 |
Пагубные перпендикуляры предшествующего 7 глава
|
|
|
|
На городском отшибе в полуночном заброшенном парке я сижу на берегу пруда Последней Надежды, предприимчиво приоткрыв пенал для самоубийства, подаренный мне в шутку моей подругой Кэтт – но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды - и я сам с собой разговариваю, поминая подхалимским словцом Бэтти, Хенки, Закка, Вилку, Фокса и других, - и постепенно мой голос становится тихим – и вот я и совсем замолкаю, пытаясь услышать, как утки шлёпают крыльями по одеялу тёплой воды – но, похоже, они улетели в края дальние – да и мне, пожалуй, уже пора: как только луна с тихим всплеском растает за верхушками безмятежных деревьев, я под покровом тьмы погружусь на погребальную глубину с умиротворенной улыбкой на побелевшем лице.
***
«Такое-то апреля какого-то года.
Привет, ублюдки. Привет, Я. Привет, Другая Я. В эфире страницы моего дневника. И сейчас на всех Нас прольётся столько дерьма, сколько за всю жизнь не высирает ни одна медвежатина. Самый насущный вопрос: Как поживаешь ты? Я скучаю. Самое большое упущение в моей жизни, взошедшее на пьедестал неудач с золотой медалью на шее: мы так мало времени провели с тобой вместе. Нет, не собираюсь я на себя наложить руки – пока не решилась – но терять мне, похоже, что - нечего: связь с людьми, которых я любила и продолжаю любить, для меня бесповоротно утрачена. На скользкую дорожку встав, не ведаю, что впереди меня ждет – вокруг темным темно, и никак не привыкнут мои почти ослепшие глазки к проклятущему мраку. Посветите фонариком. И вот я стала ужасно угрюмой, ревностно рациональной и не по-детски нервной, - и уж точно я уже совсем не такая, какой была, когда мы с тобою впервые встретились. Когда ты одна одинешенька – каши не сваришь, разговора по душам не склеишь, всё из рук валится. И я пытаюсь, я правда пытаюсь наладить с Собой отношения, с Другой Мной точнее, с той мной, которую, как облупленную, ты знала. Конечно, если ты ещё Её помнишь, хотя не думаю, что такое чудо можно запамятовать. Эй, ублюдки, закругляться извольте - не для вас я растекаюсь мыслью по древу. Вы в любом случае не найдёте в моём дневнике ничего интересного, а лишь посадите зрение, разбирая мой сиси-писи почерк – Эй, ублюдки! – вам что-то не ясно? Здесь вдохновляться абсолютно не чем. Ведь эта книженция – по определению мёртвая: мать моя повесилась когда я была совсем маленькой, и, как ни кстати, это именно я нашла её труп, а отца-горемыку я и вовсе не видала никогда. Сиротка я, и отношусь к этому с юмором, потому что обожаю ни к селу, ни к городу ржать. И с умопомрачительной улыбкой на пол-лица я сдерживаю себя, пригвоздив задницу к стулу, - до последнего сдерживаю, чтобы внезапно не выбежать на свежий воздух и не начать рубить Вам головы топором.
|
|
|
Я уже упоминала, что начинаю чувствовать себя куда лучше, когда пытаюсь построить свои отношения с самой Собой. Но абы где поймать нужную волну не получится – необходимо особое место. И у меня есть такое: добро пожаловать на Аллею Аллегорий или просто АА. Если я не прогуляюсь сегодня по АА – отложу этот решительный ритуал на завтра, а завтра - на послезавтра, или на послепослезавтра, или-или, то невзначай, сказочным образом моя головушка ещё на пару сантиметров заберется, нахалка, в петлю. А бывает - иногда мне снится, что на Аллею Аллегорий упал метеорит, и, бац, - некуда больше пойти мне, негде понежиться. Или же, что я умерла на АА – нет, не заснула – а умерла прямо на лавочке под кудрями берез, как дурёха, с недокуренной сигаретой во рту – хотя это не так уж и плохо – так ведь, ублюдки? А по-моему все мои беды из-за того только, что вы - такое дерьмо: ни на что не способны. Вот, чтобы раз - обернувшись внезапно, я разглядела сквозь дымку выхлопных газов человека достойного, совершившего поступок стоящий, и стремглав бросилась ему на встречу, и проскользив на коленках по глади асфальта, тут же сделала ему минет прямо на Простодушном Проспекте, - ну или что вы там предпочитаете в качестве похвалы? Если вы, например, особь женского пола – купила бы вам остров в океане на спизженные из детдома деньги – мне пофиг – ведь не про Вас это всё, Вы ни на что не способны. Кто Вы – ответьте мне. Рабы рабов, которые в свою очередь тоже рабы рабов, скованные порочной цепью, сломленные ситуативной саркастической бытовухой. Вы всё ещё читаете, ублюдки? А лучше приваливайте-ка на Аллегорий Аллею сегодня часиков эдак в семь вечера – присаживайтесь, пожалуйста, на лавочку номер три – поболтаем о ваших жизнях никчемных.
|
|
|
Кстати, так на заметку - моя мать актрисой была. Она играла в местном театре, и мне казалось всегда, что происходящее на сцене куда более истинно и осмысленно, чем клоунада городских улиц. И матерью я мастеровито горжусь, ведь она была везде и всегда и во всём бесподобна. И я, как яблоко от яблони упавшее недалеко, отхватила у неё самое лучшее: её проникновенную способность отличать от какашки конфетку, её вечную молодость, её сокрытые от ваших детекторов лжи инстинкты убийцы, - а потом, как ни кстати, подохла она. Ах да, и в результате я также полюбила сцену – не театральную, нет, ну что вы. Другую - ту самую, на которую блюют тупые тинейджеры. И столкнулась с новой проблемой - музыкальных групп в этом захолустье кот наплакал. И не приходится простачку выбирать между лесбийским панком от Rabbit-Hole и потным металкором а-ля Cracked Tooth – сегодня вечером в Пабе Параноиков они в одной связке. Приходи и получи берцем от меня по лицу, ведь я играю в банде на басу. Публика, превалирующая на подобных мероприятиях, без всяких сомнений – полный сброд: алкашня, малолетки, маньяки и укуренные ушлёпки, рассеяно слоняющиеся туда-сюда с понурыми минами. И никто из них не разделяет наших атрофированных убеждений, не придерживается нашей патлатой позиции – а мы бесстыдным образом, с послушанием безупречным выкладываемся по полной программе, выворачиваем наизнанку ранимые души, и наши гулкие голоса, укутанные в пальтишки дисторшна, разбиваются об стенку горохом гармоний. И шоу будет продолжаться до своевременного совместного изнеможения – пока мы, уставшие убийственно, не разбредемся, кто куда. Скорее всего я - всплыву на Аллее Аллегорий посреди ночи кромешной пьяная в стельку, и вытерев своей юбкой мокрую от дождя лавку – повалюсь на неё беспамятно, подложив под голову пачку чипсов вместо подушки, скошенная под самый корень - снами-собутыльниками. И с холодной бирюзовой водой по спирали закручиваясь вместе с ушлой пылью и комками волос, вдоль стальных стенок, между пластиковых лопастей в сточную дыру в никуда в днище моего душа я проваливаюсь и лечу в пустоту. И врезаюсь в полиэтиленовые толщи мусорного мешка небес, набитые под завязку гниющими трупами человечишек, и моя озадаченная бошка, сбившая луну со своей законной залежи и вставшая, как по маслу, на её пригретое место, будет освещать обезумевшим взглядом ваш опасный и изгибистый путь до дома, сэр. И с моей лёгкой подачи в выверенных световых конусах воскреснут здания неописуемого великолепия, ни разу вами не виданные, хотя вы топтали эти тропы всё детство, отрочество и юность напролет, а тут – оп-па – и в одну секунду – новые дома вырастут на улицах старых, подобно обморочным оазисам посреди пустошей пустынных. А небо, раскинувшееся на всю ивановскую, постепенно заполняющееся зазнавшимися звездами, окрасится предзакатными пурпурными полосами, и уже не угнаться мне ни в какую за улепетывающим за горизонт солнцем, и, окаймлённая рваными лоскутами туч, я подмигну с раскованностью решительной с вопиющей высоты - именно тебе, моя родная - Другая Я.
|
|
|
Я сижу у окна, очерченного густыми шторами, в своей моложавой комнате, и всматриваюсь сквозь стекло из настоящего в прошлое, запорошенное поседевшим снегом, огороженное ржавым забором, позади которого покосилась заброшенная церквушка. А непреднамеренно морозный март всё никак не хочет кончаться, и я жмусь к чуть тепленькой батарее в жутком и зябком ожидании всемогущественной весны. И я нервно подёргиваю ногой, предчувствуя пришествие небывалого цунами, которое сместит часовые пояса и перетасует климатические зоны, и аномальный холод сменится аномальным пеклом, и скошенные воинственными водами небоскрёбы с полыхающими от сгустившегося в воздухе зноя огненными шевелюрами упадут в грязь лицом, распластаются ничком перед ошарашенными деревенскими домишками нашего провинциального захолустья. И великое лето грациозно грядет. И под лоснящимися лучами ревущего солнца, я. как ребёнок-цветок, удобрённая помётом панка и перегноем отчаяния, начну с невероятной скоростью расти ввысь. Изо всех сил стараюсь удержать равновесие: земля мячиком вертится под моими кривыми ножками заплетающимися, а я как неуклюжий цирковой мишка весело топчусь лапами по континентам, и хлюпаю по хляби океанов подошвами. Не по дням, а по часам разрастаюсь до размеров рискованных, упираясь макушкой в потолки чулана вселенной. В тесноте, да не в обиде поглаживаю набухший живот, в котором как ни в чем не бывало сладко посапывает, поджидая часа своего рождения, целая и невредимая – Другая Я.
|
|
|
Ой! Все стеклянные чашечки задребезжали необдуманно от неожиданности – и меня в кои-то веки радует этот обычно раздражающий звук – это мой трэшевый телефон начал усердно и опрометчиво кричать благим матом на всех вокруг, и если я сейчас не сниму трубку, то оконные стёкла вылетят к чёртовой бабушке, и постапокалиптический мир через открывшиеся бреши, выбивая остатки осколков из рам, ворвётся варваром в мою анархистскую келью. Конец связи, ублюдки.
Вот это да: всё сбывается как по писаному! Джелка, чёртова Джелка - гитарный гений в кожаной юбке, сексапильная как Эмми Блу, мозговитая как Ким Гордон, звякнула мне не с проста: она сообщила пугающе приятную новость. А именно – откуда ни возьмись в нашем городишке вырисовался новый клубешник с каким-то тупорылым названием: то ли «Призрак», то ли «Призрачная Тень» (оно влетело мне в одно ухо и вылетело из другого), владельцы которого предлагают нам выступить на монструозном концерте, а наши замызганные записи будут изданы на их независимом лейбле. Вот это да. Оказывается, Rabbit-hole, нашу миниатюрную девчачью группу, по достоинству оценили и решили вывести в люди, а я как всегда не в тему распинаюсь тут перед вами, выставляя напоказ свои пресловутые психи.
Ну, теперь точно конец связи, упырки.
С вами вступала в диалог деловитый секси-шмекси тёлочка Джонни Пяточка».
…
…
…
«И как только, я написала последние строчки, температура на улице подскочила одним махом градусов эдак на десять, и, начихав на последствия, безответственно ушла в плюс.
|
|
|
Другая Я тут же начала толкаться в чреве моем, трещащем по швам, будто на выход просясь, - и не мешкая, не дождавшись моего разрешения, Другая Я, чуть ли не напополам меня разорвав, вырвалась, вертихвостка, на волю. Откланялась, открыла дверь, и выбежала, прихватив на ходу зачехлённую басуху, на встречу оголтелым дворам, скандирующим, завывая, название культовой банды «Рэбитхол», «Рэбитхол», «Рэбитхол», и победоносно проколесила на самокате по Аллегорий Аллее, размахивая фиолетовой футболки флагом»
***
Вилка в первый раз увидела Фокса, когда ей было лет двенадцать или тринадцать при совершенно случайном стечении обстоятельств. Она задумчиво семенила по пыльной тротуарной плитке: застёжка на одной из её сварливых туфель то и дело расстегивалась в жажде подпортить своей владелице и так изменчивое настроение, и приходилось то и дело останавливаться и нервно сгибаться в три погибели, обнажая белые колени, комично вываливающиеся из под подола матового чёрного платья. Потёртый кожаный рюкзачок сваливался набекрень, когда она пыталась поудобней присесть, и скрежетал шипами по поребрику, а незадачливый ремешок всё никак не хотел плотно закрепиться в пряжке. И Вилке, пока она корячилась посреди безлюдной улочки, как старушка, со всеми этими туфельными проблемами, казалось, что из каждого окна близлежащих домов за ней исподтишка наблюдают зеваки, злорадно посмеиваясь над её пресловутыми передрягами. Раздосадованная на воображаемых любопытных варвар, в поисках очередной обители траурной, где можно принести своё юное тело в жертву, чтобы порадовать богов смерти, она решила срезать свой путь до набережной через дворы, увлекающие подобных ей одиноких странниц непредсказуемыми опасностями и возможностью полюбоваться изысками архитектурными, сокрытыми от взгляда обывателей, а может быть, даже наткнуться на секретный эльфийский трактирчик, запрятанный под корнями векового дуба, гордо возвышающегося над обступившими его угрюмыми пятиэтажками, теснящего их своей грубой силой и скручивающего в крендели мускулистыми ветвями балконов металл.
И по взявшейся из ниоткуда кособокой разухабистой винтовой лестнице, ведущей в узкую брешь в основании средневекового замка, Вилка в нарастающем волнении взбирается, стуча каблуками и считая ступеньки, наверх. А там, в тени арки, рассекая сумрак восторженным взором вдоль бесконечной кирпичной стены, воочию видишь, как из форточки приоткрытой одинокого оконца вываливается, вычурно взвизгнув, чёрный одноглазый котёнок. По определению, подобная примета – предсказуемо приметная и хрестоматийно хорошая. Копошащийся комочек шерсти по-хозяйски на плечо к Вилке запрыгнет, и как истинный знаток местности будет указывать своим тактичным коготком дорогу, не скупясь при этом на эпитеты мурчащие в адрес достопримечательностей здешних, и на самое ушко пленительно пропищит, что при рождении, позвольте представиться, нарекли Шанелью его, и, не смотря на то, что имя это женское, не определился он, кем ему быть – котом или кошкой – и у котят так всегда: специально времени уйма выделена для того, чтобы, не спеша, в вопиющей неге потягиваясь, выбрать, по-простецки позевывая, свою, без сомнений счастливейшую судьбу. Ну а пока не пробил решений час, можно беззаботно играть с рыжими прядями своей покровительницы новоприобретенной.
Извилистыми тропами Вилка ковыляла, попинывая камешки, приноравливаясь перепрыгивать, изящно изгибаясь, через раздробленные канавы с разрыхленной землей и дождевой водой, периодически разбрасывая из стороны в сторону разведческие взгляды над зарослями терновника; смакуя в голове свой последний сон, в котором она пристыженно и разъяренно уворачивалась от легковушек, самозабвенно соскальзывающих с виадука, бурящих вспотевший воздух, будто бы спешащих на выручку некой девчушке с невнятным еле различимым из-за утреннего смога силуэтом, которая проваливалась с тягучей постепенностью под лёд, трещащий по швам от внеплановой взрывной волны. Вилка сама от себя не ожидая подобной прыти: борясь с нерешительностью и положив одной левой на лопатки страх, вырвалась из жестяных сетей оцепенения, и продвинулась вперёд и ещё раз вперёд - к предполагаемой жертве обстоятельств в пальтишке подмоченном, чтобы протянуть руку помощи и вырвать бедняжку тонущую из лап загребущей пучины, не требуя ни наград, ни уж тем более званий. Но стоило ей преодолеть пару метров, как Вилка со свойственными ей сомнениями смекнула, что появилась она здесь и сейчас, посланная потусторонними силами на первую важную миссию, уж слишком - поздно, и что буквально через мгновение, если она не отступит и не откажется от геройства горемычного, то её тело, трепещущее на морозе и в мандраже дрожащее, будет затащено на глубину, в речные закрома на вечные веки. Шаг назад и сразу же два вперёд - и Вилка раздосадовано в воду по пояс проваливается, и через мгновение уже и голова её исчезает, проглоченная пузырящейся слизью, и Вилка застенчиво закрывает глаза, расплывшись в небрежной улыбке, и с подступающим ознобом, всё сильнее и сильнее изуверски покалывающим невидимыми иголочками копошащуюся кожу, от корней волос до кончиков пальцев, она постепенно, прокручивая свою озябшую жизнь в обратную сторону, стирает начисто из захламленной ширпотребом памяти заунывные воспоминания, - прощается с каждым напрочь забытым встречным и поперечным, кивает одобрительно, расплескиваясь разжижающимся рассудком, добрым словом захлебывается, пытаясь уважить утопленников зимней поры, с которыми Вилка так или иначе сроднилась, окунувшись в отщепенскую леность смерти, - вон той самой с косой наперевес смерти, которая улепётывает по магистрали из облаков, в охапку скомкав душонку подмоченную, шелушащуюся шлейфом из прискорбных частичек чертополоха.
И птицы, разгоняющие клокочущими крыльями комариные сборища, взрываясь петардами, возносятся разрозненной стаей под небеса, выстреливая поочередно с взвинченным взвизгом со взлётной полосы из примятых к земле стеблей полыни, приоткрывающих полноценный и воистину умопомрачительный обзор, ещё секунду назад замурованный зеленью. Вырисовывается принудительно прозаический, но не лишенный тем не менее прикрас, пейзаж с убаюкивающей обветшалой беседкой по центру, покоящейся на песочной насыпи, скрывающей в завуалированном уединении двух дурачков, позевывающих - ни капельки не подозревающих, что за ними буквально сию минуту начала вестись слежка, и растопырив ушки на макушке, Вилка внимательно внемлет ухающим, еле уловимым в урбанистическом гаме, голосам, и даже делает в блокноте заковыристые пометки подтекающей гелевой ручкой – ну а Шанель, куда ж без неё, - не отстает и украдкой нашептывает дешифровки диковинного шепота, неуловимого для слабого человеческого слуха.
И две выпитых между делом баночки пива, принесенные про запас сюда, за тридевять земель, почти что с другого конца света, некогда бережно бродившие в просветах бойниц моего личного погребка под холмом в тени королевских крон, во глубине сибирских руд, в ненасытных недрах черноземов, охлажденные и облагороженные конденсатом деклассированного дыхания дождевых червей, каждая слюнка которых оскаливается зазнавшейся звездочкой на перламутровом стекле бахвальной бутылки, отражая нарезку из солнечных лучей, когда я победоносно поднимаю вместе с топорным тостом, жеманно жестикулируя, свою сакральную склянку к беспрекословным небесам. Так вот - целых две, повторюсь, - две, две, две - выпитых мной заурядным залпом баночки пива, хмельных таинственных и бодрящих, бурлящих в обеспокоенном желудке – это уже перебор для такой малышки как я, чтобы отчётливым почерком зафиксировать на заляпанной бумаге всё, что услышала я, всё, что сумела запомнить, то и дело отмахиваясь от отвлекающих ворчливых шершней, - и даже с подсказками от Шанели, я растеряла половину из сказанного и собрала в неправильном, а может быть и вовсе в отсебячном порядке, вывернув наизнанку, допотопные диалоги двух дикарей в наглухо закупоренном для случайных прохожих дворике. Пожалуй, имена им дам – один пусть будет Фокс, а другой – Закк – просто так и без каких-либо объяснений.
И в один прекрасный момент я внезапно позабыла о том, где я вообще нахожусь и что конкретно я делаю, основательно запутавшись, и меркантильный мир, кардинально перекосившись, изменил без извинений свои очертания, попрощавшись с поднадоевшей статичностью: дома, окружавшие меня, разбегаются наутёк в разные стороны, словно испуганные исподтишка вороватые воробьи с выпадающими из клювов хлебными крошками, - они разбрасывают на пути своего отступления человеческие тела, вылетающие с дребезгом из открывающихся в тряске окон, приземляющиеся навзничь с хрустом хлопотливым на батуты скошенной травы, как куклы, сброшенные услужливыми мамашами своим забывчивым дочуркам с пятого этажа. И после того, как река вырвалась из тесного русла, и вода с вопиющей наглостью подползла к моим намокшим туфлям на недопустимое расстояние, сбивая с панталыку пьяные кусты сирени – чтобы сохранить сухим подол платья, пришлось подкрасться вплотную к беседке – пусть и совсем близко, что кажется будто я слышу, как колотятся их сердца, - корячась в предательской позе, чтобы незамеченной остаться, я всё равно всё основательно переврала, размазав дрожащими пальцами дерганные буквы на отсыревших страницах. Могу оправдать себя тем, что слишком уж много было реальных помех моему детективному промыслу, и творилась буквальная дребедень: ведь с неба свалилась, а, по-моему, так прямиком и из космоса, и в трухлявую крышу злосчастной беседки вонзилась своими клацающими куполами церквушка, и прогрызла крестом перевернутым раздраженную древесину, застряв вверх дном, будто бы нарочито прочно, - растеряв после столкновения стаю вывалившихся кубарем священников, облаченных в черные мантии, и по инерции покатившихся колобками по вспоротым прибывающей водой колеям, подскакивая на жадных до веселья кочках. А Фокс - ну тот самый, фиг знает почему, сразу же меня заинтересовавший, - не долго думая, повесил свой капающий зонтик сушиться на прорезавшийся в сантиметрах от его по определению шальной головы непреднамеренно заржавевший от таких передряг крест; и зачем вообще такому мальчугану как Фокс нужен зонт – непонятно мне – ведь видно же, что он в любой ситуации выйдет сухим из воды. И не смотря на то, что я размашисто растерялась и респектабельно перенервничала, мне удалось успешно внедриться инкогнито в тайный закрытый намертво для посторонних мир Фокса и Закка, и перечитывая в период простуд поспешно состряпанную в тот день писанину на клочках разбухшей от влаги бумаги, я постепенно начинаю приноравливаться к константному кашлю, и распухшее горло – уже для меня не помеха, - меня распирает всё больше и больше от краснощекой предпраздничной беззаботности.
Но конфиденциальная информация не подлежит разглашению – она томится, запрятанная между тисками страниц подростковых детективных бестселлеров под плотным слоем пыли в глубине покосившегося на бок книжного шкафа – она проклевывается изредка в моих разряженных мыслях, когда моё надрывистое настроение в термоядерном темпе тускнеет, и я проваливаюсь, подкошенная порывами взрывного ветра высокомерия, в прагматичную преисподнею надуманной ностальгии, прошляпив гармонию промышленную, скатившись, как проклятая, до полупрофессиональной депрессии. Когда кровоточащий горизонт меркнет, перегруженный от столпотворения бесноватых туч, когда последний полуденный просвет беспрекословно затягивается раскосым рубцом, и спирает сбитое всмятку дыхание – когда над черепичными крышами нависает безмолвие баснословное, - кажется, что в такт ухающему перестуку беспокойного сердца начался последний отсчет перед предсказуемым упакованным с подарочной подоплёкой - апокалипсисом. Расчерченное фальшивыми предзакатными полосами небо прослезится стервозным снегом, прилипающим лоснящейся пылью к дрожащим в обозначенном ознобе эмоциям, - слабонервным снегом, продирающимся с пресловутыми подтанцовками через плотные слои воздуха расфуфыренного, приземляющимся искристыми дисками конфетти на копну Вилкиных волос. На запекшихся губах покусанных горемычно вспыхивают, отражаясь от ослепительных оконных стекол, пылающих в повседневном предзакатном шоу, растаявшие, разложившиеся трупики родившихся раньше положенного срока выкидышей-снежинок.
Долговязый, придирчиво космополитический драматизм довлеет в пошаговой доступности над сугубо деревенской дрочливостью: сварливо собачатся дворняжки в проулках, с укоризной, потрясывая кулаками в дуплах мансард, ухают совы, уже проглотившие успокоительные пилюли, чтобы доблестно дожить остаток дня, неблагочестиво солнечного, а людишки, буквально лопаясь от любознательности, лопочут легковесные мантры себе под нос, с ленцой и рвением прохлаждаясь в пыльных парках, хаотично двигаясь по пузырящимся лужам, гордо распугивая распутных голубок, гарцующих в тени на первый взгляд презентабельных памятников в честь шарлатанов, изувечивших как прошлое, так и настоящее нашей на редкость непрезентабельной родины. И Вилка, заблаговременно спрятавшись от заискивающей суматохи, закутанная в заросли, затерянная в закоулках, сжимающая в охапке, что есть сил, самую лучшую кошку в мире, вслушивается, и ещё раз вслушивается в дырявую, воцарившуюся сдуру тишину, и под хриплый хруст веток чуть ли не у самого Вилкиного уха, она приходит моментально к выводу, что у Фокса и Закка есть сообщник, и вот-вот грядет рискованное, неистово нервозное разоблачение. Потребители праздные – приветствуйте, сдобрив пламенной речевкой, пусть и не в самый подходящий момент для знакомства с родственниками незнакомцев под руку подвернувшуюся – неподобающим образом из-за угла выглянувшую младшую сестрицу Закка, назовем её Бельчик по-братски: и она обстоятельно ошарашена при виде лазутчика, и её маленький ротик медленно и заунывно открывается настежь, оповещая сирены визгом вытянувшихся в струнку союзников о невразумительно оголенных тылах. И Вилка, встрепенувшись вальяжно, вскочив с места, словно ошпаренная, и как ей показалось, непременно встретившись с Фоксом враждебно восторженным и удивленным взглядом, от оцепенения оправилась опрометчиво, и сжав всю свою волю в кулак, силком впихнув разворчавшуюся Шанель в и так трещащий по швам рюкзачок, наутек бросилась без оглядки. Она бежала, словно подстреленная, спотыкаясь на ровном месте, даже не думая оборачиваться, стараясь не вслушиваться в преследующий её тамтамовый топот сандалий – бежала с бессовестной предприимчивостью всё быстрее и быстрее, так, что ей начало казаться даже, что она в какой-то момент нечаянно разорвала тонкую пленку своего подросткового мировоззрения и со сворой копошащихся мыслей вырвалась на свободу своеобразную - на свистящей скорости совершенно иным человеком: куда более зрелым, даже слегка заносчивым, иногда почему-то скучным, в меру шаловливым и вроде бы – по отношению к себе чересчур уж строгим в дни пасмурные и несговорчивые. Обронив ненароком, а может быть и намеренно, у тополиных корневищ обнаженных свою наигранную невинность. И ненастье насильно настигло её навязчиво неврастеническое настроение, и нагрянул намеренно нечестивый и неожиданно наглый дождище.
Одна из её туфель увязла в грязи, почти слетев со споткнувшейся самозабвенно ноги, почти потерявшись, почти захлебнувшись в прожорливых зыбучих песках подмоченной почвы, но Вилка, вырвав её с неподдельным героизмом из пресловутого плена, и чуть не поздоровавшись носом с глиняной коркой земли, чуть не упав навзничь, продолжала всё же с дезертирской стойкостью бежать стремглав вдоль железнодорожных рельс, огибая неказистую пустующую башню смотрителя, перепрыгивая протяжно через шпалы на перекрестке с застенчиво кивающими семафорами, перемигивающимися огнями сигнальными, между делом вставив в ухо наушник своего кассетника с затасканным заляпанным тэйпом со свежезаписанным на стороне «А» новым альбомом Terrible Feelings и нетленками от The Damned, The Avengers, The Adolescents и других мэтров на стороне обратной в произвольном порядке безудержном, - невзначай на мгновение улыбнувшись, полноценно почувствовав, как музыка постепенно наполняет её продуваемое августовскими ветрами тело, Вилка заскочила в кое-как отъезжающий и с усердной медленностью закрывающий свои створки ржавый трамвай, и, усевшись в попытке отдышаться в самом дальнем углу под перегоревшей осипшей лампой на порванное в нескольких местах с торчащим наружу поролоном кожаное сидение, начала растирать свои заиндевевшие кисти, чтобы побыстрее уже согреться и оправиться от неудобоваримых напастей. На стекле, за которым пьяно проплывали лысеющие деревья и посапывающие фасады домов, выцарапан ключа острием кривобокий комикс об апокалипсисе в трех действиях, несколько позабавивший Вилку, окончательно с силами собравшуюся, чтобы выйти на следующей остановке. И она очутилась сразу же прямиком посреди испускающих искрящийся солнечный свет стеклянных высотных башен новостроек, лениво тонущих в бирюзовом окутанном закатной дымкой небе, и прошмыгнув, просочившись буквально, вслед за зазевавшимся мужичком в щелку готовой вот-вот захлопнуться металлической подъездной двери, Вилка вихрем пролетела мимо вахтёрши – и сразу же в открытый лифт, который словно ждал именно её, жаждущую покорить крышу целого мира, и Вилка с нарочитой едкостью нажав на заветную кнопку, устремилась на самый верх. А там - преодолев пару закрученных лестниц, она выбралась, отчаянно отмахиваясь от ослепляющих лучей и навязчивых мушек, на просторы брезента набухшего, и подперев небосвод макушкой, застыла как вкопанная. С опаской, но всё же, во весь рост выпрямившись, вызволив на свободу Шанель из заточения в рюкзаке, Вилка осторожно огляделась вокруг: удивленные пурпурные облака растворялись в тягучих сумерках, устилаясь сыпью солнечных пятен, - прорезались предприимчиво первые звезды, провожающие призрачными глазницами в дальний путь последние, с прискорбием улетучивающиеся, непреднамеренно пасмурные летние дни. И не остается ни толики времени для полноценного выполнения планов – оголенными проводами они извиваются вокруг босых ног – осень проводишь в респектабельной реанимации, зиму в торжественной коме – и снова, сжав в кулак остатки самонадеянности, встаешь на скользкие дорожки романтизма ручного, чтобы, намерено поскользнувшись, расшибиться уже окончательно насмерть об бестактную предсказуемость зацикленной событийности.
За ниточкой ниточка, за стежком стежок затягивались надуманные душевные раны, воровато пованивая во время частичной регенерации, с лихвой уродуя и в качестве компенсации облагораживая с издержками мой обветшалый облик, а Фокс то появлялся, то исчезал в муторном межсезонье, соблюдая дистанцию закономерную, не подпуская меня ни в какую хотя бы на шаг ближе – брезгливо передергивая чопорным торсом, прохаживаясь на показ на горизонте и с притворной покладистостью демонстрируя своё присутствие. Пренебрегая советами самопальными сердечников страждущих, пускаюсь во все тяжкие я, разбазаривая приданное, тщетно пытаясь смириться с потерями и поражениями – одной лишь цели следую, сквозь задымления, заморозки и заплесневелость, - оставшись незамеченной, подойти вплотную к тебе, чтобы подслушать твои противоречивые прибаутки.
***
Я лежу на операционном столе с перерезанным горлом, и моя почти отрубленная под самый корень голова свисает вяло и болтается в никчемном воздухе на одном сухожилии, до конца не разорвавшемся от коварного удара исподтишка топором, и глазами, блекло мерцающими в сумраке комнаты, я слежу за колоннами муравьев, марширующими победоносно по потрескавшемуся кафелю. И больше не будет детской невинной любви, потому что я по уши увяз в дерьме. Я на девяносто девять и девять десятых процентов – мёртв: и это не шутка, братишка. Я стою, опершись на тебя, словно на войне раненный, и, провожая вискозным взглядом вороватых выхухолей, наблюдаю за каскадами фейерверков, окутывающими поврежденное пространство над иссушенным руслом реки. И это – определенно неплохое времяпровождение для такого зануды, как я. Мне так не хочется идти куда-либо – ведь здесь не так уж и плохо, и в принципе ногами пользоваться – мне влом, в особенности, когда они переломаны в пух и прах: я растираю дрожащими руками свои колени косматые и отрешенно постанываю. Прохожие с явным, ярко выраженным недовольством на разрозненных лицах с брезгливостью бережной оборачиваются на полном ходу в мою сторону, и мне ничего не остается, как лишь натянуто улыбаться им в ответ. Вот он я какой – настоящий - с неприкрытой изувеченной искренностью, несуразный и непосредственный, неприемлемый и оплошный – состряпанный из страсти и сожаления. И жарюсь я на сковороде адской, кручусь как свинья на вертеле. Братишка, не отвлекайся, поддуй-ка давай на угли, потормоши их палкой – ведь я ещё совсем сырой и несъедобный. Пора засаливать каждую рану и выходить уже наконец-то в свет. Но расшевелить меня не каждому дано – поправка – почти никому. Ведь я – человек-невидимка: врезаюсь лбом оловянным в стену кирпичную и как подкошенный падаю: подберите меня, приемыша никудышного - разглядите в ошмётках осенних листьев. И только музыка вдохновляет меня – и я иду, идиотской истерии подверженный, на гаражный концерт Nuncunt, тех самых, что родом из Ватер-Тауна. И только музыка питает мой организм полезными веществами, и увлажняет мою попку младенческую - и я полуголым танцую пред сценой, на которой мечут и рвут Shokalsky Revenge. И я вибрирую на низких частотах на выходе из барака, обглоданного морозами лютыми, и чумовой походкой предсказуемо спотыкаюсь об бляху, оброненную строптивым панком - и снова падаю, валяясь вальяжно в уличном мусоре. И топорно требую - уделите мне минуту внимания, подберите меня, запеленайте. Но бровью никто не поведет, и не шелохнет пальцем – и мне приходится, куда подальше катиться по неотесанным дорогам на закате смазливого солнца. И где бы я ни оказался – я преследую по пятам тебя и только тебя, но не вижу подходящего момента для нашей стыковки. Я просто твой спутник, и, как и любая луна, я неимоверно одинок. И как это ни смешно: мы даже не разговариваем – и в этом нет ничего парадоксального – ведь я как рыба нем. Я – мёртв, ещё раз повторюсь. И всё-таки настигнутые, хоть и убежать пытались, моросящим туманом, мы начинаем в такт друг другу чихать, и напеваем тем самым свой гимн – на вечеринке для лузеров. Что-то случилось – там – в отрядах для бедняков. Что-то суматошное поднимается в воздух и застилает собой горизонт. В кварталах ночью отключается электричество, и все выходят в пижамах на улицы в естественном поиске партнёра для спаривания. Почти ослепшими от безнадёги глазами я ощупываю обстановку. И где-то вдалеке горит костерок, и кто-то мне рукой машет, а я сворачиваю, как ни в чем не бывало, за угол, и углубляюсь в непроходимые и вязкие дебри. И увязаю сапогами в нуге чернозема. А ты стоишь на твёрдой поверхности обрубленного асфальта и смотришь устало мне прямо в душу, склоняешься надо мной, сворачиваешься в очередной раз в клубок, и порыдав навзрыд пару минут, засыпаешь. И мы пребываем в таком состоянии пагубном для здоровья день и ночь, пока не всмотревшись в песочные часы, не поймём, что в небытие канули целые месяцы, ушли в никуда целые годы – и до бесконечности так. Пока не придёт нежданно-негаданно служитель нашего храма комического, пока не начнёт он до боли в наших ушах трезвонить в каламбуры колоколов. И мы разбежимся тотчас же в разные стороны, но скованные одной цепью, которую разорвать не в силах, - мы падаем на спины, похрустывая позвоночниками пластиковыми и раздробив глиняные черепушки, узрим упразднено, как пожарка, предательница, просвистит между нами, распутными колёсами разъединяя вечные звенья. И может быть, мы уже друг от друга свободны, и может быть, вздохнем с облегчением окончательным - мы независимы. Но это лишь «может быть» - мы дергаемся в припадках пагубных, валяясь в противоположных колеях дорожных. И можно сказать, что ты разрываешь шаблон – ты предлагаешь заключить перемирие. И мы продолжаем наш поиск и двигаем дальше, - мы заворачиваем на закрытый кино-показ. И как и подобает, попкорном давимся и парадируем актёров с анонимностью ангельской: озвучивая фильм по своему – так как действительно следовало бы – и в результате порядка страж, ненавистный крот в фуфловой фуражке, из-за своей тупости или же слепоты из зала всех кроме нас выгоняет, а мы ещё и под сидениями спрятались, и продолжаем прорезавшимися из ниоткуда голосами плясать по сценариям, предоставленным товарищем режиссёром. И при всём при этом, ты в обязательном порядке в паузах между своими репликами облизываешь языка кончиком заостренным загогулину мороженного в рожке. Мы вытаскиваем мобильники из карманов дырявых, и хороним их заживо в щели в дощатом полу. Всех вас в жопу. И я ещё раз повторюсь: от меня отваливаются куски мяса – я разлагаюсь. Никто лучше нас не пишет фэнзины. И никто кроме нас не достоин читать их. В какой-то момент, это мог позволить себе наш совместный ублюдок призрачный, но со временем изменил он своему кредо, изнемог, извратился и исписался. И мы праведно пустили слезу нищенскую, когда хоронили последние записи охламона за городом на холмах. Разбили винил об покатые камни на осколки мелкие, и впихивали их кинжалами острыми в землю замшевую, посыпав поверх для благонадёжности пеплом. И натирались всеми видами трав, растущих в этой продажной природной местности, и поджигали эту термоядерную см<
|
|
|
