего лишь проба пера. Им хотелось проверить, смогут ли они приспособиться к местному климату, приживутся ли здесь земные животные и растения, подходит ли для них чужая атмосфера, и, самое главное, не найдётся ли в недрах планеты полезных ископаемых, запасы которых на Земле стремительно иссякали. Никто не планировал, что это место станет важным стратегическим пунктом – но и не ожидал, что оно настолько отстанет от жизни, превратившись, по сути, в межгалактическую свалку. Это произошло так быстро, что сами жители планеты осознали случившееся лишь постфактум.

Новый Авалон… Это название дал планете её первооткрыватель, капитан Патрик О’Шей, впервые высадившийся здесь в две тысячи триста двенадцатом году. Это место покорило его воображение своей красотой, воскресившей в памяти холмы родной Ирландии и любимые с детства кельтские легнды. Патрик был уверен, что сможет построить здесь настоящий рай, но не учёл одного обстоятельства – на планете имелось коренное население. Для землян это оказалось настоящей неожиданностью. Они высадились на северном материке, который был почти не заселён, и уже начали строительство колонии, когда к ним нагрянули мореплаватели с юга. Коренные новоавалонцы (сами они называют себя «тамулаки») оказались довольно мирным народом, но их насторожило стремление поселенцев строить города. До контакта с землянами тамулаки вели кочевой образ жизни, нигде не задерживались подолгу и очень бережно относились к природе, поэтому заводы, небоскрёбы и шумные увеселительные заведения, возведённые новоиспечёнными соседями, им совершенно не понравились. На первых порах колонисты и аборигены пытались найти общий язык, торговали, делились изобретениями и открытиями, но добиться абсолютного мира так и не смогли. Все понимали, что война неизбежна. И вот, в две тысяча триста двадцать пятом, она грянула. Поселенцы надеялись, что им пришлют подмогу с Земли, но этого не произошло – там хватало своих проблем, вроде междуусобиц и столкновений с другими инопланетянами. Tак колонисты, при всех своих технических достижениях, оказались в меньшинстве, что, фактически, сравняло их с тамулаки. Война длилась пять лет, и за это время обе стороны понесли огромные потери. Tуземцы унчтожили большую часть земной техники, здраво рассудив, что именно в ней состоит основное преимущество врага. Экосистема планеты так же была нарушена, половина северного континента превртилась в выжженную пустыню (сейчас на этой территории находятся самые неблагополучные города нового мира), а многие из эндемчных видов животных и растений сохранились только в заповедниках. Наконец, и поселенцы, и тамулаки поняли, что так продолжаться не может, и подписали мирный договор. По его уловиям, землянам доставался северный континент, аборигенам – южный, а острова считались нейтральной территорией (которую вскоре облюбовали пираты и контрабандисты, преимущественно, смешаного происхождения). Казалось бы, все получили то, что хотели. Но не тут-то было. Вскоре выяснилось, что полезных ископаемых, ради которых земляне и решились на колонизацию, на планете катастрофически мало – вдобавок, большая их часть была израсходована во время войны. Tо же касалось и других ресурсов, вплоть до продуктов питания. Вскоре Новый Авалон захлестнула тотальная бедность. Правительство Земли по-прежнему отказывалось помогать, особенно когда ему стало известно, что в колонии не обнаружено ничего интересного. Некоторым жителям удалось эмигрировать на более благополучные планеты, но их было меньшинство – большую часть поселенцев составляли простые трудяги без образования, которым было непросто найти работу в процветающих мирах. Tорговля с инопланетянами так же не представлялась возможной, поскольку им было попросту нечего предложить. Tаким образом местная экономика замкнулась в себе, и Новый Авалон оказался отрезан от цивилизованного мира. Нет, конечно, иногда сюда заносит путешественников, туристов и бандитов с других планет – кто приезжает из любопытства, кто с целю что-нибудь продать, а кто и скрытся от закона, - но они никогда не задерживаются надолго. Здесь нечего ловить. Здесь не на что надеяться. Здесь можно только выживать.
Поскольку на планете не обнаружилось нефти и газа, основными источнками энергии стали электричество и паровой двигатель. Главными средствами передвижения новоавалонцев являются поезда, дирижабли, парусные корабли, пароходы, а так же верховые и тягловые животные – в первую очередь, завезённые с Земли лошади и эндемичные бакмедары – четвероногие птицы, похожие на страусов. В былые времена племена тамулаки выживали только засчёт этих пернатых и до сих пор помнят об этом, почитая бакмедаров как священных животных. Впрочем, импортным транспортом они тоже не брезгуют - особенно верблюдами, которые покорили их своей выносливостью. Tут надо отметить, что тамулаки – народ консервативный, но в случае чего умеют правильно применить новшества. Это сильные люди, высокие, мускулстые, со смуглой кожей – и внешне, и культурно они напоминают некую смесь бедуинов, цыган и американских индейцев. Вот только глаза у них абсолтно чёрные, с узкими белыми зрачками. Добавьте к этому слегка заострённые уши с пушистыми кисточками, длинные тонкие пальцы, увенчанные острыми когтями, и слегка увеличенные по сравнению с человеческими верхние клыки – вот и готовый портрет. Земные учёные классифицировали их как разновидность вида «хомо сапиенс» - правда, им так и не удалось объяснить, как именно они появились на этой планете. Сами тамулаки утверждают, что их предки были созданы из песка первозданного хаоса богиней Ишхаат и высказывают предположение, что боги, создавшие жизнь на других планетах, вдохновлялись её примером. Мысль, что всё могло быть наоборот, им в голову не приходит – они убеждены, что являются древнейшим разумным видом во вселенной.

В настоящий момент большинство тамулаки обитают на южном континенте и продолжают жить по традиционному укладу, кочуя вслед за стадами бакмедаров. Tе, что побогаче, отправляют детей учиться на северный материк, но, получив образование, юные тамулаки, как правило, возвращаются домой – больно уж им не по нраву шумные города землян. Впрочем, некоторые втягиваются в их ритм жизни и по-маленьку ассимилируются. Tакие тамулаки так себя и называют – городские. Они промышляют торговлей, делают ювелирные украшения, дают театральные представления, гадают на картах и знают толк в азартных грах (подчас, к сожалению, не брезгуя шулерством). Земляне, в большинстве своём, относятся к ним дружелюбно, считая их жизнь очень романтичной. Хотя не обходится и без предубеждений – многие уверены, что городские тамулаки только и смотрят, как бы чего украсть или где смошенничать. Разумеется, это неправда. Tо есть, правда, но не вся – воровством и мошенничеством промышляют аболютно все бедняки Нового Авалона, независимо от национальности. А что ещё делать, если есть хочется?

Сам Новый Авалон (я сейчас не о планете и не о стране, а о городе, с которого и началась наша история) представляет из себя одно сплошное серое пятно. Если бы Патрик О’Шей увидел, во что превратились зелёные луга, которыми он так восхищался, он пришёл бы в негодование. Основанное им поселение превратилось в огромный мегаполис, состоящий из однообразных зданий, грязных улиц, унылых скверов и вечно дымящих заводов. Конечно, здесь есть свои достопримечательности – дома богачей, обильно украшенные безвекусной лепниной, ночные клубы с кричащими вульгарными вывесками, театры в псевдобарочном и соборы в псевдоготическом стиле, но общее впечатление, производимое этим городом, остаётся весьма унылым. Или, правильнее будет сказать – первое впечатление. Если внимательно приглядеться к местной жизни, то можно понять, что она не такая уж и скучная. Здесь постоянно что-то происходит. Преступления, казни, праздники, гастроли, заговоры, дуэли, драки… Во всём этом есть свой стиль, который многим приходится по душе – стоит только втянуться.

Разумеется, в этом городе гуляет немало легенд. Некоторые из них зловещие, некоторые красивые, но практически все – грустные. Вечный туман, клубящийся над его улицами, сизый заводской дым и угрюмые громады зданий особенно предрасполагают к этому. Например, в портовых районах рассказывают историю о Робине Маккензи и Бернадетт Бланшар. Он был мечтателем по натуре, но родился в бедной семье и всю жизнь работал грузчиком, провожая корабли к далёким островам, которые сам видел только на картинках. Она – хозяйкой маленького книжного магазина, чудом выжившей после крушения дирижабля, в котором погибла вся её семья. Ей сделали операцию, заменив некоторые органы, в том числе и сердце, на механические, но работали они из рук вон плохо. У неё не было денег на полноценное лечение, так что о большем она даже не мечтала. С каждым днём её сердце всё больше ржавело и заедало, но она старалась не обращать на это внимания и наслаждаться каждым днём, как последним. Они встретились за несколько месяцев до её смерти в маленьком портовом баре. Бернадетт приходила туда послушать рассказы моряков и воздухоплавателей, бывавших на загадочном южном континенте, а если повезёт – то и гостей с других планет, Робин же – пропустить кружку-другую дрянного пива, чтобы забыть о своих извечных проблемах – мизерной зарплате, долгах за жильё и больной тётушке, доживавшей последние дни в доме престарелых. Бернадетт сидела в одиночестве у окна в своём лучшем платье, которое она нашла на помойке в центре города, а Робин – в самом тёмном углу, за грязным, заплёванным столом. Их взгляды не должны были встретиться… но всё-таки встретились. Робин не любил танцевать, но в этот раз ему понравилась мелодия, которую играл старый скрипач-тамулаки. Бернадетт тоже захотелось размяться, хотя она знала, что её шарниры может заклинить в самых неподходящий момент. Они одновременно поднялись из-за своих столиков и поняли, что им предназначено танцевать вместе. С этого дня они стали неразлучны. Каждый вечер после работы они встречались под фонарным столбом у гостиницы «Тухлый Краб» и отправлялись гулять по набережной. Бернадетт пересказывала Робину сюжеты любимых книг про путешественников, воителей и волшебников, а он делился с ней историями, подслушанными в порту – большинство из них были тривиальны, но изредка попадались стоящие – о пиратских кладах, глубоководных чудовищах и древних проклятьях тамулаки. Бернадетт слушала их с живым любопытством – она мало общалась с людьми, почти не покидала библиотеку и даже не догадывалась, что в реальной жизни могут происходить такие же захватывающие события, как на страницах романов. Робина же завораживали её книжные истории. Он и сам любил читать, но ему катастрофически не хватало на это времени, а благодаря Бернадетт он ознакомился с литературным наследием практически всех времён и народов.

- Как бы мне хотелось родиться на Земле в эпоху великих географических открытий! – рассуждал он, - служить на огромном фрегате или галеоне, ориентироваться по звёздам, наносить на карту новые острова и континенты… Конечно, в наше время тоже хватает простора для воображения – далёкие галактики, новые миры… Но, как по мне, хрупкие деревянные парусники куда романтичнее тяжеловесных космических кораблей. Хотя я как-то пытался устроиться на маленький торговый звездолёт, но меня выгнали – сказали, они берут только дипломированных специалистов, а у меня всё образование – четыре класса школы. Вот тебя бы, наверное, взяли. Ты ведь даже институт окончила!

- Меня бы не приняли по состоянию здоровья, - возразила Бернадетт, - а я бы всё отдала, чтобы хоть раз побывать на исторической родине, увидеть египетские пирамиды, развалины греческих храмов, джунгли Амазонки и карнавал в Венеции… О летучих садах Альфа-Центавры и альдебаранском шоу акробатов-киборгов я уже и не мечтаю. Это не по карману даже богатейшим из новоавалонцев, что уж говорить о таких, как мы?

- Когда-нибудь мы обязательно найдём клад, - обещал ей Робин, - и побываем везде, где захотим. Сначала, разумеется, на южном континенте. Мы познакомимся с вождями тамулаки, посмотрим, как их шаманы общаются с духами предков, испробуем все сладости, которые готовят их хвалёные повара, а затем прибьёмся к каравану бродяг и отправимся в экспедицию по пустыне. Там нам снова повезёт, и мы откопаем храм какого-нибудь забытого тамулакского бога, набитый золотом и драгоценными камнями. На эти деньги мы, наконец, слетаем на Землю, а потом – в систему Сириуса. Я слышал, что у них процветает генная инженерия. Они обязательно вылечат твоё сердце.

Бернадетт слушала его и улыбалась. Порой она забывала, что всё это фантазии, и даже начинала верить в них. Ночами ей снилось, как они с Робином летят навстречу приключениям на огромном дирижабле, сражаются с воздушными пиратами, чудом спасаются из щупалец кракена, терпят крушение на необитаемом острове и находят там развалины древней цивилизации. Эти мечты сделали последние месяцы её жизни невероятно счастливыми. Но даже они не смогли отсрочить неминуемый конец.

Она умерла у себя в постели, как раз на следующий день после того, как Робин решился сделать ей предложение. Накануне они строили планы на свадьбу, обсуждали наряды, угощения и список гостей (состоявший из одной тётушки Робина), смеялись и веселились, даже позволили себе зайти в приличный ресторан вместо заплёванного бара – хотя их денег и хватило всего на две чашки чая. Возвращаясь домой, Робин думал, что в его жизни начинается новая глава, которая будет полна счастья и радости. Но на следующий день всем его надеждам суждено было рухнуть. Он хотел забежать к невесте перед работой, просто чтобы убедиться, что вчерашние события произошли на самом деле и не были плодом его воображения. Однако на стук никто не ответил, а когда он пробрался в дом через окно, то обнаружил Бернадетт лежащей в своей постели. Она выглядела спящей, но её механическое сердце, всегда издававшее характерный стук, похожий на тиканье часов, молчало. Он сразу понял, что ей уже не поможешь.

Её похоронили там же, где и большинство столичных бедняков – на окраине парка Эбни, получвшего название в честь одноимённого кладбища в Лондоне. На её надгробии по просьбе Робина выгравировали заводное сердце, пронзённое стрелой. Едва ли не каждый день он ходил на её могилу, приносил туда цветы, ракушки и морские камни, иногда сидел допоздна, читая вслух какую-нибудь книгу или пересказывая вновь и вновь свои несбывшиеся планы. «Мы уедем с тобой далеко-далеко, мы увидим весь мир с высоты облаков, синь бескрайних морей, храмы мёртвых богов, мили снежных пустынь… - обещал он, - может быть, не в этой жизни, а в следующей, но увидим! Ты только дождись меня, хорошо? Мне осталось недолго. Я это чувствую».

Он умер спустя два года – утонул, оступившись на скользком причале. Его тело так и не нашли, да никто особо и не искал – у него не было друзей, даже среди коллег по докам. Однако был один человек, которому его судьба была небезразлична – тот самый скрипач-тамулаки, под музыку которого они с Бернадетт станцевали свой первый вальс. Он любил наблюдать за людьми, изучать их природу, собирать чужие истории и превращать их в песни. Именно он написал печальную балладу, ныне известную под названием «Механическое сердце» - балладу, от которой неизменно рыдают все новоавалонские моряки и воздухоплаватели.

Другая история повествует о докторе Рудольфе Рюггеберге, который держал лабораторию на окраине города. В юности он был талантливым учёным, одинаково хорошо разбиравшимся в механике, биологии и медицине. Он много путешествовал, в особенности, по южному континенту, изобрёл десятки лекарств, нашёл вакцину от демонической лихорадки, которая долгие годы считалась неизлечимой (тамулаки были уверены, что эту болезнь насылают колдуны, и даже не пытались бороться с ней), а уж в искусстве изготовления протезов ему не было равных. Прославленные столичные путешественники, охотники и авантюристы вовсю хвалились друг перед другом медными ногами, стеклянными глазами и многофункциональными механическими руками, купленными у Рюггеберга. Поговаривали, что даже у Желтоглазой Лин, капитана «Ржавой Русалки», был крюк его работы. Люди, которым случалось встретиться в бою с этой знаменитой контрабандисткой, клялись, что видели на лезвии её протеза фирменную гравировку с шестернёй. Обычно слушатели верили рассказчикам наслово, потому что проверять их слова никому не хотелось.
В общем, Рудольф пользовался в городе огромным почётом и уважением. Но беда всегда приходит в самый неожиданный момент. Он был на пике славы, когда один из его экспериментов закончился трагедией. Увлечённый генной инженерией, он вознамерился поставить на поток производство искусственных органов, созданных на основе как человеческих, так и животных клеток. Он потратил долгие месяцы, выращивая из пробирок лёгкие, позволяющие задерживать дыхание на несколько часов, глаза, прекрасно видящие в темноте, и сердца, не уступающие по мощности лошадиным. Первым подопытным доктора Рюггеберга вызвался стать его младший брат Аксель. Рудольф пересадил ему желудок бакмедара, способный переварить всё, что угодно, от верблюжьих колючек до огнедышащих песчаных червей, которых эти птицы нередко глотали живьём. По задумке учёного это должно было раз и навсегда решить проблему пищевых отравлений, а так же сделать людей более выносливыми и способными по нескольку дней обходиться без пищи. Однако одного обстоятельства он не учёл – желудочный сок бакмедара оказался слишком едким. И если сам желудок был защищён от его воздействия толстыми стенками, то другие органы он сжигал, подобно кислоте. Стоило Акселю один раз почувствовать тошноту, и его горло, к которому подступило небольшое количество желчи, попросту сгорело. Это была мгновенная и нелепая смерть, которая наделала в городе много шума. Об этом грандиозном провале писали все газеты, аристократы обсуждали его за утренним чаем, а уличные мальчишки пугали друг друга страшилками о чудо-яде, способном убить при мимолётном прикосновении. Доверие людей к продукции Рудольфа резко упало, чем немедля воспользовались его соперники и завистники, бросившиеся распускать о нём самые грязные слухи. В чём его только не обвиняли – и в жестоких опытах над людьми, и в воровстве чужих изобретений, и в продвижении диких антинаучных теорий. Не прошло и месяца, как имя доктора Рюггеберга стало для новоавалонцев синонимом фрика и лжеучёного. Рудольф никогда не был зависим от общественного мнения и в другой ситуации наверняка смог бы собраться с духом, чтобы продолжить работу, но то, что в результате его ошибки погиб человек, более того – родной брат, стало для него тяжелейшим ударом. А уж гневное письмо от отца, прямо сказавшего, что Рудольф ему больше не сын, добило его окончательно. Не то что бы он ожидал от него чего-то другого… Их отношения всегда складывались непросто. Но в ситуации, когда весь мир оборачивается против тебя, волей-неволей начинаешь надеяться на поддержку семьи. К тому же, отец только-только начал верить в него, проявлять интерес к его опытам и даже посещать его лекции. Для Рудольфа это значило очень многое. Гораздо больше, чем думал он сам.
Арчибальд Рюггеберг был владельцем похоронного бюро и одним из самых богатых людей Нового Авалона. В молодости он сам увлекался наукой, но забросил это занятие после смерти жены. Она тоже погибла в результате неудачного опыта – отравилась лекарством, которое разрабатывала вместе с мужем и решила испытать на себе. Арчибальд был убеждён, что её сгубило чрезмерное увлечение исследованиями и вознамерился во что бы то ни стало уберечь сыновей от пагубного пути экспериментаторства. С самого детства он твердил Рудольфу и Акселю, что они обязаны продолжить его бизнес, и воспринимал в штыки любые их интересы, не вписывавшиеся в образ респектабельного гробовщика. Рисование, танцы, гонки на дирижаблях, коллекционирование гаек, игра на паровом органе – всё признавалось вредным или бесполезным. А уж когда Рудольф заинтересовался физикой и стал тайком проводить эксперименты в старой лаборатории матери, страсти накалились до предела. Наконец, будущий доктор Рюггеберг не выдержал давления и покинул родительский дом без гроша в кармане, чтобы мастерить свои первые изобретения из мусора, найденного на городской свалке. На первых порах его жизнь была трудна, но ему то и дело помогал брат, который по-прежнему ходил у отца в любимчиках. Аксель был гораздо спокойнее и усидчивее, так что работа в офисе не вызывала у него такого ужаса, как у Рудольфа. Хотя в юности он мечтал о путешествиях и открытиях, но с возрастом эта тяга прошла, он смирился с волей отца и даже начал делать успехи в похоронном бюро. Арчибальд гордился младшим сыном, сделавшим, как ему казалось, единственно правильный выбор, и неизменно ставил его в пример старшему. Аксель был его опорой во всех начинаниях, надеждой на достойное продолжение бизнеса и, по большому счёту, единственным близким человеком. Неудивительно, что он так тяжело переживал его смерть. Рудольф это понимал, и всё равно не мог смириться с проклятым отцовским письмом. Это было попросту нечестно, говорить ему такие вещи сейчас, когда его и так все ненавидели!
«А что, если он прав? – думал доктор Рюггеберг, сидя в своей лаборатории и бездумно листая потрёпанный блокнот с чертежами незаконченных изобретений, - что, если я в самом деле не учёный, а бездарность? Как я мог не подумать о действии желудочного сока бакмедара? Я ведь был уверен, что просчитал абсолютно всё… В моей работе нет места ошибкам. Я должен быть точен, как часы, и непогрешим, как вычислительная машина. Иначе я не учёный, а дурак. Ребёнок, которому хочется поиграть в изобретателя. Сумасшедший, для которого собственные эксперименты значат больше, чем чужие жизни. Наверное, так оно и есть. Я безумец. Безумец, которому не место среди людей…».
С этого дня он поклялся, что никому больше не причинит вреда. Он заперся в своём доме и свёл к минимому все контакты с внешним миром. За годы карьеры ему удалось скопить небольшой капитал, на который он и собирался прожить остаток дней. Его потребности были весьма скромны – кусок хлеба, чашка чая, да увлекательная книга, коих в избытке водилось в его библиотеке. С тех пор, как он распустил прислугу, его дом с каждым днём всё сильнее тонул в пыли и паутине, но он не особо переживал по этому поводу. Ему это даже нравилось. Он ощущал себя призраком, живущим в старинном особняке, бесплотным духом, которому нет дела до забот смертных. Иногда у него, правда, появлялась потребность в работе – он был человеком дела, и сидеть сложа руки ему было непросто. В такие моменты он конструировал заводные игрушки, например, драконов, хлопавших крыльями и пускавших изо рта пар, или лошадок, похожих на фигуры со старинных каруселей, которые взвивались на дыбы и потрясали изящными плюмажами. Он дарил эти игрушки детям, игравшим на лужайке перед его домом. Те неизменно встречали его бурными овациями, а самые смелые даже напрашивались к нему в гости, чему Рудольф был несказанно рад. Общаться с молодёжью ему было проще, чем со взрослыми – возможно, потому что он сам так и не повзрослел. Ему доставляло истинное удовольствие угощать этих детишек сладостями, рассказывать им сказки, помогать с домашними заданиями и показывать сувениры, привезённые из самых разных уголков планеты. Впрочем, подобного рода дружба, как правило, оказывалась недолгой – стоило родителям узнать, где их дети проводят время, как они строго-настрого запрещали им подходить к дому «безумного доктора Рюггеберга». Большинство соседей боялись его – либо памятуя о тех ужасах, что писали о нём в газетах, либо просто считая сумасшедшим. А Рудольф и не спешил их переубеждать. Ему это даже нравилось. Нравилось наблюдать, как люди заглядывают в его окна и шепчутся между собой, как отшатываются, увидев движение за занавеской или услышав скрип отворяющейся двери… Всё это вносило в его жизнь какое-никакое, а разнообразие. Всё лучше, чем изо дня в день сидеть в окружении ржавых шестерёнок и заспиртованных органов, рассматривая рваные обои и сожалея, что ты снова проснулся с утра, вместо того, чтобы тихо умереть во сне.
«И правда, почему я всё ещё здесь? – недоумевал Рудольф, глядя в окно на затянутую туманом улицу, обгоняющие друг друга паровые машины и голосящих газетчиков, - я ведь давно мог бы покончить со всем этим. В моём буфете есть коллекция ядов на любой вкус. Две капли на чашку кофе – чем не выход? На что я надеюсь? Чего я боюсь? Кто будет по мне горевать? Только не отец. Он давно поставил на мне крест. Наверное, он даже позлорадствует – мол, достойный конец непутёвой жизни. Так почему я не решаюсь? Что меня останавливает? ».
Ответа на этот вопрос он не находил. А между тем, годы шли. Его дом всё больше приходил в запустение, его сад зарастал сорняками, а нечитанные книги в библиотеке (кто бы мог подумать? ) заканчивались. С каждым днём жизнь доктора Рюггеберга становилась всё более бесцветной и унылой. Он сам не помнил, сколько лет прожил в этом состоянии. Десять? Двадцать? Больше? Он давно не покупал календарей, не читал газет и не следил за происходящем в мире. Если бы не размеренное тиканье напольных часов, которые он по старой привычке продолжал заводить, он был бы уверен, что время для него остановилось. Во всяком случае, до поры…
Всё началось с письма, которое Рудольф обнаружил у себя под дверью. Он не мог оставить такое событие без внимания, ведь никто не писал ему уже очень давно. На первых порах ему ещё приходили письма от журналистов, жаждавших узнать, правдивы ли слухи, которые распускают о нём в прессе, и коллег-учёных, норовивших проехаться по его профессиональной деятельности, но спустя пару лет всё стихло. Сперва при виде конверта Рюггеберг подумал, что почтальон ошибся домом, но вскоре понял, что это не так. В графе «адресат» значилось его имя. Дело принимало необыкновенный оборот…Настолько необыкновенный, что спустя полчаса Рудольф стоял на пороге дома, в который, как он был уверен ещё вчера, ему никогда не придётся вернуться.

«А здесь всё по-прежнему, - подумал он, поворачивая ключ в замке проржавевшей калитки, - только кусты немного разрослись. Похоже, я не единственный, для кого время замедлило ход…».

Изнутри дом тоже почти не изменился. Вот лестница, под которую Рудольф так часто забирался, когда они с Акселем играли в прятки (на ней всё так же не хватает одной ступеньки), а вот его любимая лошадка-качалка – как будто он только вчера сидел на её спине, представляя себя воином-тамулаки, несущимся навстречу песчаной буре на верном бакмедаре. Неужели с тех пор, как он покинул дом, отец ни разу не устраивал генеральной уборки? Или он хотел сохранить что-то на память о сыне? Нет, это на него совершенно не похоже!

- Стало быть, теперь всё это моё, - Рюггеберг толкнул дверь гостиной и очутился в хорошо знакомой комнате с голубыми обоями и огромным роялем, на котором, на его памяти, никто никогда не играл, - ещё один старый дом, забитый хламом. Именно то, о чём я всю жизнь мечтал! И что мне делать с таким наследством?

- Не нравится – не смотри. Тебя сюда никто и не звал.

Стоит ли говорить, что этот голос до жути напугал доктора? Он был уверен, что в доме нет никого, кроме него. У него всегда был отменный слух. Он просто не мог не заметить, что за ним наблюдают. Или всё-таки мог?

Обернувшись через плечо, он увидел в двух шагах от себя причудливое создание, составленное, казалось, из частей тел разных животных. Его ноги – или, правильнее будет сказать, лапы – длинные, пружинистые лапы, покрытые пушистым мехом, – напоминали кошачьи или львиные, чешуйчатый хвост был похож на змеиный, а перепончатые крылья вызывали в памяти образ исполинской летучей мыши. При этом верхняя часть его тела была человеческой и принадлежала девушке лет двадцати с загорелой кожей, тёмно-каштановыми волосами и большими янтарными глазами. Существо было одето в кружевное платье чуть выше колена, а его буйная шевелюра была уложена в неопрятную, но всё же причёску, что свидетельствовало о его цивилизованности. И откуда оно только взялось в этом доме? И как давно?

Увидев недоумение на лице гостя, создание усмехнулось, сверкнув парой острых клыков.

- Вот, значит, какой вы, Рудольф, - её голос был глубоким, мелодичным и, пожалуй, мог бы показаться приятным, если бы не шипящие, змеиные интонации, - я видела ваши фотографии в газетах, но там вы были гораздо моложе. Я бы вас и не узнала, если бы не ваш взгляд… Точь-в-точь как у вашего отца, когда он сердится. Вы очень на него похожи. Хотя вам, наверное, уже не раз говорили об этом.

- Нет, вы первая. И не сказать, что это сравнение мне льстит, - признался доктор, - кстати, с кем имею честь? Моё имя вам, как я вижу, известно, а вы своего пока не назвали.

- В самом деле… Прошу прощения. Галатея Франческа Рюггеберг. К вашим услугам.

С этими словами она протянула гостю руку – вполне человеческую, если не считать длинных заострённых когтей и небольшого количества шерсти на тыльной стороне ладони. Её пожатие оказалось гораздо сильнее, чем предполагал Рудольф.

- Рюггеберг? – уточнил доктор, наконец, высвободив руку из её хватки, - стало быть, мы с вами родственники? И в какой же степени?

- Полагаю, вы можете считать меня сестрой.

- Нет… Это невозможно… Отец слишком любил маму. Он бы никогда не женился снова. Да и вряд ли его могла заинтересовать романтика. Он был одержим своей работой. Или вы ему не родная дочь?

- Не родная, - подтвердила Галатея, - но и не приёмная. Он меня… создал. Грубо говоря, собрал по кусочкам. Вырастил из пробирок отдельные органы и приладил друг к другу. Между прочим, его вдохновили на это ваши эксперименты.

- Это ещё невероятнее. Он ненавидел генную инженерию и всё, что с ней связано. Особенно после смерти Акселя.

- Именно смерть нашего брата и подтолкнула его к началу опытов. Долгое время он был одержим идеей воскресить его, хотел создать для него новое тело, подобрать органы, которые работали бы как можно дольше. К сожалению, вскоре он понял, что это невозможно. Зато в ходе своих экспериментов он открыл секрет искусственной жизни. И тогда ему в голову пришла идея создать меня. Нового наследника взамен старого.

- Разве не проще было просто усыновить сироту из приюта?

- Он был слишком стар и боялся умереть раньше, чем его ребёнок достигнет совершеннолетия. А я появилась на свет сразу взрослой и вполне могу унаследовать его дом и бизнес.

- В таком случае почему поверенный пишет, что я – его единственный наследник? – поинтересовался Рудольф, вынимая из кармана письмо, - вот здесь чёрным по белому сказано, что Арчибальд Рюггеберг умер от кровоизлияния в мозг на семьдесят шестом году жизни, не оставив завещания, и я, как единственный кровный родственник, являюсь законным владельцем всего его имущества. Как вы это объясните?

- Очень просто. Он собирался написать завещание в мою пользу, но не успел. Вернее, не захотел. Мы с ним поссорились как раз незадолго до его смерти. Вообще-то, мы часто ругались. Он вечно был недоволен моим поведением, читал нотации, говорил, что я недостойна продолжать его великое дело. Вы, наверное, и сами это представляете. Вы же знаете его характер.

Рудольф кивнул. Характер своего отца он знал хорошо.

- Значит, он не оставил вам ничего? Ни копейки денег, ни крыши над головой? Что ж, вполне в его духе… Вы бы хотели исправить эту ситуацию?

- Я бы хотела остаться в этом доме, - призналась Галатея, - похоронное агентство мне даром не нужно, а вот дом… Понимаете, я здесь родилась и выросла. Я не знаю другой жизни. Вы сами сказали, что не хотите тут селиться. Может быть, вы оставите его мне?

Доктор задумался. Только что, переступая порог этого дома, он ощущал себя чужаком, пришедшим в место, где ему не рады. Больше всего на свете ему хотелось отделаться от своего неожиданного наследства. И тут ему предоставилась чудесная возможность сделать это. Но что-то не давало ему ответить «да, конечно, забирай». Его кольнуло чувство, о котором он, как ему казалось, давным давно забыл. Ревность.

«Надо же, - подумалось ему, - наверное, отец меня искренне ненавидел, раз решил вырастить из пробирки какое-то чудовище и сделать его своим наследником. Это, конечно, было гораздо проще, чем помириться с единственным сыном! Впрочем, чему я удивляюсь? Он никогда меня не любил. Всегда считал странным и неудобным. Он любил Акселя, а потом, наверное, эту тварь, которую создал ему на замену. Какая же она страшная, право слово! Звериные лапы, змеиный хвост… Настоящая химера. Как раз в папином вкусе. Она и этот старый дом очень подходят друг другу. Пожалуй, мне здесь действительно не место…».

- Я думаю, это будет нетрудно, - наконец, проговорил он, - я напишу письмо адвокату и попрошу его переписать дом на вас. У вас есть паспорт, надо полагать? Конечно, есть. Отец не позволил бы вам жить без такого важного документа. Он обожал всю эту бумажную волокиту.

- Именно так, - подтвердила Галатея, - я – полноправный гражданин Нового Авалона. Могу основать бизнес, выйти замуж или баллотироваться в президенты. То есть, могла бы, если бы захотела. Но я не хочу. Мне по душе тихая жизнь в своём углу. Как и вам, полагаю. Вы ведь тоже домосед?

- Вы правы, - подтвердил Рудольф, - и с вашего позволения я хотел бы поскорее вернуться в мой, как вы выразились, угол. У меня на сегодня запланировано много дел. Я должен полить цветы, помыть посуду и… ммм… убедиться, что в моей ванной не протекает кран. Всего хорошего, госпожа Рюггеберг.

Он коротко поклонился и, не дожидаясь ответного прощания, покинул отцовский дом. Ему было невыносимо оставаться здесь, в этом доме, где его никто не ждал, и где ему ничего не принадлежало. Когда он узнал о смерти отца, то испытал сожаление. Ему даже стало стыдно перед стариком, что он не навещал его в последние дни. Может быть, им удалось бы примириться? Отправляясь в дом Арчибальда, он надеялся найти хоть какие-то доказательства того, что тот изменил отношение к нему в лучшую сторону. Запись в дневнике, неотправленное письмо, черновик завещания – что угодно. Но вместо этого он встретил свою так называемую сестру, от которой узнал, что отец даже не собирался ничего ему оставлять. Он просто вычеркнул его из жизни. Вычеркнул и завёл нового любимчика. Это так похоже на него… И как он только смел надеяться на что-то другое?

Рудольф пытался выбросить эту историю из головы, но она продолжала преследовать его. Каждый день он думал об отце, о его доме, который никогда не был для него родным, и о химере, которая теперь безраздельно им владела. Интересно, счастлива ли она? Что она чувствует? Как переживает смерть Арчибальда? Она сказала, что они часто ругались. Рудольф представлял, каким упрямым мог быть его отец и как, должно быть, навязывал ей своё мнение. И всё-таки, он намеревался сделать её своей наследницей – так же, как когда-то Акселя. Значит, он любил её. Интересно, было ли это взаимно? Рудольфу показалось, что Галатея не из тех людей (если её можно назвать человеком), которые легко заводят друзей. Возможно, отец был единственным, с кем она поддерживала близкие отношения. В таком случае, сейчас ей должно быть очень одиноко. Так же, как и ему самому…

Только теперь Рудольф в полной мере осознал, как ему не хватало общения на протяжении всех этих лет. Он пытался снова зарыться в книги, вернуться к своим механическим игрушкам и никому не нужным опытам, но у него не получалось. Он и раньше понимал, что его жизнь пуста и никчёмна, но тогда он был уверен, что так и должно быть. Теперь же у него появилось ощущение неправильности того, что он делает. Ему всё чаще казалось, что он лишает себя чего-то очень важного, скрываясь от мира. Он испытывал потребность в общении, в дружбе, в том, чтобы быть кому-то полезным. Он не хотел закончить так же, как Арчибальд, умереть, так и не примирившись с близкими, не оставив после себя ничего, кроме старого дома, забитого никому не нужным хламом.

«Но что я

⇐ Предыдущая123124125126127128129130131132Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: