 |
Пагубные перпендикуляры предшествующего 5 глава
|
|
|
|
В свое время, так и не врубаюсь зачем, записывали в тетрадь каждое утро сны свои, как Кафка, продолжающий лежать после пробуждения на полиэтиленовой подстилке в отбившемся от рук Чуркинске с карандашом в лапе, пытаясь что-то припомнить, но без толку – мешает сосредоточиться лай собак, разбуженных рухнувшим советским строем. И нам всем дана новая команда: к хуям киньте книги, товарищи – как проза, так и поэзия изжили себя - берите быстренько пока не поздно пробные конверты дебютных пластинок наших предполагаемых пионеров пост-чего-то-там и ставьте галочки на тех, под звуки которых, полагаете вы – ворочаются в могилах признанные педрилами от муз.индустрии гении. Ну вот и всё – время вышло – как говорится, поигрались и хватит – пора приложиться основательно к кинематографу, смонтировав фильм-коллаж, безупречно впитавший в себя голографической губкой дерматиновый дух эпохи и окончательно прищемивший тривиально торчащий кончик гламурных киностудий захлопнувшейся перед их носом дверью в кабинет Успеха Безоговорочного.
Ну вот – а я уже за тебя продалась: порадовалась и продалась за чуть большую сумму, чем ты мне предложил - конкурентам.
Деятельность – чухня, бездеятельность – запара: и только языками чесать в состоянии мы сегодня под обросшими паутиной облысевшими ночниками, штампуя обессмысленные слова пачками, размышляя вслух о незавидной участи поставленных в шеренгу шизофреников, приговоренных с чрезмерной чопорностью к расстрелу за простодушное шалопайство – и проводя параллель, понимаем, что на их месте можем оказаться и мы, а, может быть, мы и так следующие по списку, составленному в порыве саркастического слабоумия на внеочередном заседании палаты пустозвонов. И на завтра наступит момент отрешения, вибрирующий в сердце постепенно глохнущим моторчиком страсти, и растеряв схваченный на лету секунду назад грув энтузиазма, начинаешь нервно курить одну за одной, надеясь, что полегчает. Но час от часу не легче, и мы берем внеплановый отпуск и уезжаем авторитарным автостопом на север мира – туда, где в самой чаще тайги водятся занесенные в красную книгу охлаждающие разгоряченный дух песни шаманов, под перезвон которых скачем по горам козлами, пытаясь протрезветь от опьяняющей паранойи перед большими свершениями, а потом проваливаемся под весом своих же оплошностей сквозь трухлявые снега в траурного транса подноготную, сдобренную растиражированными страхами и ссучившимися снами.
|
|
|
-Предъявляем входные билеты.
Где на отполированных товарищем Качком закругленных столиках красуются пустые пластиковые малыши-стаканы, враз опрокинутые секунду назад, и стекающая слизью по скатам глотки бодрящая бормотуха шипучей влагой расщепленных благих начинаний искрится уже, потрескивая, в желудке. Товарищ Качок, пожалуй, ещё по одной! – подзываем мы, брызжа слюной, нашего покорного мальчика на побегушках: ведь в каждой порции этого парадоксального пойла – элитарная энергия, пленительно пузырящаяся по стопкам в перестрелке прожекторов, - настоянный на цедре целевой нации этанол, полученный за счет брожения жизненных сил, высосанных до основания через рождественскую артериальную трость у новоприбывших на суперконтинент потеряшек. И мы, осушив до дна поднесенные нам с показательной услужливостью ампулы с амброзией, вздымаем вверх длани, опережая подзастрявшую на аперитивах погань, приземлившуюся недавно за соседний столик, и во всеобщем кипише, сквозь завесу выдрессированных воплей и подкаблучных проклятий прорываемся голосящим клином с топорным требованием – «Повторить!», тыча загогулинами пальцев в опустошенные, поваленные на наждачку скатерти ёканые ёмкости, и бесстыжий банкет с безудержным весельем продолжается, набирая агонизирующие обороты. И выйдя вон, погуляв полноправно за счет заведения, проскочим глумливо на красный, пересекая перекресток под скрежет вереницы меланхоличных легковушек, визжа тормозами, трахающих друг друга в жопу, и ошарашено осмотревшись, падаем в объятия урбанистических просторов, воодушевленно вдыхая с жаренной жадностью пагубный пар от по всему округу разгорающегося прожорливым газолиновым пламенем совершенно нехилого корпоративчика. И наебенившись всласть, прозорливо поддавшись увлекательному промыслу шоплифтинга, уносим в своих бездонных карманах с ночных распродаж бренчащую кучу-малу: любовь де люкс, безделушки под брендом единого бога, пилюли быстрорастворимого оргазма – ну и другие маленькие радости непонятного предназначения. И абсолютно удовлетворенные не зря заранее распланированным уикендом, в воспаленных воскресных промежутках помечаем использованные шприцы нарезкой из кусочков клейкого пластыря – и на самый первый ставим порядковый штамп - «Сон № Раз»:
|
|
|
В забытом дворе, из истории вырванном и захолустном, где у обочины ни однажды и ни когда не парковался ни один гроб и ни одна коляска, где время, вырезанное из прошлогодних поздравительных открыток, до неузнаваемости скомкано и в морозилке забвения подморожено до основания, где сам себя не узнавая, взлохматив по-поцански свою гриву и освежив дыхание из лужицы водицей, ты, покумекав предварительно о целесообразности сего подката, - и поднатужившись, и весь такой в сомнениях, подходишь-таки к приглянувшейся тебе незнакомке, вертящейся из стороны в сторону на карусели, раскинув по всей ивановской свои ножищи. Явно жаждешь с ней познакомиться, и галантно отвешиваешь до земли поклон, подхалимски помахивая кепоном засаленным, но придётся тебе познакомиться ранее с её старшими братьями, рубящимися в пинг-понг поодаль. «Борри!», «Арчи!» - «Ко мне приставать и обижать меня», - взвоет их имена, по сценарию словно, сестрица сварливая, вот сама же тебя подозвавшая, кокетливо обстреливая взгляда дробью, но ушат безразличия на голову тебе опрокинув внезапно, даст своей родне прямую команду к действиям. И отбросив ракетки, и гнилыми зубищами шмякая, уплотненные дополнительным слоем из мускулов, срезанных ножиками кухонными и ржавыми с тел затесавшихся случайно в эти края культуристов, тлеющих теперь костерком на окраине дворика, - колошматя кулачищами по барабанам клеток грудных, героинщик «раз» и героинщик «два» поспешно начали с тобою сближаться, а ты от ужаса застыл, словно в трясине завязнув, и ни в какую с места не сдвинешься. И только совет бабуськи блудливой «беги, внучёк мой, беги», вылезшей, свесившись, из оконца, как из часов кукушка, привел тебя, впечатлительного нашего, в чувства, и подорвавшись резво, как резанный, ты пулей в подъезд влетаешь – топча тапками косолапыми выпадающие из карманов мечты свои под захлопывающихся дверей хохот, в которые тщетно тычешься ты, ведущих в квартиры, в которых безуспешно ты надеешься убежище отыскать. Но до последнего этажа добравшись, в пространстве неизведанном рассеяно и рассерженно подзависнув, прислушиваясь к грохоту приближающихся стремительно снизу слонопотамов, находишь, буквально из воздуха удачу выхватив, под половичком припасенный на всякий пожарный – ключ. И повернув его дважды по часовой стрелке в скважине, каждой клеткой тела дежа-вю ощущаешь, словно домой к себе в хату врываясь, на засов запираешься и на пол в конвульсия падаешь ты. И пытаешься исчезнуть нафиг, но без толку. И спустя минут пять или десять, на худшее настроившись намеренно, сквозь дымку тишины прорываешься, как черт из табакерки, выскакивая на балкон, чтобы разведать обстановку и распознать засаду или заподлянку какую, - с высоты полета птичьего, местность сканируя орлиным взором, глаза из орбит выкатывая под натиском противоречивых эмоций, видишь ты, что там, внизу, под решеткой тополиных ветвей и меж заслона ресниц никого нет и ничего нету – лишь гектары черноземов пустынных, с торчащими из почвы пузатой обглоданными костями и столешницами утопшими. А костерок из трупов уже догорел совсем, и поднимается ввысь седым дымом стая поникших призраков. Бояться, похоже, что нечего – тебя пронесло, так сказать, и ты, улюлюкая, проснуться пытаешься, без палева пощипывая себя за щеки.
|
|
|
|
|
|
Жопик-Попик чисто выбрит, Жопик-Попик слегка пьян; Попик-Жопик слегка выбрит, Попик-Жопик чисто пьян – и этот удалый малый на перепутье снов, в скоротечном промежутке реальности стал твоею любовью первою, и в бошке твоей недоспавшей рождается мысль трепетная: не одинока ты больше, и кому-то нужна, как воздух. А он, будучи зажиточным барином и на все руки мастером окаянным, шлёт тебе письма любовные, от запекшейся крови разбухшие. И под сетью его лишь ты оказалась, как в пух и прах сразу же свадьба сыграна. Но без худа добра не бывает: каждый день, только выйдешь на променад ты - тут же, ох уж гребанные же эти птицы – срут, бесстыдные, прицельно в полете на твое новое прекрасное платье – и ничего с этим нельзя поделать – ты же женушка Жопика-Попика, - что ж хотела ты с такою фамилией.
И постанывая от недовольства, ты ложишься на самое дно своего подсознания, и в паскудных поджилках твоих расщепляется на частицы «Сон № Два»:
На прямоугольнике бетонной площадки, намереваясь начать игру в прятки, зубочистку надломленную нацеленным взглядом нащупав – жребий вытягиваешь, в дребезги надрываясь, под ногами ненамеренно заприметив жука-великана, замкнутого, и даже застенчивого бродяжку в прохудившейся шляпе с колпаком набекрень: он смиловаться над ним умоляет, требуя двойную дозу, и надменно потешается над могилкою детской, сам которую он и вырыл – мол, уродливая уж больно – и толкает он в неё тебя, стрейтэйджера недоделанного, и томишься ты там в обнимку с трупиками деток с борта разбившегося Боинга 778, и покатываясь из стороны в сторону, дребезжишь ты в паническом приступе, омертвевшими пальцами ощупывая протекшие на днище силиконовые, стёбные, скубидушные, сперматозавровые – смешки, пока могильщик черноусый, ухохатывающийся в унисон с тобой, закидывает земли горстями твое отказавшее в сопротивлении тельце.
А время, во что бы то ни стало, продолжает своё хлопотливое шествие, но уже в обратную сторону – возвращается восвояси из вчерашних, позавчерашних и позапозавчерашних дней. И оно отфутболивает тебя в оторву-офис, где, погрузившись в кожаную мякоть кресла, параллельно проутюжив свой галстук для пущей притягательности, жмёшь на «пуск», и на фоне панорамы из полсотни мерцающих экранов, транслирующих скулящих, совета ищущих лохопедов – такой прикольный, как ты, психолог выпьет залпом виски с колой. И откашлявшись, в кулак собрав солидность свежайшую, натренированным наигалантнейшим голосом выдаю краткую характеристику:
|
|
|
-Вы клоун, тупорылый и обдолбанный, всегда неправый, онанирующий бесконечно, влюблённый вечно, и депрессия ваша скоротечна. Мой вам совет: на гнёт не отвечайте гневом, подзатыльники похвалы принимайте пристыжено и с собутыльниками не ставьте целью отплатить публике за жиденький смех палками. Продолжайте кланяться, пока тычут в вас презрения вилами и закидывают розами равнодушия, представлений через пять остриё критиков сгладится, затупившись до средних баллов, и в промежуточной стадии вашей карьеры клоунской, не поступившись принципами перманентными, загребать лопатой начнете вы первые брошенные в вашу сторону камни признания, и построите вы из них себе посмертный памятник нерукотворный.
Приоткрою я дверцу в кабинет твой, наблюдая, как проходит сеанс за сеансом, и постепенно ты становишься выдуманным и ненастоящим вовсе, словно сам на экране ты завис картинкой двухмерною – и вера в тебя отнюдь не крепнет в сердце моем - я, во сне ворочаясь, закутываюсь в одеяла кокон, и замершем кадре из вестерна вижу своих новых героев незыблемых - толстячков-толстячочков. И они, заполонив обзор весь, лишь на улицу из дому выйдут, начинают пускать из курительных трубок своих мыльные пузыри и позируют выхваченные моим объективом, декламируя поэзию обэриутов и стишки садистские, трутся пузами друг о друга, богоподобные – развращаются мои фантазии и мутирует паразитка-похоть. Наступает полдник, и пора уже просыпаться.
Вот печения пачка и молока стакан, и становится отчетливо ясно, что тусняка всё-таки не намечается, и что детство, некогда гарцующее на крышах вальмовых на высотах заоблачных, оступилось, и грохнулось наземь, в воздухе сделав полное сальто – долго его соскребали с асфальта.
Моя несуразная и несговорчивая старушка-самовлюбленность вкрадчиво меня убеждает, что жизнь всё-таки продолжается, и, что держа по ветру нос свой, оголив напоказ чувства все и напялив телогрейку души навыворот-щиворот, клин клином, так сказать, вышибешь – возьмешь, да и выкрутишься из передряг всех. Взойдёшь на кафедру и вещать начнешь на всю лечебницу сразу же, что здоров ты, а больно остальное всё общество, и подначивая психов повстанцами стать, перед бунтом развязывая рубашки смирительные, возглавляешь в результате поход предприимчивый к мэрии. Свергнешь с собратьями власть опротивевшую, при которой уж слишком всё упорядочено, и подвергают дискриминации ненормальных, отбирая у них права все, оскорбляя, унижая и выбрасывая их на цивилизации задворки – и положишь конец всему этому – будешь править в провинции полоумной, почетно провозгласив себя шейхом Анархия ибн Бурзум.
И после пережитых переосмысленных страхов просыпаешься нехотя в предательском домашнем уюте.
***
Фокс, запутавшийся окончательно в шерстяном клубке мыслей своих, выныривая из омута сорвавшихся с цепи воспоминаний, обнаружил к фуфукающему удивлению своему, что он всё ещё сидит за столом, устланным засаленной скатертью, и лишь на мгновение и прикорнул-то на самом деле, и под самым носом его пронеслись сговорившимся табуном сны, потряхивая гривами переливчатыми. В руке его сжата кассета, та самая – ну, которая изменила ход истории, а фарфоровая фигурка девчушки диковинной, посылающей воздушные поцелуи с ухмылкой язвительной, внезапно в воздухе растворилась – видно, и правда почудилась, сказочная. И на счет «три», после окончательного пробуждения в силу вступило беспрекословное одиночество.
Нехотя с места сдвинувшись и хрустнув костями, из закромов он выудил пачку красную и закурил заправски кривую цигарку. За потрескавшимся стеклом кособокого оконца прорезалось немощное северное солнце, и с каждым выдохнутым кольцом табачного дыма оно несуразными скачками улепетывало в сторону горизонта, и через полторы минуты, как только Фокс затушил окурок об стенку бокальчика для бакарди, утро, словно его и не было, подошло к прозаическому концу, и перескочив опрометчиво дневную пору, плавно перетекло в зевающий вечер. Такая вот зимушка заебастая в заполярье!
Фокс на всех парах к плите подкатил, повернул рукоятку подачи газа, чиркнул спичкой и с пристальным отвращением стал наблюдать за назойливой трескотней шипящего, растекающегося по сковороде подсолнечного масла. На завтрак – ну надо же - яичница делисьёз. Воду по местному обычаю без предупреждения отключили, и Фокс начал вяло натягивать униформу на запрелое тело. Перед самым выходом глянул в зеркало: волосы свисали отростками сальными на выпяченный лоб и тоскливо топорщились на затылке, но в причесывании смысла ноль – ведь как бы отчаянно ты ни старался, всё равно будешь выглядеть чертовски отвратно. И напоследок выпьем остатки кипятка из чугунного чайника – уж слишком круты мы для чая и кофе – и вперёд.
По извилистым тропам Фокс шлёпал, завязая в снегу под завязку и ботинками буксуя без устали, матерщиной по окрестностям щедро разбрасывался, тугодумом тащась на Фабрику. Взять что ли отгул на сегодня? - задавался Фокс вопросом насущным, встав, как вкопанный в землю, на перепутье, в дымке искр серебристых самонадеянно спрятавшись. Слева по курсу кулаками стальными разрывали обледенелую кожицу побережья запорошенные снегом верфи – справа, в тривиальных потемках в крапинке оконца сторожевой будки еле приметно вспыхивал и потухал, надменный, сразу же, ёрзая помехами пакостными, экран чёрно-белого телеприемника.
И пригорюнившись ненароком, решил Фокс пройтись до Залива, чтобы с воющей вьюгой выветрить думы дурные - у студеной воды озябнув озлобленно, созерцать дали дальние, медитируя меркантильно, и собравшись окончательно с силами слабенькими, растеряв осмотрительно излишки эмоций, все «за» и все «против» на весах самосуда вычурно взвесив, в раз последний собравшись с мельтешащими мыслей излишками, резануть робко решительным выпадом, окончательно расставшись с рудиментом рассудка рубленного. А на фоне безликой равнины, в белизне, в пустоте немощной с ночи тлели багровые островки костерков, отмечающих пунктиром путь заскорузлый куцых кочевников. Фокс ходил нетерпеливо кругами, затем сиднем сидел на колючем коврике почвы, и соскочив стремительно с места, натоптал вновь на снегу окружностей. А на тысячи километров по всем направлениям, ни конца, ни края не ведая, стелился тучный, серый, как крыса, равный бесконечности день, и завесою загребущей закупоривал судоходные тропы, в западню направляя танкеры призрачные и кромсая о рифы курносые корабли. И весь мир развалился рыхлым ленивцем, на молекулы расщепившись в предвкушении вечности, - у Залива, последнего пристанища для потерянных душ.
И на завтра, как штык, Фокс будет стоять у конвейера в полной готовности, разодетый отрадно с иголочки в отутюженную в хлам униформу с личным шестьдесят шестом номером, вышитым красною нитью на лацкане, а охрана на предприятии будет в особенной степени озабочена, то и дело вытирая с висков выцветшими рукавами набухающие насмешливо капли пота, поправляя волнительно козырьки у заправских фуражек, с вопиющею важностью клацать будут затворы винтовок, выразительно вздернутых в разряженный воздух – некто, пожелавший остаться инкогнито, подговнит основательно и пустит слушок сомнительный, что сегодня возможна облава со стороны оппозиции, - на радаре объявится объект неопознанный: по параметрам всем судно вражеское – но, не смотря на всеобщую кутерьму, Фокс умело пальцами тонкими, подстать мастеру ювелирному шлифовать, подрезать и подвинчивать будет, как ни в чем не бывало, с залихватским щелчком запаковывая в белый картон, ненавистный вроде бы, да не вроде бы, в прошлом повстанческом, казалось, оставшийся, но на гуще кофейной вновь вырисовавшийся витиевато: отгадайте загадку эту с ходу, ребята – ну-ка хором все вместе крикнем ответ – раз, два, три - три, два, раз - шоколадный пистолет - шоколадный пистолет!
Ну а сегодня, монотонно беспризорником болтаясь по беспредельным кривым улочкам, запорошенным сибирской язвой, обстрелянным галоперидоловым градом, облупленным лицами и обсосанным до кости, обрамленным скотским тарахтением – ведущим за ручку смазливого социофоба, застенчиво притушив свет в окнах своих дальнозорких домов – заступает Фокс на территории, обжитые цивилизованным сбродом. И сквозь обыденность протискиваясь, вдоль рядов однодневных вывесок тащится он, оторванным нелюдем, обкусанный и облапанный с образцово-показательной жадностью завистливыми взглядами шепелявых шпионов. Предприимчиво притормозив перед зданием полузаброшенного вокзала, подпертого колоннами затхлыми, налившимися сразу же свежими соками нерешительности, пялится плаксиво в раздраженное расписание поездов – из города выехать, и то, если загодя выбить у властей разрешение, возможно только через пару недель. А до Такого-тоБурга все рейсы – не может этого быть – отменены без объяснений и точка. Фокс аж сам на себя плюнул – в шок придя от подставы такой - Фокс аж последнюю глубокую тарелку разбил– из чего теперь жрать-то? И отчаянно мельтешит мухами муторными, от макушки отскакивая, малахольный снежок - Фокс рискует, но нечего делать – подкопив простодушие, придётся воспользоваться, на свой риск да и только, услугами частника-экстремала: докатить на безбашенной скорости до границы города, оставив с носом патруль и протаранив заслонов пачку - ну а там, просочившись в лазейку взятническую, дать на лапу приятелю при погонах и пуститься в пляс уже по ту сторону паскудляндии.
Предварительно подбежав к ларьку приземистому, и затарившись с поспешной предусмотрительностью пустяковым пайком под завязку: прикупив, в том числе, с обязательною расточительностью неотложный набор для внеплановых путешествий, - влив в себя сразу же содержимое нескольких колб, чтоб не укачивало в дороге, и тем самым зафиксировав на время расшатанные нервишки, Фокс, на случай счастливый надеясь и только, большой палец вверх вскидывает уже навеселе даже, и попутка, первая же попавшаяся, торопливо тормозит у обочины, обескуражено в ответ пибикнув и подмигнув, заигрывая, светодиодами.
Хромой одурманенной войлочной гусеницей, оставляя за собой хлюпающий депрессивный сморчок из ДНК и погрызенных леденцов на погнутых палочках, Фокс погружал своё обмороженное тело на коржи заднего сидения таксишки, пилящей асфальт горелой резиной покрышек. Водитель, насупившись, нахмурил брови, натянул на глаза кепку, и не отжимая педаль газа, высунул ногу на свежий воздух, грузно хлопнув ей по задней двери – сервис, как-никак нужно поддерживать – и тут же с ветерком и свистом, остолбенев буквально, местячковый пейзаж остался далеко позади. Фокс разъединил свои склеившиеся ладони и под траурное тиканье часовых механизмов оглядел пространство кабины – в пятнистом полумраке рядом с ним белой хвалебной проседью распластался на сидушке живой мертвец и, вытаращив вылезшие из орбит глазищи, изучал проплывающие за стеклом в немой пустоте заколоченные гнилыми досками дома, вьющиеся заброшенными залежами по периметру дороги. И не отрывая взгляда, увлекшись самозабвенно созерцанием, он промямлил неразборчивым шепотом: «Я никуда конкретно не еду и выходить не собираюсь. Я просто катаюсь». А за стеклом, как ни в чем не бывало отражающим переливчатые узоры неоновых отблесков и отбивающим дождевыми каплями тягучий ритм, стелились лики древних корпоративных богов, наперегонки друг на друга наслаивались грибные шляпы неприступных крепостей, усеянных готовыми к атаке лучниками.
В перламутровом пропаренном небе проносились, виадуками уходя за горизонты, укутанные шкурами редеющих облаков, некогда рассредоточенные, но сейчас сцепленные с ленцой воедино, сплотившиеся в коалицию храмы, чистилища и сладострастные жилые массивы, впитавшие слёзы и слюни сожительства, натертые до блеска порошком праха канувших в лету, обездоленные в своем коллективном одиночестве, бесконечные, подсвечивающие впалыми глазницами оконных проемов уличные пляски подворотен, отчетливо вырисовывающие разряженным мерцанием лысых лампочек силуэты местных упырей, обрубками враждебных взглядов сверлящих корпус машины, в которой ехал Фокс – и пересохшими от жгучего ветра губами он пытался произнести, потребовать, как кажется, полноправно, чтобы водила, непонятно зачем сбавивший ход в этом блядском райончике, выжал наконец-то уже полный газ.
Внезапно вспомнив, что он вообще-то не кто-то там, не левый какой-то, а пассажир в такси, и что он может влиять напрямую на траекторию движения, Фокс, совладав с расхлябанными силами и усмирив дрожь в дребезжащей челюсти, поднял вверх указательный палец, отразившийся между делом в зеркале заднего вида, и, основательно откашлявшись, предприимчиво пробормотал: «Мне бы к городской границе».
-На кой чёрт? – таксист тот час же протиснул свою громоздкую голову на змеёй извивающейся шее в пространство заднего сидения, - На кой чёрт? На кой чёрт в самом-то деле? – повторял он с поддельной раздражённостью.
Сделав резкий поворот, и проколесив вдоль окружности завода, посылающего в привет белёсым чайкам багряную струю дыма, машина, триумфально хрюкнув тормозами, в считанные секунды проделавшая многочасовой путь, потешно припрыгнув, остановилась подле станции спекулянтов. Солнце резко зашло за горизонт, испустив последний свой луч, исполинской зажигалкой подкуривший факелы фонарей, и станция, такая замызганная и неприметная, лишенная и маломальской иллюминации, разрослась до размеров диковинной девятиэтажки. И Фокс, схватывающий на лету низкопробные намеки, догадался деловито, что помимо официальной ж/д транспортировки, есть и другой её подвид, опять же запрещённый и завуалированный – речь идёт о так называемых поездах-призраках, которые докатят вас по предварительной договоренности за энную сумму до любой точки мира, и пикнуть вы не успеете даже – довольно дешевый и допустимо сердитый способ сдохнуть под обстрелом туповатых, но метких таможенников. И как ни в чём не бывало, будто бы знал, что всё равно вернётся, Фокс выкатился на свежий воздух, не оплатив проезда. Под стелящуюся по асфальту клубами выхлопного газа музыку, он угловатыми перебежками продвигался вдоль уплотненной шеренги маргинальных маршруток, подмигивающих переливающимися в тугодумом танце фарами, извергающих из окон и дверей раскаты разухабистого ора - сотрясая воздух кулаками, затянули в обезличенном единстве фольклорную песнь поздние пассажиры. И вынырнув из завесы мракобесия, проскользив вдоль бензиновых лужиц и перекатившись кувырком через стрелу шлагбаума, Фокс ликовал, подобно олимпийскому чемпиону, подбоченившись у подножия станции спекулянтов. И ворота этого затерянного в городских закромах здания, казавшиеся издали огромными, на деле и не воротами вовсе были – а допотопной и деревянной, метр с кепкой в высоту дверцей, в которую Фокс нерешительно кулачком постучался, и не дождавшись ответа, повертев в руках пожеванную табличку картонную, вещающую о том, что эта сомнительная конторка по техническим причинам закрыта, попятился назад, и за два лихих козлиных прыг-скока добрался до такси, всё ещё припаркованного у обочины дороги, и с взбалмошным и виноватым видом плюхнулся в уютное креслице.
Водила, нехило обрадовавшийся такому удачному для него повороту событий, после того, как захлопнулась, ручной гранатою заскрежетав, входная дверь, заорал на всю кабину, пошлёпывая по плечу всё ещё пытающегося поудобней усесться Фокса:
-А я и по рельсам могу погнать, раз поезда уже не ходят!
И будто в подтверждение сказанных слов мотор взревел в умилении бычьем, и завертелись заправскими хороводами колеса. И не успел ещё Фокс хоть что-нибудь в ответ вымолвить, как машина съехала с дороги и устремилась навстречу бесконечным степным просторам, вгрызаясь помятым корпусом в вышколенные туманы обскурантизма, оставляя позади себя шикающий шлейф попустительской пыли; с выгнутым в варварской ухмылке бампером, с придирчивым полным приводом, с ржавчиной на покореженных крыльях – ну как тут не уважить тёртую, как калач, колымагу – которая уже дребезжит самовлюбленно по выемкам железобетонных шпал, и надо же – начинаешь свято верить – что довезёт ведь без вопросов лишних и до границы городской, и даже дальше – пока не слетит с хрипотцой с языка фривольная фразочка: «Вот здесь вот остановите, а». И Фокса, успевшего утомиться за полдня беспокойные и дурачливо дерганные, проворно потряхивало на колдобинах и буграх, как в люльке, укачивало его, смакующего мимолетные мечты о малолетних пышках в качестве десерта к разгоняющим аппетит марроканским плюшкам, вот-вот готового захлебнуться в омутах засасывающих пересоленных снов. А мимо, на безопасном расстоянии неприкаянно проплывали наводненные крысами кварталы пригорода, вгрызающиеся злокачественными опухолями в туши запрятанных глубоко под землей полигонов и складов, набитых до отказа оружием отмщения и быстрорастворимой лапшичкой в брикетах, и Фокс, ошалело ощупывая скрипящие шейные позвонки, провожал на прощание скомканным от усталости взглядом простаивающие в прострации пристанища бывших политзаключенных, наматывающиеся на бобину переосмысления каторжной кинопленкой – и главным героем этой мимолетной короткометражки был Фокс и никто иной: он топтался туда-сюда воображаемой фигуркой с длинными чёрными патлами и в голубой джинсовке - от здания к зданию, попинывая мусорные баки на задних дворах дешманских кафешек, высылая при этом письмо на почте с запакованной в конверт тщательным образом кассеткой той самой, ну которая изменила истории ход, на имя соавторов своих для пущей сохранности, или же покупая солидный диван в мебельной лавке, требуя, как и положено в таких случаях, непременную бесплатную доставку на дом. И пленка тянулась и тянулась, как резина, медленно и муторно, путаясь наплевательским образом в похожих, как две капли воды, кадрах, пузырясь пеной скуки во ртах разобщенных зрителей, и зажеванная, натягивалась всё туже и туже, пока под лязг тормозов не порвалась окончательно, высвободив Фокса из посапывающего плена. И дикторским выговором с троллейбусно-трамвайной подоплекой в мозгах засвербело с блеющей бравадой сварливое сообщение: «Извольте на выход – конечная остановка у городской границы». И не где-то там, у черта на рогах, остановилась муторная машина, успевшая уже чуть ли не домом родным стать для своих пассажиров за время этой нестабильно праздничной поездки, а прямиком напротив той самой лазейки, через которую можно прошмыгнуть незаметно на ту сторону – туда, где Фокс уже лет эдак сто не был, туда, куда Фокса, словно силком, тянуло – вот увижу рожу знакомую и буду пальцем тыкать и ржать, вот узнает кто-нибудь и меня, и затаримся дешевым пойлом в круглосуточном магазинчике, и начнутся ненамеренно наивные и странным образом лайтовые, но по прошествии часа, паранормально попустительские приключения – гонящие подвыпивших психов в припрыжку по полянам с предсказуемо пробивающейся сквозь редеющую снежную насыпь спутанной бородой всё ещё иссиня зеленой травы. И в мгновение ока из кромешной темноты подползает второпях к задней, помятой слегка дверце резиновая труба тоннеля, и Фокса, только-только наступившего носком ноги правой на кучку грязи, распластавшуюся на пучеглазой земле, засосало, сорванца этакого, без лишних вопросов потоком воздуха вороватого внутрь и понесло его, бороздящего лбом стенки рифленые, по дуге диковинной на предательских скоростях, и поддавшись испугу легкому, его кожа по линиям выверенным начала лопаться, и лелеемое в порывах самовлюбленности, кремами и присыпками всяческими облагороженное, единственное и неповторимое лицо Фоксово отслоилось от головы горемычной, как раз плюнуть, и проделав мертвую петлю, пакетом полиэтиленовым влетело по воле несчастного случая сквозь приоткрытое стекло обратно в салон машины, и таксист, ну и ловкий же он мужичок-то, поймал его сразу же и в хватке смертельной к груди прижал трепетно, и даже примерить уже успел в умилении эту коллекционную масочку – и завопил зычно вслед Фоксу, который только пятками в ответ сверкнул блекло: «Ах, привилегии-то какие, ах, подарочки: а я до последнего думал, что зайцем ты умудришься проехать».
|
|
|
