Синтетическое (конструктивное) толкование 5 глава

Мне кажется — честно говоря — в былые времена не преувеличивали, и дух не сбросил своей демонии, и люди чуть ли не в большей мере поставлены перед опасностью одержимости вследствие их научного и технического развития. Ве­роятно, архетип духа отличается способностью как к злым, так и к хорошим делам, однако это зависит от свободного, т.е. сознательного решения человека: не превратится ли благо в нечто сатанинское. Ужаснейшим грехом человека является не-сознание, однако ему предаются — и даже с большим благоговением — именно те, которые должны были бы служить людям учителями и примерами. Наступит ли, наконец, то время, — когда не просто представят человека в варварском виде, но совершенно серьезно, всеми силами и способами попытаются его изгнать, вырвать его из одержимости и бессознательности - и сделают это важнейшей задачей культуры? Неужели не могут, до сих пор понять, что все внешние изменения и улучшения не затрагивают внутреннюю природу человека, и что все в конечном счете зависит от того, вменяем или нет тот или иной человек, который пользуется наукой и теникой? Ну, открыло нам христианство путь, но оно, как показывают факты, недостаточно глубоко проникло вглубь. Сколько еще потребуется отчаяния, чтобы открыть ответственным вождям человечества глаза так широко, чтобы они смогли по крайней мере сами воздержаться от соблазна?

ЗНАЧЕНИЕ КОНСТИТУЦИИ И НАСЛЕДСТВЕННОСТИ

ДЛЯ ПСИХОЛОГИИ

Согласно нынешним научным воззрениям и мнениям никто не сомневается в том, что индивидуальная психика в значительной мере зависит от физиологической конституции, но все же немало таких, которые данную зависимость рассматривают как абсолютную. Я не хотел бы заходить так далеко, но считаю, что признание психики за нечто относительно самостоятельное в противовес физиологической конституции, вполне соответствует положению дел. В пользу этого мнения нет, конечно, никакого железного доказательства, но столь же слабое доказательство можно привести и в подтверждение того, что психика находится в тотальной зависимости от физиологической конституции. Не следует забывать, что психика является X, а конституция — относящимся к нему Y. По сути, и то и другое- неизвестные факторы, которые только в самое недавнее время начинают при­нимать некую форму. Но мы еще слишком далеки от того, чтобы хоть приб­лизительно понять их сущность.

Хотя и невозмоно установить отношения между конституцией и психикой в каждом индивидуальном случае, все же такие попытки многократно предпри­нимались, — результаты их были не чем иным, как таким же недоказуемым мнением. Единственным методом, который в состоянии привести нас к результатам, в некотором смысле надежным, является типологический метод, который Крейчмер и я применяли в свое время, соответственно, к физиологической кон­ституции и к психологической установке. В обоих случаях этот метод опирается на огромный эмпирический материал, где индивидуальные вариации столь сильно гасят друг друга, что проявляются и явственно выступают на поверхность определенные типичные черты, на основании которых удается сконструировать идеальные типы. В действительности эти идеальные типы, конечно, никогда не встречаются в чистом виде, а всегда только лишь как индивидуальные вариации своего принципа, точно так же как кристаллы, как правило, суть индивидуальные вариации одной и той же системы. Физиологическая типология стремится в первую очередь к тому, чтобы установить и определить внешние физические признаки, благодаря которым можно классифицировать индивидов и разобраться в прочих их свойствах. Исследования Крейчмера определенно показали, что физиологическое своеобразие простирается вплоть до психических обусловленностей.

Психологическая типология ведет себя в принципе точно так же, и все же ее исходный пункт находится, так сказать, не вовне, а внутри. Она не стремится расставить по порядку внешние признаки, а пытается отыскать внутренние прин­ципы усредненных психологических установок. В то время как физиологическая типология для достижения своих результатов должна применять, главным образом, естественнонаучную методику, — незримость, непроявленность и неизмеримость психических процессов принуждает использовать духовно-научную методику, а именно, критическое рассмотрение, поддающееся анализу. При этом, как уже подчеркивалось, речь никоим образом не идет о принципиальном различии, а только лишь о нюансах, обусловленных несходством первичных позиций. То положение, в котором находится нынешнее исследование, вселяет полную надежду, что резуль­таты, полученные с одной и с другой стороны совпадут-таки в некоторой су­щественной фактичности. Лично у меня складывается впечатление, что известные типы Крейчмера отстоят не слишком далеко от известных психологических типов, установленных ранее мною. Не таким уже невообразимым является пред­положение, что именно здесь можно было бы перебросить мост между фи­зиологической конституцией и психологической установкой. Причина — почему этого еще не произошло, должно быть, лежит в том, что, с одной стороны, исследовательские результаты слишком молоды и незрелы и, с другой - изыскания, проводимые со стороны психического, являются намного более трудными и потому не слишком доступными пониманию.

Легко можно согласиться с тем, что физиологические признаки суть величины видимые, ощутимые и измеримые. Однако в психологии все еще не сложились раз и навсегда установленные значения слов. Вряд ли можно сыскать двух психологов, которые, к примеру, смогли бы договориться о понятии "чувства", и все же глагол "чувствовать" и субстантив "чувство" относятся к неким психическим фактам, иначе вообще никогда бы не существовало этого слова. Мы определили этим словом в психологии что-то для себя, однако при том состоянии познания, которое соответствует состоянию средневековой естественной науки, мы имеем дело с фактами, которые не поддаются научному описанию; и в психологии это знает каждый лучше, чем где-либо. Существуют только лишь мнения о неизвестных фактах. И потому психолог выказывает постоянную и почти неодолимую склонность судорожно цепляться за физиологические факты, ибо там он чувствует себя в безопасности якобы известного и определенного. Науке предписана определенность терминов, почему психолог обязан, в первую очередь, прилагать все усилия и трудиться над тем, чтобы установить границы понятий и дать определенным психическим областям фактов вполне определенные наименования, не заботясь о том, имел ли кто-нибудь до него иное воззрение на значение этого имени или нет. Единственным, на что следует обращать внимание, является вопрос, покрывает ли применяемое имя в его наиболее общем словоупотреблении область психических фактов, обозначаемую с его помощью, в самом главном или нет. При этом исследователь обязан избавиться от распространенного и обыденного наваждения, будто имя одновременно объясняет и сам психический факт, скрытый за этим именем. Имя должно означать для исследователя ровно столько же, сколько и номер, а понятийная система должна быть не более чем триго­нометрической сетью, наброшенной на какую-то определенную географическую область, причем начало координат этой сети необходимо установить по практическим соображениям, теоретически однако оно совершенно иррелевантно.

Психология должна еще изобрести свой определенный язык. Когда я дошел до того, что обозначил типы, эмпирически мною полученные, установками, то испытал на себе это обстоятельство, связанное с языком, как величайшую помеху, и я — nolens volens — очутился в положении, вынуждающем установить определенные понятийные границы и привить к данной области имена, которые по мере возможности происходили бы из всеобщего словоупотребления. Вместе с тем я себя неминуемо подвергаю опасности, о которой упоминалось ранее, т.е. всеобщему предубеждению, будто имя предрешает сущность. И хоть это несомненно остаток древней магии слова, все же это нисколько не препятствует тому, чтобы опять возникло недоразумение, — посему мне довольно часто возражали: "Но ведь чувство — это же нечто совершенно иное".

Я упомянул это, кажущееся тривиальным, обстоятельство только потому, что оно, именно из-за своей тривиальности, представляет собой одно из неимоверных препятствий для психологической исследовательской работы. Психология — как самая юная из всех наук — страдает и хворает еще средневековым устроением ду­ха, когда не делалось никакого различия между словами и фактами. Я полагаю, что эти трудности необходимо специально акцентировать, чтобы объяснить широкой научной общественности, что неизвестность и видимая недоступность составляют как раз особое своеобразие психологического исследования.

Типологический метод создает так называемые "естественные" классы (по естеству нет класса!), имеющие величайшую эвристическую ценность лишь постольку, поскольку они собирают вместе всех тех индивидов, которые характеризуются общими внешними признаками или общими психическими установками, и тем самым подводят нас к более детальному наблюдению и изысканию. Изучение конституции дает в руки психологу чрезвычайно ценный критерий, с помощью которого он может элиминировать или принять в расчет органический фактор при исследовании психических взаимосвязей.

Это один из самых важных пунктов, где чистая психология сталкивается с "X"- органической диспозицией. Однако это далеко не единственное место. Существует еще один фактор, который прежде не принимался во внимание при изучении конституции. Это тот факт, что психический процесс не является почином в качестве чего-то абсолютно нового, начинающегося вместе с индивидуальным сознанием, напротив, он есть повторение функций, испокон веков проторенных и наследуемых в структуре мозга. Психические процессы имеются в наличии, упреждая то, что имеется наряду и помимо сознания. Сознание — это интервал в континуальном психическом процессе, вероятно даже своего рода апогей, тре­бующий особой физиологической нагруженности и исчезающий поэтому с некоторой периодичностью в течение дня. Психический процесс, лежащий в основании сознания, представляется нам автоматическим по своей природе, и нам неведомо его "откуда" и "куда". Мы знаем только, что нервная система, особенно ее центры, суть предпосылки и выражения определенной психической функции, и что эти унаследованные структуры в кажом новом индивиде начинают бесперебойно функционировать именно так, как они это делали издавна. Вершины этой деятельности проявляются лишь при периодически затухающем сознании. Сколь бесконечны вариации индивидуального сознания, столь же единообразен стерж­невой каркас бессознательной психики. Как только удается постичь природу бессознательных процессов, обнаруживают они себя повсеместно в удивительно идентичных формах, несмотря на то, что их выражения, будучи опосредованны­ми индивидуальным сознанием, могут быть точно так же чрезвычайно многообразными. На этой фундаментальной однородности бессознательной психики зиждется возможность понимания между всеми людьми, — возможность, существующая несмотря на всяческие различия индивидуальных сознаний.

Констатация всего этого ничуть не удивляет, смущает же и сбивает с толку скорее тот факт, что индивидуальное сознание заражено этой однородностью в таких необъятных пределах. Нередко обнаруживаются, правда, случаи пора­зительной однородности в семьях. Фюрст опубликовал случай матери и дочери, где конкордация ассоциаций равнялась 30 процентам (напечатано в моих "Diagnostischen Assoziationsstudien"), и все же многие склоняются к тому, что считают возможность более пространного психического совпадения между народами и расами, далеко отстоящими друг от друга, неправдоподобной. Однако на самом деле и воистину в области так называемых фантастических представлений обнаруживаются прямо- таки поразительные совпадения. Очень многие прилагали усилия, например, Гобье д'Альвьелла с его "Migrations des symbols", чтобы объяснить подобные совпадения мифологических мотивов и символов посредством миграции и трансляции. Этому объяснению, которое, конечно же, обладает определенной научной ценностью, противостоит тот факт, что мифологема может возникнуть во всякое время и во всяком месте даже там, где не имелась в наличии даже самая ничтожная возможность хоть какого-нибудь предания и изустной передачи. Так, я наблюдал одного духовно-больного, который, так сказать, слово в слово воспроизвел длинную цепочку символов, которую можно было прочесть лишь несколькими годами позже на папирусе, опубликованном Дитерихом (случай представлен в моей работе "Wandlungen und Symbole der Libido"^[196])- После того как мне довелось увидеть достаточное количество подобных случаев, моя исходная идея — будто такое возможно только в пределах одной и той же расы — была поколеблена, и вслед­ствие этого я стал исследовать чистых в расовом отношении негров из Южной и Северной Америки на предмет мотивов их сновидений. Я нашел в их сновидениях мотивы из греческой мифологии, которые заставили меня поставить под сомнение тот факт, что в данном случае можно было бы вести речь о расовом наследовании.

Из-за этих наследуемых представлений меня многократно обвиняли в суеверии; совершенно напрасно, ведь я определенно и недвусмысленно подчеркивал, что эти самые совпадения проистекают как раз не из "представлений", а из наследуемых диспозиций, которые неизменно реагируют таким образом, как реагировали всегда. Бывало и так, что данное совпадение отрицали на том основании, что фигурой "спасителя" в одном случае является заяц, в другом — птица, а в третьем — человек, забывая однако при этом, что какому-то наивному индийцу в англиканской церкви, могло броситься в глаза то же самое, так что дома он бы рассказал, что христиане имеют культ животных, потому что он видел изображения ягнят. Речь тут идет менее всего об именах, а как раз о взаимосвязях. Так что ровным счетом ничего не значит, если "сокровищем" в одном случае является кольцо, в другом — корона, в третьем — жемчужина и в четвертом даже весь клад. Существенной здесь является идея о какой-то чрезвычайно ценной и труднодостижимой вещи, и при этом совершенно все равно, как она обозначается в данной местности. И психологически существенным является то, что в сновидениях, фантазиях и при особых духовных состояниях также могут вновь и вновь, во всякое время и автохтонно возникать мифологические мотивы и символы, далеко отстоящие друг от друга; зачастую, по-видимому, они являются результатом индивидуальных влияний, преданий и импульсов, однако чаще — не являются. Эти "изначальные" образы, или "архетипы" (как я их назвал) принадлежат к стержневому каркасу бессознательной психики; посему их нельзя объяснить личным приобретением. Вся их совокупность составляет в итоге ту психическую страту, которую я обозначил как коллективное бессознательное.

Существование коллективного бессознательного означает, что индивидуальное сознание вовсе не является чем-то беспредпосылочным. Напротив, на него в значительной мере оказывают влияние наследственные предпосылки, несмотря на неминуемые воздействия ближайшего окружения и среды. Коллективное бес­сознательное есть психическая жизнь предков в своем первоистоке. Это — предпосылка и родная земля всякого сознательного душевного события, а посему также исходный пункт, который в значительной мере компрометирует свободу сознания, постоянно и изо всех сил стараясь пустить все процессы сознания по старым путям. Этой определенной опасностью объясняется чрезвычайное сопро­тивление сознания бессознательному. Однако речь тут идет не о фрейдовском противлении сексуальности, но о чем-то намного более всеобщем, а именно об инстинктивном страхе потерять свободу сознания и подпасть под автоматизм бессознательной психики. Для определенной породы людей эта опасность, по- видимому, лежит в области сексуальности, ибо эти люди именно в ней боятся потерять свою свободу, у других же эта опасность лежит совершенно в других областях, а именно там, где ощущается определенная слабость, где не удается воздвигнуть против бессознательного действенные препоны.

Коллективное бессознательное означает второй пункт, где чистая психология натыкается на органическую данность, где она, по всей вероятности, должна была бы признать такое положение дел, которое не подлежит психологизированию и которое покоится на физиологической основе. Точно так же, как завзятым психологам не удается свести физиологическую конституцию к общему зна­менателю индивидуальной психической этиологии, так же невозможно упразднить физиологически обусловленную предпосылку коллективного бессознательного в качестве основы для индивидуального приобретения. Конституциональный тип, так же как и коллективное бессознательное, суть факторы, которые лишены произвола сознания. Так, конституциональные условия и бессодержательные формы кол­лективного бессознательного суть реалии; применительно же к бессознательному это означает ни много ни мало, что его символы или мотивы являются столь же реальными факторами, как и конституция, которую нельзя отбросить в сторону так же как и не признать. Небрежение конституцией приводит к болезненному нарушению, пренебрежительное отношение к коллективному бессознательному делает то же самое. Поэтому в моем терапевтическом методе главное внимание я нацеливаю на отношение пациента к данностям коллективного бессознательного; ведь обширный опыт показал мне, что равно важно найти общий язык как с бессознательным, так и с индивидуальными диспозициями.

ЛИЧНОЕ И СВЕРХЛИЧНОЕ, ИЛИ КОЛЛЕКТИВНОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Итак, здесь мы вновь приступаем к новому этапу нашего процесса познания. Прежде мы продолжали процесс аналитического развязывания инфантильных фантазий переноса столь долго и до тех пор, пока пациенту не стало достаточно ясно, что он делал из своего врача — отца, мать, дядю, опекуна и учителя, или как там еще называются все родительские авторитеты. В дальнейшем однако выступают иные фантазии (как свидетельствует опыт), которые изображают врача чуть ли не Спасителем или другой богоподобной сущностью — и все это, конечно, вопреки здравому смыслу и умонастроению сознания. Затем оказывается, что эти божественные атрибуты переступают далеко за рамки христианского воззрения, в

котором мы были воспитаны и взращены, и перенимают языческие манеры и ухватки, к примеру, они нередко имеют животные формы.

Перенос есть не что иное, как проекция бессознательного содержания. Сначала проецируются так называемые поверхностные содержания бессознательного, что можно узнать из материала сновидений, симптомов и фантазий. В этом состоянии врач интересен как возможный любовник. (Что-то наподобие того, что произошло с юным итальянцем в нашем случае). После этого тот же врач появляется в фантазиях и сновидениях скорее как отец — либо как благосклонный, либо как громовержный, соответственно тем качествам, которые имел действительный отец пациента. Порой даже врач предстает перед пациентом чем-то вроде материнского, что кажется уже совсем странным, но что однако все же не выходит за пределы возможного. Все эти проекции фантазии могут быть приписаны личным ре­минисценциям.

Наконец, могут выступить такие формы фантазии, которые обладают резко вычурным и экзальтированным характером. Врач появляется тогда наделенный жуткими качествами и предстает чем-то вроде колдуна или демонического преступника, или же, соответственно, чем-то благим: как Спаситель. Или же он появляется как смешение этих двух сторон. Разумеется, появляется он в таком виде вовсе не обязательно в сознании пациента, а на поверхность сознания всплывают лишь фантазии, которые изображают врача именно таким образом. У подобных пациентов часто не укладывается в голове, что их фантазии на самом деле происходят из них самих и не имеют, по сути дела, никакого отно­шения к врачу (или же лишь на малую толику связаны с характером врача). Подобные заблуждения зиждятся на том, что нет личностных основ для реми­нисценций для такого рода проекций. Порой можно даже продемонстрировать, что подобные фантазии уже зацепились в определенный момент детства за отца или за мать, к чему однако ни отец, ни мать не Давали в действительности никакого повода.

Фрейд в своей небольшой работе^[197] показал, как на Леонардо да Винчи — в его последующей жизни — оказывал влияние тот факт, что он имел двух матерей. Факт наличия двух матерей или двойного происхождения был, в случае с Леонардо, реальным, но он играл также некую роль и в жизни других художников. Так, Бенвенуто Челлини имел фантазию о двойном происхождении. Вообще, эта фантазия есть мотив мифологический. У многих героев в легендах и сагах по две матери. Фантазия исходит не столько из действительного факта, будто герой имеет двух матерей, но она выявляет всеобще распространенный, "изначальный" образ, который принадлежит уже к тайнам человеческой истории духа, а не к области личных реминисценций.

У каждого отдельного человека существуют, помимо личных реминисценций, великие "изначальные" образы, как их однажды очень метко обозначил Якоб Буркхардт, т.е. врожденные возможности человеческих представлений, суще­ствующих испокон веков. Факт такого наследования объясняет странные по сути феномены, как то: повторяемость на всей земле и в идентичной форме известных сказаний и мотивов. Этот же факт объясняет, помимо всего прочего, отчего, к примеру, наши духовнобольные могут в точности репродуцировать такие же образы и взаимосвязи, какие мы узнаем из старинных текстов. Я привел некоторые из примеров подобного рода в моей книге "Превращения и символы либидо"^[198]. Вместе с тем я ни в коем случае не утверждаю, будто наследуются представления, наследуются только возможности представлений, - и в этом состоит значительное различие.

Итак, на этой последующей стадии лечения, когда репродуцируются фантазии, которые уже не основываются на личных реминисценциях, речь идет о мани­фестациях глубинного слоя бессознательного, где дремлют всеобщечеловеческие изначальные образы. Я обозначил эти образы или мотивы архетипами (или же "доминантами")^[199].

Это открытие означает дальнейший прогресс в понимании: а именно, познание двух слоев в бессознательном. Мы, собственно, должны различать личное бессознательное и не- или сверхличное бессознательное. Мы называем последнее также коллективным бессознательным^[200], потому что оно оторвано от всего личностного и является совершенно всеобщим, и потому что его содержания могут быть найдены повсюду, чего, конечно же, нельзя сказать в случае личных со­держаний. Личное бессознательное содержит утерянные воспоминания, вы­тесненные (намеренно забытые) мучительные представления, так называемые подпороговые (сублиминальные) восприятия, т.е. сенсорные перцепции, которые не были достаточно сильными, чтобы достичь сознания, и наконец содержания, ко­торые еще сознательно не созрели. Это соответствует фигуре Тени, которая многократно появляется в сновидениях^[201].

Изначальные образы являются древнейшими и всеобщими формами пред­ставления человечества. Они в равной мере чувства как и мысли; да, они даже вроде как имеют свою собственную, самостоятельную жизнь, что-то вроде жизни парциальной души^[202], что мы легко можем видеть в тех философских или гно­стических системах, которые основываются на восприятии бессознательного в качестве источника познания. Представление об ангелах, архангелах, "тронах и господствах" у ап. Павла, об архонтах (началах) у гностиков, небесной иерархии Дионисия Ареопагита происходит из восприятия относительной самостоятельности архетипов.

Вместе с тем мы нашли также тот объект, который выбрало либидо после того, как оно высвободилось из лично-инфантильных форм переноса. Оно скатывается в глубину бессознательного и оживляет там то, что прежде дремало. Оно раскрывает спрятанный клад, из которого во всякое время творило человечество и из которого оно воздвигало своих богов и демонов, а также все те сильнейшие и могущественнейшие идеи, без которых человек перестал бы быть человеком.

Возьмем к примеру одну из величайших мыслей, порожденных в XIX столетии: идею сохранения энергии. Собственно творцом этой идеи был Роберт Майер. Он был врачом, а вовсе не физиком и не натурфилософом, хотя создание такой идеи было бы сподручней последним. Однако крайне важно понять, что идея не была создана Майером в собственном смысле. Также она не могла осуществиться и в результате стечения существовавших тогда представлений или научных гипотез, но она выросла в своем творце подобно растению. Майер писал об этом следующее Гризингеру (1844): "Эту теорию я ни в коем случае не высидел за письменным столом". (При этом он докладывает о некоторых физиологических наблюдениях, которые он производил как корабельный зрач в.1840—1841 гг.) "Если же Вы хотите прояснить физиологические моменты, - продолжает он дальше свое письмо — то необходимо знать кое-что о физических процессах, если Вы предпочитаете рассматривать этот вопрос не с метафизической точки зрения, что лично мне внушает бесконечное отвращение; я так долго не расставался с физикой и предавался этому предмету с таким рвением (за что меня многие могут высмеять), что мало задавался вопросом о далеких частях света и с удовольствием задерживался на борту: там я имел возможность беспрерывно работать и там я ощущал себя в течение многих часов словно инспирированным, я не могу припомнить ничего подобного ни прежде, ни позже. Это было на рейде в Сурабайе, меня пронизало что-то вроде молнии мыслей, я прилежно последовал за ними и они привели меня к новым предметам. Минуло немало времени, однако спокойная проверка того, что тогда во мне вынырнуло, привела меня к выводу, что это была истина, которая чувствуется не только субъективно, но которую можно также доказать и объективно; могло ли это случиться у человека, так мало сведущего в физике, — этот вопрос я, конечно, должен оставить в стороне^[203].

В своей Энергетике Хельм высказывает точку зрения, что "новая" мысль Ро­берта Майера выделилась из традиционного понятия силы не постепенно, в результате его углубленного обдумывания, но принадлежала к тем интуитивно постигаемым идеям, которые, происходят из других областей духовной работы, как бы сваливаются на голову и понуждают изменять традиционные понятия сообразно с ними"*.

Теперь возникает вопрос: откуда произошла эта новая идея, которая столь насильственно навязывается сознанию? И откуда она взяла такую силу, которая сумела в такой степени захватить сознание и полностью отвлечь его от всех разнообразных впечатлений первой тропической поездки? На эти вопросы нелегко ответить. Если же мы применим нашу теорию к этому случаю, то объяснение должно звучать так: Идея энергии и ее сохранения, должно быть, является изначальным образом, который дремал в коллективном бессознательном. Этот вывод принуждает нас, конечно, к доказательству того, что подобного рода изначальный образ уже действительно существовал в истории духа и был действенным на протяжении тысячелетий. Это доказательство можно привести фактически без особых затруднений. Примитивные религии в самых различных уголках Земли были основаны на образе - так называемые, динамические религии, исключительной и решающей мыслью которых является то, что существует всеобщераспространенная магическая сила^[204], вокруг которой все вращается. Тейлор, известный английский исследователь, а также Фрезер, неправильно понимали эту идею как анимизм. В действительности, примитивы подразумевали под этим понятием силы вовсе не души и не духов, но действительно нечто такое, что американский исследователь Лавджой^[205] очень метко назвал "primitive energetics".

Это понятие соответствует представлению о душе, духе, боге, здоровье, физической силе, плодородии, силе волшебства, влиянии, власти, авторитете, лекарстве, а также об определенных состояниях духа, которые характеризуются развязыванием аффектов. У некоторых полинезийцев "мулунгу" (как раз это примитивное понятие энергии) есть дух, душа, демоническая сущность, сила чар, авторитет; и когда происходит что-нибудь удивительное, то люди кричат "мулунгу". Это понятие силы есть также первое изложение понятия бога у примитивов. Этот образ развивался всегда в новых вариациях на протяжении истории. В Ветхом Завете сверкает магическая сила в пылающем терновом кусте и лике Моисея, в Евангелиях появляется она в излияниях Святого Духа в форме огненных языков, исходящих с неба. У Гераклита появляется она как мировая энергия, как "вечно живущий огонь", у персов она - огненный блеск "Хаомы", божьей благодати, у стоиков она — пратеплота, сила судьбы. В средневековой легенде появляется она как аура, ореол святого, и пылает ярким пламенем на крыше хижины, в которой святой лежит в экстазе. В своих провидениях святые видят эту силу как солнце, как полноту света. По древнему воззрению именно сама душа является такой силой; в идее бессмертия души лежит идея ее сохранения, а в буддистских и примитивных воззрениях о метемпсихозе (переселении душ) — ее безграничная способность к превращению при постоянном, сохранении.

Эта идея, таким образом, запечатлена в человеческом мозге со времен Эона. Поэтому она покоится в бессознательном каждого, готовая к проявлению. Нужны только определенные условия для того, чтобы заставить ее опять выступить. Эти условия, вероятно, были выполнены в случае Роберта Майера. Величайшие и наилучшие мысли человечества формуются посредством этих изначальных образов как по клише рисунка. Меня довольно часто спрашивали, откуда же тогда происходят эти архетипы, или праобразы. Мне кажется, что их возникновение нельзя объяснить иначе, нежели как принять гипотезу о том, что они суть осадки постоянно повторяющегося опыта человечества. Одним из самых обыденных и одновременно самым впечатляющим опытом является каждодневно наблюдаемое движение солнца. Мы, конечно, не в состоянии обнаружить все это в бес­сознательном, пока речь идет об известном нам физическом процессе. Однако мы находим миф о солнечном герое во всех его бесчисленных вариациях. И именно этот миф, а не физический процесс, образует архетип солнца. То же самое можно, вероятно, сказать о фазах луны. Архетип — это некий вид готовности реп­резентировать всегда и снова те же самые или подобные мифические пред­ставления. Вследствие этого даже кажется, будто то, что запечатлелось в бессознательном, было исключительно субъективным представлением фантазии, побуждаемым физическими процессами. Вероятно поэтому можно было бы даже допустить, что архетипы суть многократно повторенные отпечатки субъективных реакций^[206]. Этот прием, конечно, только откладывает проблему, но не решает ее. Ничто не мешает нам допустить, что некоторые архетипы встречаются уже у животных, что они, следовательно, составляют основу своеобразия живой системы вообще и вместе с тем просто являются выражением жизни, чье бытие уже не поддается дальнейшему объяснению. Архетипы, как нам кажется, не только отпечатки всегда повторяющегося типичного опыта, но одновременно они ведут себя эмпирически как силы или тенденции к повторению того самого опыта. Ведь всякий раз, когда какой-нибудь архетип появляется в сновидении, в фантазии или в жизни, он всегда привносит с собой некое особенное "влияние" или какую-то силу, благодаря которой он действует "нуминозно", т.е. ослепляюще, завораживающе и побуждает к поступкам.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: