 |
Пагубные перпендикуляры предшествующего 2 глава
|
|
|
|
В кислотной комнате кромешного города, присвоенного косноязычными несговорчивыми папанями, где посреди пьяных кирпичных проёмов бродят бормочущие белиберду одиночки из разбитых вдребезги семей, а с ума сходят по очереди и в унисон, под ржавыми вывесками облезлых горе-отелей оборачиваешься в смутном предчувствии, чтобы угрюмо увидеть, что очередной мужлан с пунктуальным мракобесием подмигивает тебе, оскалившись до полусмерти. И это описание внешнего мира, в котором почти ничегошеньки от меня не осталось: с недавних пор я работаю на дому.
И в один присест, почесав за ухом, понимаешь: всё херня. Всё, что создано, и проглочено, и переварено, и уничтожено с хрустящим кайфом космополита. И хочется внезапно жить с какого-то перепугу! Зарождается прожорливое желание открутиться от винта по часовой стрелке, и снова закрутившись против неё, выстрелить, как пробка из бутылки шампанского – и жить там и сям, во всех параллельных вселенных и стопудовых сортирных пастбищах, - да так, с таким рвением и крупнейшей моторикой, как семейный человек в агонии создающий новых детей бранного мирового господства. И слегка подпрыгивая, хриплым шёпотом отчеканиваешь: «О, да!». Страны, города, деревни, деревья, змеи, шипы, колёса, канавы: по бездорожью едешь, шлёпая беззаботно по лужам. Так много всего ещё нужно разглядеть, как следует, глазами, прищуренными в сайнтификальном, поглощающем воздух и свет, приближенном к паническому любопытству, напряжении. Вон там – человек, летящий спасать хлёсткую Империю. Привет ему! Там – кукурузник, там – прачечный путч.
Дороги со смежными перекрестками разрыхлили землю обетованную своими треугольниками. Поезда – везде и всюду - по всей стране самозванцев, по всей планете парадокса, везут меня и вас впридачу навстречу стремглавым отречениям на интернациональных улицах, дарующих зеленый свет светофоров давно ожидающим дегенератам, вроде тебя и меня. И ты бегаешь с высунутым языком по этим улицам, дергаясь как эпилептик, – фотографируя своими ручками-закорючками, сложенными в форме уточек, криминальные кварталы Такого-тоБурга. А я одобрительно поддакиваю, кивая головой: мол, красиво получается, и, позволь мне заметить, познавательно попахивает сыростью постукивающих мостовых.
|
|
|
Потом попадаешь в бурю, и – ух – как остужает. Сразу же намечаются, насупившимся наброском, расклады иных масштабов. Вокруг метель и тишина, тишина и метель, - словно спонтанная сиюминутная смена настроений, природа потрескивает и поблёскивает, цепляясь за цифры, инородными инфрасигналами азбуки морзе. И вследствие переваливаешься с места на место, как медведь под напором кратковременной комы.
Европейские каникулы под девизом еврейского крохоборства.
Просто круговерть из событий и подвигов.
Наше турне – это свобода от деструктивных действий – действительно оприходованная, направленная в нужное русло энергия. Жизнь идёт, и ты поёшь о том, что у персонажей в произведении, может быть, и не должно быть имён – или более - каждому человеку на том или ином свете должно быть присвоено индивидуальное сверхсубъективное Слово, не имеющее в целом мире аналогов. Как истории, или по-простому выражаясь - россказни, сплетни и домыслы - которые похожи как листья, лоснящиеся на ветру, но всё равно под пристальным наблюдением друг от друга отличны, а после тщательного переваривания вразумительно востребованы, как пригласительные билеты на поминки дяди Бори из третьего подъезда. Буквально каждому есть что рассказать: тормозни на улице случайного встречного-поперечного, любого бродягу, любого дворового кинокритика – и он тебе выдаст ту ещё тираду, всю свою жизнь впихнув в трёх-четырёх часовой марафон чесания языком, а догадаешься подсластить пилюлю – так не заткнёшь его до самого утра. У каждого калеки припасена независимая, изложенная в упоении, автобиографическая летопись длинною в десять обойных рулонов. Так вот и дайте этому каждому сверхсубъективное имя – не скупитесь, пожалуйста. Вот чтобы прямо, как у нас, сумасбродов псевдобитнических кожных нарывов: ибо всякий-який и абсолютно каждый чёртов или божий человечишка – неповторим, во всём своем великолепии восседая на троне, изготовленном под заказ из городских развалин, под сопереживающим снующим солнцем.
|
|
|
Мы потусили на славу и выступили в одном из ненашинских Нэшвилей. И деловито дёргаем дальше.
А дальше – новые звуковые дебри и новый третий лишний.
А вот и Фокс! Засниму-ка его на камеру для потомков. Он бежит под присмотром Нади из Швеции от воображаемо резвой, по-щенячьи стервозной собаки по кличке Куданамнахдоних. Он скользит по траве в нравоучительных найках так, что даже Тёрстону Муру не снилось. И процветает при нём пышноцветами роллер-скэйтинг по настилу из кочек от впалых в землю корнеплодов. И разгораются адским пламенем белые, буквально в платьях подвенечных, черёмухи лепестки, взволновано витающие в голубой дымовухе отпадного неба. Это документальная пародия на самые крутые киноленты - смешная, жизнеутверждающая и опасная. Главные герои – дикие, скатившиеся с катушек, нераскрывшиеся с ночи, цветы. Ещё совсем дети. Ещё совсем недавно они, невезучие, проваливались в открытые люки кошмаров, как и подобает в садистских сказках. Ещё совсем недавно питались, как и подобает падальщикам, человеческим калом.
Замусоленный до дыр в отроческом оцепенении маниакально-депрессивный период затянулся заметно у казалось бы забияк заядлых, подверженных всё же консервативно меланхоличным настроениям под влиянием дум дурных.
-Ха! Нет, ты это видел?! Ты видел, как я вчера разнервничалась? У меня даже почерк изменился, видел? Мда, я точно немного на голову больная.
А в бараньей бошке, в наших оклемавшихся ото сна мыслях проявляются остаточные и ненужные - жуткие картинки. Такие мы растакие – абсолютно ничего нам не интересно: наше существование – бессмысленно, а сами мы – безрадостные бесноватые бездари. Точнее мы были такими.
|
|
|
-У меня всё время болит и кружится голова. Сегодня утром я чуть не упала со стула.
Жили вчерашним днём и разрывались на части, расставаясь с лучшими друзьями детства – на похоронах и то куда меньше боли и страха. Строятся шахты, и мы взрываем там себя бенгальским морфием. Всем было удушающее тесно и до тошноты душно и все хотели уехать из треклятого Такого-тоБурга. А куда, собственно говоря, ехать? В очередной индустриальный замок, воспевающий гигантизм и волшебно воняющий выкидышами? Где можно проторчаться от двух-трёх фанковых душняков, прежде чем окончательно от скуки завязать, и снова засесть за письменный стол в ожидании звонка из прошлогоднего мультфильма про Белую Снежку, нервно ожидающую свою припадочную бабушку в кардиоцентре. Или может, забить себе в макушку девятидюймовый гвоздь в качестве выразительного аксессуара, повесить на него табличку «вакантно» и пойти на свидание на выживание с первой встречной-поперечной, дабы избавиться от блядского одиночества? Или? Можно купить клубничные презервативы и натянуть их на ладони вместо варежек, можно оторвать хвост двухметровому зеленому кролику, ратующему за равноправие полов и паркетов, чтобы привлечь хотя бы какое-то похожее на правду внимание. Или может, забить? Или может быть, всё же - хрен с ним? Пожалуй, остаёмся. Пожалуй, переживём.
Но!
В городе телефонного бога, где по кабелям течет скомканная в пластилиновые шарики музыка, мы, пока ещё по отдельности прохлаждаясь, пытаемся вызвонить своих сподвижников, пискляво взывая друг к дружке.
Постоянно задумываешься до полного забытья, запрокинув голову и дисфункционально выпадая из реальности, о монументальном сборище дворовых лавок. Там, где каждое лицо проносится перед глазами исчерченной лазером фотовспышкой, где любое пространство между пятиэтажками зарождает обновляющуюся, омолаживающуюся каждый месяц андеграундную фишку, и завораживающую своей поэтичной паршивостью, напичканную до отказа новаторством, домашнюю, и в буквальном смысле, уютную культуру. Например, культуру аптечных шпиков, или же культуру жопика-попика, или, всем уже ставшую известной, культуру Илюши Дика. Так берешь – раз - и вываливаешься, открывая неподатливую дверцу, на ходу из машины, и с порывами ветра катишься перекати-полем по чёрному мазуту асфальта.
|
|
|
Постоянно переживали раньше, как однобокие, подставленные всем человечеством, идиоты. Сейчас смешно уже смотреть назад, и становится страшно даже ставить на прослушивание старые мини-кассеты автоответчика:
«Тэйп ван. Мэсседж ван»
- У меня такое ощущение, что нет такого второго человека, который бы чувствовал так же как и я.
…
- Хочется заново родиться, заново жизнь начать. Ни о чём не помнить, ни о чём не жалеть. У меня настолько «богатый» внутренний мир, что в нём уже места для меня нет.
…
-Как легко мне было знакомиться с новыми людьми. А теперь…
…
-Мир был ярок и красив, а теперь я посессив.
…
- Сколько игр было у нас в детстве! Бегали, прыгали, висели, исчезали, прятались за гаражами, строили шалаши на деревьях, волновали море, управляли королевствами, раздвигали границы, были царями травы. А что теперь со всем этим сталось? Ведь так легко было взять и начать играть, а потом что-то произошло, что-то сломалось. Всё это было в порядке вещей. Теперь? Даже смешно! Как так? Зачем… Всё слишком серьёзно.
…
«Энд оф мэсседжес»
На этом послание обрывается, и последнее, что сквозь суетливый треск можно расслышать на кассете, вставленной через много лет в тейп-рекодер – это хрустящий подростковый смех, под потолок вздымающийся столбом дыма и кучкующийся в просветах коридора.
Вот так мы и добрались, дойдя до ручки, до нынешнего места жительства. Совершив очередной поворот нашей гиперинтимной нудной жизни. Но мы обвыклись, найдя в себе потаённые силы, и стали рубить с рьяным рокотом на полную катушку. Как с чернейшими внутренностями готы, как сорвавшиеся с цепи самки-феминистки. И затянулись, соскальзывая по событийной воронке, в глубочайшую впадину. Нашедшие, что сказать – мы стали орать как резанные. И без устали улыбаться как конченные психи. Словно под покровом ночи кокаиновые феи гиперболизировали все наши самые чахлые маломальские потуги. Пока мы сладко спали, ничего ещё не подозревая, по всей площади кожной почвы наших полностью парализованных тел, в лунку каждой поры - засеяли гранулу юродства и щепоть одержимости, и в утренних потягушках мы, забывшие уже, когда слезали в последний раз с печи, взорвались по десять раз каждый в единовременном кукурузном экстазе, рассыпавшись попкорном по всей ивановской. Фокс надел фиолетовую майку, и выбросился в окно.
|
|
|
Всё идёт по плану у маленьких фурий, и щёлкнув костлявыми пальцами, мы прошмыгнули за спиной у смотрителя, укатившись в даль в направлении следующей станции.
И тут – раз – и мне вспомнился тот, будто по запросу в памяти всплывший, старенький сон, просмотренный мною на расслабоне в ту самую козырную ночь молниеносных метаморфоз:
«Значит так: я лежу на заброшенном мосте, в никуда уходящем, раскинув руки между трамвайными рельсами, и нарочно уставившись на колючее, буквально ослепляющее солнце. Босиком. Кеды бережно поставлены на прибрежный песок. Я отчетливо осознаю, что пришёл самым первым – и именно поэтому вокруг ни души, и простодушно надеюсь, что подтянутся ещё люди. Ведь сегодня особенный день. В низко нависшем надо мной небе рождается Сверхновая. Краем уха слышу, как кто-то, шлёпая подошвами сланцев по гальке, подходит ко мне, и, постояв с минуту рядом, вне поля моего зрения, будто внимательно изучая моё распластавшееся на асфальте тело, - внезапно ложится своей головой на моё плечо. И краем взгляда я вижу, что это маленькая русая девочка лет пяти, и почему-то мне бросается в глаза её, как мне кажется, талисман - на цепочке на шее у неё серебрится деловитого вида дельфин. А в воздухе, словно вырезанном из детсадовской аппликации - ни единой пылинки – чрезмерная чванливая чистота. И солнце самозабвенно синеет. И лежим мы так, не проронив ни слова, и слушаем, слегка обнявшись, треск стволов просыпающихся на склоне холодного моря деревьев – всё готово к шоу вселенских масштабов».
А у нас в стране наблюдается имён дефицит.
Шёл апрель месяц. Фокс раздобыл чью-то соседскую демку и, сунув мне её под нос, сказал: «Вот так должен звучать музон этим летом».
И понеслось!.
-Я точно сейчас в обморок упаду – у меня всё перед глазами плывёт.
«Не время грустить! Время для поцелуйчиков, мазафака!»
***
-У тебя ведь нет члена, детка – и поэтому шансов ноль, потому что та, казалось бы, бывалая бабища – отъявленная гетеросексуальная сучка.
Наше собственное революционное лето началось наглейшим, самым, что ни есть, неожиданным образом. И я теперь понял, что когда я что-то рассказываю, я под этим имею в виду совершенно другое. Уж извините меня за столь явные противоречия в повествовании – сразу хочу заметить, что вот сейчас вы вовсе не о том подумали, не ту провели параллель, всё совершенно неправильно поняли. Точную дату я, конечно же, не смогу вспомнить. Потому что время у нас плавится совсем по другим законам. И налогов мы не платим – документация засекречена, закопана где-то в тайном месте товарищем Фоксом, нашим безоговорочным лидером. Была правда парочка местных провинциальных писак, которые попытались запечатлеть в виде карандашом накаляканных схем ключевые события андеграунда, архиважные и абстрактные, в своих мятых карманных блокнотах. Но Декортин взял своё: и самозваные критики разбрелись в разные стороны по бульварам - в поисках нового свежего мяса.
А мы вот продолжили. Всматриваясь в посиневшее уже полностью солнце, прислушиваясь к морской тишине, обув фиолетовые кеды на ступни с набухшими венами, листаешь тетрадь неразлучных мыслей, - мыслей о самом раннем дне, - суховатом, суммирующем клацающие каноны, акцентирующем краеугольные аспекты, дне. Вначале все молчали, углубившись в свои размышления, настраивая свои настроения на слегка сумасбродный лад. Опять же, я не назову вам, хотя и помянул уже Фокса, имена родоначальников, фамилии пионерии – стремглав выбросившихся из картинных рамок сорвиголов – слишком уж короткая у меня, к сожалению, память. Скажу только, что наблюдалась обоюдная текучка кадров: кто-то уходил, кто-то приходил - кто-то улетал в космос. Кто-то просто сиднем сидел, и в поисках своего уникального стиля чиркал грифелем по белёсому листу, тыкаясь в него носом, и постепенно в ленивом смятении засыпал, утонув с головою в трясине своих каракулей. Порой, пройдясь по-быстрому по спискам, мне попадались такие странные имена, которые и не запомнишь вовсе, такие уродливые, но нареченные «шедеврами» всё же, произведения, что приходилось задуматься - задуматься о том, что вообще за культурная иммуносупрессия, что за коллективное наваждение наводнило наши и близлежащие кварталы. Опрокинутые коробки с соком под каждой лавкой, пластиковые стаканы с напитком счастья в каждой руке: деятельные диверсанты ссутся под арками кипятком.
-Эй, да ладно тебе - круто было!
-А сейчас что, не круто, что ли?
Период полувыведения – 2-3 часа. Маловато. Но что ж поделать – всё относительно, и повторюсь, всё не то, чем оно кажется на самом деле, пока не выпотрошишь все внутренности наизнанку, и пока кровь не будет пахнуть плавленым металлом.
Тем или этим летом мы были довольно угрюмыми на вид. С угрюмым видом болтались на чёртовом колесе, с ненавистными взглядами напополам пилили Чибби, тщетно пытающуюся написать хотя бы пару строк для припева, до тошноты дрочили на второсортные стихи друг друга, гневно кромсая ударами кулака коробочки от шоколадных пудингов – и всё это смахивало сквозь слезы на какой-то пост-романтический бабий бунт. Всё выглядело несуразно со стороны - будто бы для нас окружающий мир долгожданно перестал существовать. И я расплющил кровожадной резиновой подошвой карманный сиди-плеер, распинав в нервозности его внутренности по всему двору. Случайным, но таким символичным движением очертил по периметру целую эпоху. Эпоху революционного лета. И озарение пришло ко мне сию же секунду, мгновенно, - ощущение навалившегося всем весом момента, отредактированного моей пунктирной памятью. Бывало, я, отбившись от нашей молчаливой шайки, уходил в сторону. Чтобы просто постоять на окраине дороги, побыть одному, почмокивая мармеладной лягушкой. Чтобы смотреть вслед удаляющимся сутулым спинам. Всенародно вечерело, и в пустых проезжающих мимо трамваях рассыпались по ступеням одинокие листовки. Последних, уныло улетучивающихся, горячих как с плиты пирожки, закатных, трезвонящих, триумфальных июньских дней.
Покумекал и решил пойти в панк-клуб - тот самый: забытый, одеревеневший, похожий на ящик бабушкиного комода, тогда ещё в круглосуточном режиме работающий, с потускневшей уже всё же вывеской - «Мистер Хой». Ото всех тайком, в одного, под прикрытием серого смога Индустриальной улицы. И мне стало даже немного стыдно – ведь мы договорились: бойкот на попсовые переблядки и никакого порошкового пива. Внутри парочка случайных, определенно к панку никакого отношения не имеющих постояльцев уныло мусолила барные подложки. Вдоль стен, сиротливыми разрозненными кучками, то тут, то там торчали иного плана фрики, которые просто-напросто пёрлись от семенящей по плинтусам безнадеги. А я-то думал, что прийти сюда - это популярный способ разложить себя по полочкам, отдохнуть от четырёхтактных будней, и ожидал одухотворяющий алко-аншлаг. Ну, может быть, я просто не попал в волну.
Внимание: вход свободный.
Я сделал крюк, обогнув уже стекающего в прямом смысле этого слова со своего стула, накидавшегося дай боже алкаша, - заглянул внутрь, в самую глубину потёмок - и увидел пустующую сцену. Она засветилась белой летучей мышью на моей фотографии.
Вот прямо сейчас я и понял – что мы альтернатива всей этой поеботине, и что наше собственное революционное лето в полном разгаре. Сброшенный десантом в угол городской разметки, я ещё до начала виноватых воплей настраиваемых гитар, перед самым носом у шлёпающего в направлении кирпичной лестницы картонного человека с барабанными палочками и тарелками – вкурил весть благую, и кое-как удержавшись на ногах от этого подлого в своей неожиданности удара, ощутил в один миг на собственной шкуре всю прелесть и душную обнаженку налившихся целомудренным цветом спелых яблонь, высвободивших влажные ветви из веревок утерянных воспоминаний, услышал, словно наяву, и чуть не оглохнув, проронившийся с гарцующей хрипотцой сквозь пелену моего слабоумия крик, и узрел божественное откровение – видение, словно с потолка свалившегося малыша Фокса, вскинувшего вверх раскрытую с растопыренными пальцами ладонь, возвещающую о начале эры Фиолетовых футболок. И ещё тысячи, пока ещё несделанных фотоснимков, пронеслись за секунду, взрывоопасную и черничную, перед моими закрывшимися враз глазами. И оп-пана – я очнулся и вновь, как воришка нервно оглядывающийся по сторонам - а не узнает ли меня кто из знакомых - стою на повседневном паркете пристыженного от моего брезгливого поведения «Мистера Хой». И сам себе улыбнулся, ведь только что въехал в натуре: если ребята узнают, а это немудрено - что я торчу анонимно на подобном говнарском слёте, то они меня убьют, как минимум. А как максимум - забракуют все мои прижавшиеся от страха к материнской груди, пытающиеся тщетно повзрослеть проекты.
А тут ещё, вроде как, невзначай, под очередным высосанным из пальца предлогом, позвонила Бэтти. Бэтти – небелочка с маниакальными городскими наклонностями. «Где ты?»
А что ответить?
Как бы:
-НИГДЕ.
Она, маневрируя между протяжными интонациями, порывалась всучить мне какую-то информацию. При этом что-то листая, подражала диктору в радиорубке. А музыка, наплевав на всех к ней неготовых, начала бренчать полным ходом. Всё громче и громче, словно на зло мне. Не долго думая, я сказал, что застрял опять в музыкальном сортире, и двери снова, как и в тот прошлый раз – помнишь? - заклинило, и мне приходится вновь и вновь слушать один и тот же, единственный из тысячи предложенных кнопками на металлической панели, затесавшийся по воле случая трек – минеапольсский нойз-рок гимн, в котором рассказывается история о мужике, заварившем чай с дохлыми мухами. И тут вовсе нет ничего удивительного – в музыкальных сортирах попадаются периодически классные залётные треки. Моё очередное, уже поставленное на конвейер враньё в кои-то веки даже походило на правду. И для ещё более пущей правдивости, чтобы окончательно уже оправдаться, я сказал совершенно на самом деле зря, что у меня запор. И Бэтти повесила трубку.
А между делом на сцене зарубили панкуху: Джей Маскис поёт голосом Летова. Такой вот самобытный своеобразный стайл. От нечего делать я стал считать аккорды. И вроде бы я и люблю такое. Такое вот. Но становилось как-то всё грустнее и грустнее – пришёл я ради одной только песни, а получил апперкотом под нос: вот он – другой мир, тот, где нас нету – будто бы пробежав дорожки три-четыре в белых кедах, я очутился, аж на другом конце времени, в котором по всем обще принятым законам физики, не может существовать ни меня, ни Фокса, ни Чибби – ни одного безумного завсегдатая того самого революшен саммэр. Мы были посетителями иного порядка: у нас руки росли по всем правилам пунктуации. Мы ежесекундно отрезали, мостили пластины, кананировали, прививали подкожно нейролептическую вакцину против гниения – мы окрестили в результате то или это лето – Революционным.
Один и тот же вопрос зудил у меня на зубах:
-Где старый-добрый доуп-рок? Где психодел? Где старый-добрый доуп-рок?
И на мгновение поостыв, я наконец-то услышал сквозь скрежет суставов тридцатилетних тёток, разливающуюся с никотиновым послевкусием по пустынному пространству песню, ради которой я сюда собственно и припёрся. И в какой-то момент я даже перестал стыдиться себя, прижатого к скулящей стене. Ведь и в самом-то деле - это простая, и бесспорно хорошая песня. Я подошёл поближе к сцене и стал подпевать, и мне, представьте себе, даже захотелось слезу пустить – и не просто поплакать по-тихому – так, чтобы никто не заметил – а разрыдаться громко и безутешно, на всеобщее обозрение. И напиться. Как все эти бляди вокруг. Словно я заметил за окраиной смещенных с орбиты звёзд, заменяющих здесь светомузыку, свои незрелые и нечитаемые вовсе загогулины – такие невинные и такие пустые - игрушечные стихи, с которых и началась во имя выпендрёжа моя карьера, преследующая одну лишь цель – залезть очередной титькастой тёлочке под юбку. Но я сдержался – и просто-напросто выбежал из этого забытого богом храма, как минимум, чтобы не запалиться. И сошёл на нет.
Переступая, как подстреленный, с места на место, трясущимися, подгибающимися непослушно ногами я плыл в пугающей уличной пустоте. На обратном пути я и в самом деле заскочил в музыкальный сортир, и кинув расплющенную монетку в треснувшую от перепада температур щель, прижался головой к динамику. Вот они – легендарные «Нимбы для мух».
А потом, сняв надоедливую шапку, побежал за уже успевшим тронуться поездом, в который, дай пять, - я благополучно умудрился в прыжке забраться.
В холодном свете ухающих, не к добру подмигивающих мне ламп какая-то полумертвая красотка просматривала атлас человеческой анатомии.
В закромах у меня нашлась пачка талого батончика. Словно Фокс подложил.
На широком поднебесном раздолье сквозь скрещенные иксом самолётные выхлопы я искал, сканируя бесконечное карее полотнище, мимолётную багровую точку. Чтобы снова поставить всё на свои места. И не найдя её, я решился всё-таки - и звякнул Бэтти:
-Я валяюсь возле Завода. Лови попутку и приезжай. Голова к голове полежим, перевязав ноги в узел морской.
Я теряюсь в догадках, кружась в проклятых хороводах, и уже совершенно не различаю грани между реально существующими событиями окружающего нас мирового пространства и надуманными, переизбыточными в своей наигранности, происшествиями нашего с тобой лажавого чернокнижного воображения. Вдвоём взявшись за этот гиблый псевдопсихологический арт-проект, мы подключили к нему сквозь наши рассеянные мысли миллионы сторонних личностей, и в самый разгар той потревоженной в берлоге ультраурбанистической эпопеи, вместе с которой закончился целый свет, и выдохлось к ебеням электричество, - когда рок-н-ролл наконец-то, захлебнувшись в собственной блевотине, без почестей сдох, а панк-рок отказался от воскрешения, когда насилие стало мейнстримом, а золото стало дешевле, чем шоколад - я, вывернув властно карманы, выудил из них три рубля сдачи с сотки за вход восвояси, шмякнувшихся на ладошку ништяковой, но скаредной припевочки – Фокс, как-её-там-зовут?
Помимо «Тени», с недавних пор конкретно контролирующей местных музыкантов и артистов разговорного жанра, уже основательно нависшей вертухаем над городскими окрестностями, в подвальных помещениях простодушных зданий стали неосмотрительно открываться и другие, необдуманно провозгласившие свою независимость от мамки, второсортные и третьесортные заведеньица, надушившиеся невежественно парфюмом канализационного пара, и тем не менее, сплетенные саркастической паутиной воедино, нанятым нами покорным пауком; и с ними, пусть и с сопливыми и неопытными, приходится считаться, прозаически ведя статистику, присматривая за ними, чтобы не были искажены наши искрометные идеи, и в общем-то, получается - мы постоянно держим дрожащую руку на своем аритмичном пульсе. И мы с тобой, ни коим образом не желающие оставаться в дураках, ещё не продавшиеся, но уже, в отличие от явно отстающих от нас конкурентов, нащупавшие коммерческую жилку - некогда наивные девственники ушедшей в анал эпохи, стоящие на перепутье, прикидывающие, насупившись, куда мы двинемся дальше, заигрывающие с анархизмом и оккультизмом так ненавязчиво, что даже не привлекаем внимание большого брата, при этом запечатывая порошок свободы и самопознания в коробки для сладостей, - мы раздаем их с невинном видом в интернатах, якобы с головой уйдя в благотворительность, а на деле создав, пусть и не новый жанр, - но всё же, не имеющий аналогов подвид полузабытой антиутопии. Мы с тобой – грёбанные гонцы гуманоидов, извращенные душой, но чистые телом психологи (с ударением на первую «и») своей собственной, пусть и крохотной и почти уже похищенной жизни, но с удовлетворением отстоявшие свои права, как с юридической, так и с нравственной точки зрения – придурошный я и сладострастный ты, тёплые и трепетные снаружи, влажные и властные внутри, в сердце, жеманные, но единовременно желчные, готовые убить, не задумываясь, любого, кто осмелится посягнуть на наш трон: будь то бездарные имитаторы от искусства или будь то местная, захолустная, изнемогающая от собственной хуёвости городская администрация и весь их суммированный, пусть и помноженный на сотню, да хоть и на тысячу симпатизирующих тупиц, убогий промоушен. Мальчики и девочки нагружают свои отвисшие от гневного груза рюкзачки остроугольными камнями, и горланящей гурьбой устраивают набеги на штаб-квартиры нашего неприятеля, круша и кромсая на своем пути всех несогласных. Взяв в плен вожделенную – мы чуть ли не целую вечность потратили на её поимку – здоровенную мохнатую сволочь, подрабатывающую инкогнито талисманом у провинциальной футбольной команды, мы пытаем её, наплевав на какие-то там конвенции, всеми мыслимыми и даже немыслимыми способами с одной лишь только целью, - чтобы эта шавка призналась-таки, где, блин, ключи от танка.
-Кристофер Робин падает в кошмарные дебри третьего рейха.
По сути – мы такие же проклятые, обездоленные, убитые горем, оставленные и забытые, бедные, позвольте заметить, беднейшие люди, но мы знаем наверняка: что бы нам ни говорили шепелявыми матерками под руку – нас это не собьёт с пути, ни коим образом, даже немного, не помешает - мы пойдём до самого конца интуитивной, пока ещё неосознанной поступью, - дадим старт движению, названному безусловно в нашу честь – и завершим наш путь вылезшими из грязи, но нифига не в князи, безумцами, стоящими на страже сносного, пусть и для нас одних только, мира.
-Я, Я, Я – все подстраиваются под тебя. А ты последняя буква в алфавите!
И ему становится до жопы скучно, когда настроив свои локаторы, Фокс, переглядывающийся параллельно с Кидисом, слышит, прижавшись к пуленепробиваемым, тонированным стеклам доносящиеся с улицы крикливые лозунги:
-Всё время: Я, Я, Я…- хуйня из под коня! Убейте пупов земли! Уничтожьте Лидера!
И Фокс отчетливо осознает, не колыхнувшись скулами и даже бровью не поведя, что эти взявшие с нас пример напомаженные бунтари в своих раскатистых речевках, разносящихся, словно пулеметными очередями, из рупора по всей округе - имеют в виду, сами того не подозревая, не лидера нации – о,нет – и вовсе не товарища канцлера, и даже не лидера религиозной общины – ну что вы – они, чуть ли не плача, просят – предать огню и забвению лидера революционного лета:
-Его время вышло!
А Джонни Пяточка нервно окопалась на Электросиле и, посапывая, раскладывает пасьянс, прямолинейно полагая, что проходит очередной день, что надоел до чертиков безостановочный, льющий уже несколько месяцев подряд дождь, что она здесь - в безопасности и комфорте, а они – там, в эпицентре студенческих волнений - и ни одной, хотя бы даже мимолетной мысли о том, что тысячи зеркал, отражающих зыбкое солнце её души, на мгновение вспыхнули искрометной искрой в потёмках моей захламленной комнаты.
***
Что может быть серьёзнее пиццы? Молоко в президенты! И фиг знает, что из этого выйдет - будем чесать на гитарах - ты на одной, а я на другой, а мой дружочек-пирожочек постучит по мусорным бакам. Я, как и все кошары, люблю свои собственные места: пушистые полотенца на многоэтажках шкафов, уютные завихрения одеяла на обрывах кровати, тёплые стенки подкатывающегося на всех парах радиатора – и через время, сквозь ураганы, вертящие вырванные из альбома листы с карикатурными набросками знакомых и незнакомцев, потягиваясь от кончиков лап до стрелки хвоста, я направляюсь, жеманно закрыв глаза, в путешествие по самым милым для сердца дням, чтобы пробежаться рысцой по ещё не запамятованным, манящим меня мартовским мурлыканьем улицам. По остаточным, хрустящим ледяными корочками лужам на уже прогретом весенним солнцем асфальте, размахивая снятой на ходу шапкой, которую я обязательно выкину с моста, вот только добегу до набережной, где ветки каждого стоящего стройными рядами дерева с младенческими, озябшими почками тянутся в высоте небесной к простодушно пробивающимся сквозь утренний смог ленивым лучам, в ожидании рождения крикливых и вредных, но наполняющих взгляды всего живого бесцеремонной несговорчивой красотой, малышек-цветов; не упускаю из вида, покручивая туда-сюда головой с примятыми ещё со вчерашнего дня хохолками волос, ни одного человеческого силуэта, ни одного оконца, заставленного глиняными горшками с панамскими пальмами, панданусами, лаврами, комнатными лимонами и вьюнками, ни одного вылезшего из чердачных баррикад на боевую голубя, ни одной дохлой, украшенной сигаретными бычками собачьей какашки, волшебным образом всплывшей из-под растаявших сугробов, - и продолжаю искать своим щурящимся с прицельной меткостью взором вышедшую мне на встречу знакомым с детства маршрутом (по виадуку над гаражами, утопающими в болотной жиже, вдоль посадочных пластиковых кресел, прижавшихся к стене бассейна, предназначенных для ленивцев, зевак и фанатов тенниса, в который рубятся маньяки и маньячки на площадке напротив, которая сейчас пустует, потому что не сезон; огибая небольшой скверик с сосёнками с одной стороны и глазея на будто вырванные с корнем из приморских городов и всаженные насильно в нашу адовую промёрзшую насквозь почву, клёвые, стоящие в шеренгу по росту, похожие на турецкие обувные коробки прибрежные дома, - и уже врезаешься животом в изгородь набережной с открывающимся видом на ещё скованную льдом реку и загибающийся полукругом в обе стороны горизонта хвойный бор на другом берегу, - а на этом - тебя приветствует здание обсерватории, утыканное тарелками, посылающими каждую секунду сигналы космическим спутникам; и выходишь на финишную прямую и в то же время на начало нового старта, прозвеневшего игривым «Чекпойнт!» в моих ушах, в самых первых околоречных дворах), и я продолжаю и продолжаю высматривать сквозь сгустки пыли и осколки радуг, кажется, что вот-вот готовую вывернуть из-за поворота - Кудряшку Сью.
|
|
|
