Пагубные перпендикуляры предшествующего 9 глава

У меня в пушку рыльце, и в поисках предсказуемых падших жёлудей я мордой закапываюсь в рыхлую грязь между корнями ревнивого дуба, и ничего не найдя, я откатываюсь кувырком. Ведь что-то ударяет меня по макушке и ни раз и ни два, словно пошёл жгучий дождь из предубеждений, - и, удивлённый как месячный несмышленый кабанчик, я вижу, что это именно жёлуди валятся, как из ведра, под порывами ураганного ветра. И я пячусь и пячусь, вгрызаясь в землю копытами - нет, такие подарки судьбы меня не устраивают. И обходя буераки с бетонными плитами, где в догоняшки играют дурнушки мелкие (на них мельком бросаю брезгливый взгляд), я заруливаю как и всегда в распахнутый настежь подъезд - заходи кто хочет - и пытаясь совладать с головокружением, поднимаюсь по винтовой лестнице на пятый этаж. Дом по швам трещит, но я на месте уже, перед кособокой дверью дрожащими руками достаю из кармана ключ, украдкой поглядывая наверх, на брешь, ведущую на чердак, в полумраке которой с глухими шлепками смыкаются и размыкаются веки – «кап-кап», как протечка ржавой трубы - и в сгустившихся тенях над моей головой то тут, то там вспыхивают огоньки хитрых глазёнок - это бомжи поджидают свою жертву рассеянную, возможно соседскую дочку, а может быть и меня – но я успеваю внутрь просочиться незамеченным. И не успеваю я даже и взвизгнуть, как по стенам, вырывая с мясом проводку, побежали наперегонки остроугольные трещины, и вместо того, чтобы на улицу улепетывать, я запрыгиваю в свою комнату, разбрасывая в разные стороны слетающие с ног ботинки и замечая краем глаза, как отслаивается на кухне с клубами известки монолитный эркер. Я в ужасе на ковре распластался, как раз в то мгновение, когда потолок, разорванный в клочья одним лишь стихии прикосновением, обнажил раздраженное небо с роящимися по всему горизонту жужжащими тучами, и словно вошь малая я упал ниц, пристыженный, под презрительным взглядом разрастающейся Чёрной Луны. И в одну секунду всё рухнуло. Нагрянули неспокойные годы, когда я только теряю, теряю и ещё раз теряю. И что бы ни нашёл я, с дня сегодняшнего начиная, - лишь приобретение временное. И куда бы ни двинулся я в своих поисках - навсегда останусь заблудшей душонкой: и плутаю я, и плутаю в своём припадочном одиночестве, копошась пальцами машинально в замусоленной пожухлой придорожной траве. Я иду с головою опущенной и с деревьев, проплывающих поодаль, отрываю обиженно листья ленивые и набиваю ими под завязку карманы, и, преодолев бесконечные расстояния, достигнув мест, где мертво всё и уничтожено, я опустошаю свои запасы и осыпаю голую твердь земную испускающими дыханье последнее пожелтевшими листьями безысходности - декламируя эпитафию всем потерянным без вести.

 

 

***

 

-Приятно познакомиться. Ян, проклятый поэт.

Ты когда-нибудь просыпался ночью или рано утром вдали от города, на окраине цивилизации? Знаешь, когда очень тихо: слышен лишь собак лай на соседнем дворе и сбивчивые чаек крики, парящих вдоль линии залива над крышами прибрежных хижин. А потом опять тишина. Раскатистый тёплый ветер склоняет деревьев ветви к моему окну, и, кажется, что лоснящиеся листья можно зачерпнуть руками, не вставая с кровати, и услышать их серебристый шелест в ракушке своих ладоней. Мы селянами стали в захолустном пригороде Такого-тоБурга.

А летом здесь выходишь на улицу прямо из распахнутых настежь окон - двери для дураков. И бежишь вприпрыжку, наполняя лёгкие потрескивающим ароматом железнодорожных рельс, по тропинке до станции, где, заглушая перепалки кузнечиков своим поступательным грохотом, проносится на расстоянии руки вытянутой и исчезает за поворотом прощальный товарный поезд, - и сразу же начинаешь считать вагоны: раз, два, три… сорок пять, сорок шесть, - пока не собьёшься, и не запрокинешь залихватски голову, подставив лицо под обжигающее обморочное солнце. Дождавшись утренней электрички, которая со скрежетом со мной поравнялась, и сквозь открывающиеся её двери доносится из динамиков гнусавый машиниста глас: «Сумасбродные приключения славьтесь!» - и вот я уже на её борту.

Но вместо обещанного экшена, который вот-вот да и начнется внезапно, но всё ещё не начинается и уже, кажется, не раскочегарится никогда, моё тело, чуть тепленькое, проволоченное в вагоне пульсирующем в получасовом унынии и пригвожденное к сидениям скукой и сутолокой, на болтливую магистраль вываливается на вспотевшей станции «Голод 004». Это саркастический старт для перманентной диеты из разбодяженного пиваса, корейской лапшички и бесконечного шатания в поисках мало-мальски подходящей для психопата работы - нам приходится платить по счетам и натянуто выживать.

Выживать.

А вот и они – узри – участников моей первой группы:

Вот это Кэтт! Как бы так описать Кэтт, чтобы не исказить её образ в твоем изголодавшемся воображении? Задачка не из легких, но я попытаюсь. Начнём с материй более приземлённых. Гольфы - это её фишка. А её ноги - это отдельный разговор. И каждый едва различимый шрамик на перламутровой коже, и каждая выцветшая линия позапрошлогодних татух - разбитое сердце под коленной чашечкой и курящая косячок черная кошка на голени - каждая незаметная невооруженному глазу родинка – это эталон, и лезвие гильотины сносит твою вскружившуюся голову. Кэтт в полный рост вытянулась, на цыпочки встав, на фоне пурпурно-угольного небосвода, и по её русым волосам и жеманному лицу, медленно переливаясь холодными красками, ползут тусклые медузы ультрафиолетовых бликов - это прорезавшиеся чуть выше горизонта, на черном мраморе космической глади, огни северного сияния, - складываясь в лучи пресные из миллиона точечных отблесков, орошают искристой пыльцой землю. Она прикусывает нижнюю губу, и ожесточенно улыбаясь, широко распахнув глаза, едва слышимым голосом, почти шепотом, произносит: «В жопу любовь, детка», и рассыпается вдребезги на тысячи мельчайших осколков, словно изнутри взорвавшаяся кукла фарфоровая. Она траурно вниз головой висит, зацепившись ступнями за перекошенные металлические ограждения заброшенного моста на высоте внушительной над сварливыми серыми водами, и её черное платье, прожигаемое порывами трезвонящего ветра, нервно подёргиваясь, сползает медленно волнистыми складками по обнажающейся заиндевевшей коже ног. Она - единственная и неповторимая Мэрилин Монро вверх тормашками, которая наблюдает увлеченно за тем, как странно и никчемно земля, поменявшаяся с небом местами, проглатывает, нашпиливая на иглы облысевших деревьев, обрюзгшее потухающее солнце. Безликие слипшиеся полотна городов укутывают её погружающееся в сон тело, затягиваясь в узлы тросами и проводами вокруг запястий и предплечий, сковывая её неспешные движения, закручиваясь спиралевидными магистралями вдоль отвесных склонов её груди, заполоняя всё зримое пространство её кожи, исчезающей под вырастающими в один миг грибами домов. Она закрывает глаза и исчезает с потухающими огнями фонарей. Но кто-то в негодовании колотится кулаком в дверь, оглушая калачиком свернувшуюся ночную тишину. Кто бы он ни был: подъездный насильник или алкоголик-отец, - подкошенный подарочным сердечным приступом, вгрызется он на прощание пятернёй в уходящие в разные стороны стены, поломав желтые ногти на своих дребезжащих пальцах. А вместо носа у Кэтт - ластик, и с прицельной меткостью, с закрытыми глазками, она возюкает им по накаляканному карандашом сердцу. Железобетонные конструкции притягиваются к её намагниченным мыслям, формируя каркасы для её небрежно растрепанных снов. И в эти беспорядочные каскады, выстраивающиеся в сейсмическо-архитектурном произволе, вплетаются волнообразные лианы, вытороченные подвесками из плотно закрытых бутонов цветов и мерцающих светильников, а огороженная территория подсознательной почвы устилается брезентом плодородных ковров. Это сны вещие и волнительные, которыми Бэтти славится, высвобождаются из своих треснувших по швам тюрем, и сквозь заковыристые лазейки проскальзывают в распакованную черепную коробку Кэтт. И теперь Кэтт уже и не Кэтт вовсе, а Бэтти вовсе не Бэтти. Они меняются своими телами с непредсказуемой периодичностью, как днем, так и ночью. Их сросшееся воедино сверхсознание, размера обитаемой планеты достигнув, неприкаянно сходит с орбиты своей и дрейфует по космическому океану. А вот собственной персоной – и Бэтти.

-Привет, Бэтти.

Она вырисовывается акрилом на фоне пурпурной стены из деревьев, - заворожено тебе в ответ кивнув, то и дело, стряхивая зацикленным жестом разбалованные кудряшки волос с лица. Да, она хочет с тобой познакомиться, и с невинным видом, притупив глазки, ковыряется носком ботинка в земле. А ты тянешь и тянешь резину, и Бэтти, бедная, уже зарылась с головой в землю, и только веснушчатый нос снаружи торчит и тяжело дышит, а травинки, твари такие, - злорадно его щекочут. Давай уже её откапывай, и вручай ей с торжественным видом гейм-бой. И открывай маленькую печенюшную дверь и заглядывай одним глазом с удивлением внутрь: не правда ли, как же уютно жить в пряничном домике. Бэтти сидит за столиком в румяных убранствах и попивает с пряничными людьми чаёк ягодный, и через одно лишь мгновение с места вскакивает, об стену разбив свою чашку кукольную, и перекусывает по очереди всем гостям шеи с хрустом. Их головы падают на пол вафельный и по углам укатываются. Она опаздывает! Она спешит и спешит, и науживает на себя беспорядочно тонны блузок, кофточек, шляп, джинс и колготок. Она вываливается из окошка, рукой трясущейся в скважину опускает жетон, накручивает пальцем указательным нужный номер и прижимает в надежде трубку к горящему уху. Камон, камон! Бэтти координирует умело нашу поездку, используя давние связи, и ставит свою старую приятельницу Чибби и её нового дружка Яна перед фактом: «мы приезжаем, и нас будет трое, и мы останемся до тех пор, пока не выедим ложками чайными мюсли серого вещества из ваших черепушек до основания - тогда, может быть, и подыщем себе другое пристанище». Ну а Чибби абсолютно на всё соглашается, подписывает, не задумываясь, такие сомнительные документы, к которым людям здравомыслящим даже и прикоснуться боязно, а Ян только и успевает поддакивать и головой кивать. И Бэтти прокладывает Кидису и Кэтт дорогу в Такой-тоБург, упаковывает их в пакеты пластиковые, сама также упаковывается, и отсылает их и саму себя и ещё кучу ненужного барахла в резиденцию поэтов проклятых. А на прощание она на асфальт ложится, принимая позу Христа, примеряя шелудивую шубку из кошаков, сбежавшихся к своей богине с ближайших подвалов с дарами - с птичками и крысками в пасти. А она всё смеётся да смеётся как обезумевшая, и какой-то невыспавшийся зевака, вылезший на балкон спозаранку, щёлкает затвором своего полароида, и моментальный снимок, запечатлевший Бэтти и её обычные будничные проделки, вырванный из рук анонима завистливым ветром, возносится под облака, огибая телевизионные антенны на крышах, летит и летит по беспечному небу, и из ниоткуда взявшийся мраморный коршун его в когти хватает, и с этой бесценной добычей уносится тенью в Другой мир. Ну а в Этом мире среди беспричинной толкотни и бесконечных ужимок, в эпицентре сопереживаний и пресловутости маленькой козюлей искрится на солнце душа беспризорная, и Бэтти, не думая долго, заворачивает её в пеленки носового платка укладывает в колыбельную кармана уютного. И силуэтом призрачным растворяется в тумане лощин.

Проснись!

Я ни на что не надеюсь, и поэтому не разочаруюсь ни в чем. Просто-напросто я не хочу тратить время впустую на разочарования. Хочу, чтобы всё было разыграно мастерски, как в голливудской постановке высокобюджетной. Мы же с тобой профессионалы своего дела: мы тет-а-тет встретимся и будем играть свои роли настолько хорошо, что сами аж друг другу поаплодируем и покланяемся. Да, у тебя специфический персонаж, как ни крути: он впивается в зрителя своим пронизывающим взглядом, и зрителю не остаётся ничего, как боготворить тебя, охать и ахать и валяться у твоих ног. А я - лишь мелкая сошка аккомпанирующая, сливающаяся с декорациями. Но ты обратное утверждаешь, ты говоришь горестно, что это ты - никудышный актер. Так сильно ты не любишь комплименты в свой адрес. А они всё валятся и валятся как из рога изобилия изо ртов сомнительных личностей. И почему-то в твоем представлении я такой же придурок, как и все остальные придурки – не хуже, не лучше. И жизнь моя поэтому – непримечательная и вообще отстой.

Моё настроение - это такая сволочная штука: оно скукоживается злокачественной опухолью под кожей и слизняком переползает стратегическими отрезками всё выше и выше вдоль шейных позвонков, пытаясь пробурить черепную корку, и устаканившись, затаившись дребезжащей керосиновой ампулой, оно готово в любую секунду начать обратный отсчёт, чтобы протаранить изнутри мою бошку взрывной волной из отстраненных мыслей и ностальгии бензольной. На макушке моей вырастает параноидальный рог - я натягиваю на глаза панаму и с опаской начинаю оглядываться по сторонам, убежденный, что за мною слежка ведётся. Из-за угла дома соседнего предвзято и медленно выплывает прищуренная полицейская машина. Кипарисы, выстроившиеся в шеренгу вдоль дороги, нервно скрежещут листвой и поскрипывают ветвями. Вязко перебирая на ровном месте запутывающимися ногами, я подкрадываюсь к перекрёстку, и кровавые огни тысячи светофоров стаей назойливых мошек заполоняют сгустившийся вечерний воздух. И в один присест усталость валуном накатывается на мои плечи, сравнивая меня с асфальтом, и обезвоженным взглядом я ощупываю оголтело оставшиеся метры до отрезвляющих креслиц, выставленных по периметру скейт-парка. А чуть правее, из-за баррикады разлохмаченных кустарников, исподтишка выстреливает выше крыш разряженными залпами миллиона толстощеких брызг, отражающихся радужными вспышками в стеклах проносящихся пулями возле моего носа машин, - взорвавший скоротечные весенние дни городской фонтан. На горящем горизонте осточертелой массовкой вырисовываются силуэты велосипедистов, возвещающих о вымученном конце рабочих будней.

Конфета сработает!

Секонд-хэнды - это офигенно, но ко всеобщему удивлению мне не до шмоток. В паре кварталов отсюда в футуристическом пабе набирает обороты выступление Alice in Videoland. А здесь и сейчас подкошенный скопившимся стрессом - словно подстреленный я падаю лицом в песок. Чибби валяется на шезлонге и потягивает через трубочку из мартинки пластиковой - лимончелло с колотым льдом. И жмурясь, изучает мой распластавшийся на асфальте труп. Ту-ду-дум, ту-ду-дум. Кожа сползает кожурой банановой, и обнажается мякиш моего меланхоличного нутра. И я - совершенно голый и беззащитный, и всякий-який может одним только случайно брошенным взглядом порубить меня на салат и слопать - со всеми потрохами. Мои переживания желейной прослойкой стелятся по моим мышцам, накручиваются и накручиваются как удав, пытаясь задушить меня, сначала рыхлые и через миг упругие, - и под последними лучами заходящего солнца они подсыхают и затвердевают каменной коркой, придавливая меня всё сильнее и сильнее к земле. И не шелохнуться. Огонёк в глазах затухает, а улыбка отслаивается с губ и жвачкой пожеванной медленно сползает с моего лица, когда стенка на стенку все черные и убогие дни моей жизни наступают на все белые и пушистые, и лбами сталкиваясь, перемалываются и сгущаются до бесцветной лакричной закваски, проглатывая целиком всё существующее и вымышленное, всё живое и неодушевленное, каждый кирпичик моего мира - пока не останется от меня ничего абсолютно, и даже ветер в безликой пустоте стихнет. Хлопок ладоней, и я безнадежен. Всё никак не оставлю попыток зашить целебными нитками лохмотья потрепанных душ, всё никак не свыкнусь со своей ролью комической, всё никак не сподоблюсь играть по общепринятым неписанным правилам. И чем больше с людьми я сближаюсь, тем глубже погружаюсь я в беспардонное одиночество. И чем явственней я пытаюсь сойти с этого пути ненавистного, тем сильнее обособляюсь я - тем дальше ухожу в себя, тем скорее разрываю я вот-вот готовые окрепнуть связи. И не в силах изменить или исправить что-либо, я, молча, себя ненавижу, пальцами сдавливая ошмётки кровоточащих брюшных ранений, чтобы хотя бы на время облегчить рокочущую боль потерь. Хлопок ладоней, и я вяло приподнимаюсь с земли.

-Не умирай, - солнечные очки капризно съехали на край её носа, и Кидис увидел, как хитро блеснули у Чибби и без этого коварные глазки, - Вам нужно ещё как минимум раз порепетировать перед выступлением.

Она сползла со своего ложа, положила что-то в карман мне, и опять заняла свою исходную, в каком-то смысле перманентную даже, горизонтальную позицию. На ощупь это что-то было похоже на завернутую в фантик конфету.

-Что это?

-Гостинец от Фокса.

Кидис всем телом всколыхнулся как при ознобе.

-Кто это?

-Никто. Такой же - как и ты. И никто никого не знает.

Вечерний брезгливый бриз приносит с собой осипшие ароматы помоек, и совокупным голосом всех обломщиков ко мне взывает. И я покорно, собравшись с последними силами, поднимаюсь с места, в сторону Чибби прощальный кивок бросаю, «увидимся, так сказать, уже на точке», и сплющив в руке жестяную опустошенную залпом пивную банку, проронив запоздалую гримасу явно натянутую, удаляюсь в смущенную темноту улиц. Не дождавшись ни Бэтти, ни Кэтт, наивно растрачивая нервы потрепанные и скармливая все оставшиеся в небольшом количестве приятные мысли своему новоиспеченному трагическому персонажу, до чертиков голодному до рафинированных эмоций, - всего за несколько пройденных метров я разыгрываю во всей красе в своей ноющей от боли бошке классическую трагедию в трех актах. О, беспардонный удушающий городской смог. Отложенные на потом знакомства, отрубленные перепелиные головёшки. Блуждаю я, пошатываясь и будто бы бесцельно, - внезапно заворачиваю под арку, пересекаю знакомый двор, через остроносый забор переваливаюсь, углубляясь в подворотен потемки, - скрючившись, пробираюсь по моховым внутренностям бетонной трубы и наконец выныриваю на свежий воздух. И растворяюсь клубком из пыли на широкоформатном экране неба. Я прижимаю к груди колени - сажусь на уступ уже зеленеющего холма, вцепившись в рассыпчатую, выплюнувшую наружу травинки редкие, покатую землю - а внизу, процеживая раскатистыми волнами суматошные пластиковые бутылки, вибрирует, раскинувшись до горизонтов вплоть, зубодробительный залив. Я разваливаюсь на части, рассредоточиваюсь, пытаясь культивировать в поджилках хоть какие-то чувства, хотя бы эмоции, а желательно, пошлепав ладонями себя по морде, сваять беспричинную агрессию, чтобы встряхнуться и с корнем вырвать все скопившиеся, неотесанными пластами валяющиеся в складах моей захламленной памяти воспоминания, посредственные и безжизненные, ошпаренные кипятком забвения, но не пережеванные шестернями кровоточащего сознания, и ставшие в результате ещё более уродливыми, гогочущие исковерканными похотью гласами карликов в депортированном цирке поджелудочной железы. Но ничего не выходит, лишь сопли блямбами выступают из носовых пазух, и отупляющий скобяной ветер, барахтаясь барином, копошится в моих копченых волосах. Инертность, бестактность и предсказуемость - во всех моих действиях. Я бесцеремонно перескакиваю со дня на день, расходуя лимитированные отрезки времени, и в один заход я бездумно, для острастки лишь, сглатываю свою горючую участь, преднамеренно подсластив ее, однако, размякшей конфетой, которую подсунула мне часом ранее Чибби. Небо черным бархатом застилается, и я, руки за голову запрокинув, откидываюсь на спину, утопая в мякоти размокшей почвы. На мгновение закрываю глаза и вздыхаю, выпуская маслянистый воздух из легких.

В кромешной тьме моих сомкнутых век под затихающий щебет перелетных птиц отдаленные мерцающие вспышки, танцующие по неуклюжим траекториям на мониторе моего рассудка, складываются постепенно в отчетливые осязаемые образы. И точка за точкой из мрака высвобождаются, ткани своих коконов разрывая, занозы небоскребов отстраненного Факвилля, и под его куполом, всплывающим из моря седеющих облаков и впитывающим холодные отблески неоновых вывесок, на самой вершине мира на крыше суицидников на всеобщее обозрение выдвинулись красной игральной фигуркой и синей из обволакивающего вакуума два человеческих силуэта. Кидис изучает её, сканирует с головы до ног, ощупывая взглядом её гладкую мерцающую кожу. Наэлектризованный воздух витиевато обоюдными клетчатыми помехами исказился.

-Ты смотришься в зеркало, в котором отражаются все, кого ты когда-либо знал и любил.

Она облизнула ссохшиеся губы и, улыбнувшись злорадно, из грудного кармашка вытащила маленький белый футляр. Аудиокассету. И Кидис к удивлению своему уже видел эту кассету и даже знал, что записано на ней, и эта мысль, округлая и изнутри давящая, словно вшитая против воли в память его, набухла на макушке шишкой и, прорезавшись через расслоившуюся кожу, вывалилась шариком свинцовым из треснувшей черепушки и грузно плюхнулась на крыши брезент.

А девчушка в одно мгновение, сделав несколько шагов решительных, приблизилась к самому краю, и размашистым рывком руки кассету кинула в перемигивающуюся вспышками молний пленительную пустоту. А Кидис не мешкал: он должен был, просто обязан был – поймать её и сжать в хватке смертельной, чтобы смягчить фатальный удар, и ценой своей жизни, раздробив каждую кость в своем трепещущем теле об умственно отсталый асфальт не позволить силе притяжения глупой уничтожить реликвию навсегда.

И если тебя это не смущает, то и меня тем более. Я пересытился новыми знакомствами, и ядовитыми струями они фонтанируют, просачиваясь из-под кожной корки. Ну сколько же уже можно - прекрати изучать и классифицировать происходящее в моей жизни - оно беспрецедентно и не укладывается ни в какие существующие концепции. Неужели не можешь ты просто погромче музыку сделать, и начать танцевать: обязательно что ли обволакивать окружающую атмосферу вуалью траурной, нашпиговывать её могильным душком? Нужно двигаться дальше. Нужно познавать, обхватывая глазным яблоком, самую суть друг друга. И когда мы играли у The Splits на разогреве, изогнутая волной, словно на подиуме топ-модель, ты балансировала с бас-гитарой наперевес у края сцены, беспристрастно замершим взором высматривая кого-то в безнадежно передергивающейся мешанине из людских тел. И мне стало слегка обидно и даже горестно как-то, что я разжирел всё-таки от бесконечного распивания какао с тремя ложками сахара из бумажных стаканчиков, втюхиваемых мне по акции «третий бесплатно» в соседней кофейне. И я начинаю поневоле беситься, вступая в сознательный возраст, из-за того, что все как один помешались на культе молодости. Давайте немного притормозим. Чтобы через парочку лет начать возносить этот забродивший тинейджерский дух к ещё более непокоримым вершинам. Ну а зачем я буду условия тебе диктовать, подсказывать, что нужно сказать, и насиловать каждодневными предложениями встретиться и подебоширить? Если ты и дальше хочешь продолжать прятаться под скорлупой, то это твоё личное дело, но вот скорлупа-то всё равно треснет уже через пару мгновений. И нежданно негаданно начнётся полный пиздец.

Постепенно Кидис, волочась по склону сырому, скатывается к обрыву, и в несуразном полёте падает вниз, в оскалившуюся пасть несговорчивых волн. А затем его приносит приливом на близлежащий пляж, и он утопает в белом зыбучем песке. Вот ужас-то: меня ни на шутку заинтересовала архитектурная последовательность твоего мировоззрения. И Кидис встаёт и яростно топает, награждая пощёчинами подошв бороздящую под ногами твердь. Он задыхается рьяно, когда его волочат за лямки, вытягивая из изворотливой засасывающей воронки. И под шепот прибоя ревнивого, на много миль вдаль, вдоль и поперёк равнин распластался песчаный пляж, забитый до отказа пестреющими на белоснежном фоне купальниками. И я, одним лишь страхом движимый, притворяюсь, что проявляю заботу хотя бы о ком-то. И снова кубарем, из штанов выпадая, сползаю вниз в бурлящие ледяные потоки. Хреновый из тебя, я скажу, бодхисатва выходит. И в наши последние панибратские часы совместные под грянувшую торжественно музыку, я посматриваю на циферблат, загораживаемый твоим любопытным носом, чтобы умело рассчитать оставшиеся мгновения, марширующие мимоходом колоннами стройными во всем парадном убранстве. И мы стоим по стойке смирно в окружении ещё совсем недавно считавшихся пропавшими без вести, будто бы война к концу подошла предсказуемому, и мы ни коим образом не лишние здесь, на этом призрачном празднике. Мы - совершенно нужные, и мы скидываем синхронно на отсыревшую обнищавшую гальку надоедливое походное обмундирование, поблёскивая на солнце голыми попами. И хотя это и не совсем подходящий для нас мир - но мы всё же довольны - и вздёрнутые выше голов руки, вцепившиеся в растянутый поверх облаков баннер «С возвращением домой, солдаты» покажутся нам лесом секвой.

Чуть не столкнувшись с выбегающей ему на встречу Джелкой, Кидис вихрем влетает в погреба репетиционной базы. Приём, приём! Сегодня к нам пришло столько красивых людей! И тут же начинает пахнуть жаренным: Бэтти и Кэтт со сросшейся воедино совместной черно-белой аурой заполняют помещение потусторонним гулом и завывающими завихрениями, и кто-то, по-моему даже Ян, запрыгивает за барабаны, раззадоривая разгорающиеся костры. И ты так сильно любишь всё присваивать. А я так сильно хочу, чтобы те, кого я люблю, были рядом. И не найти нам золотой середины. Ты должна усмирить меня, и обуздать мои лёгкие сексуальные отклонения. И Кидис, пошатываясь, оборачивается, рассекая грифом гитарным полиэтиленовые ткани задымленного воздуха, и в сторону Чибби закидывает назойливый вопрос:

-Кто такой Фокс?

Чибби подкатывает свое рыхлое тело поближе к основному месту действия – скабрезно скрипя половицами, и слегка сгорбившись в поклоне клоунском, протягивает Кидису флаер.

-Он лично приглашает тебя на свою закрытую безыдейную сессию.

Ах, как же жалко, что моя память не воспроизводит воспоминания детства в виде файлов с джипег расширением. А так бы я показала тебе все эти несуществующие фотоснимки, мерещащиеся и перескакивающие перед закрытыми глазами перед сном из стороны в сторону. По дороге из рубиновой плитки, выходя из калитки больничного городка, по навесным мостикам, по лабиринту из гипсовых статуй, трубящих во вскинутые над головами дудки, вихляешь, провожаемый страстными взглядами и выходишь прямиком на главную городскую площадь. И с замирающим сердцем, засосанная в танцующую толпу, ты ищешь, ошарашенная радостным удивлением, знакомые лица. Ещё две недели - и ты полностью капитулируешь и попытаешься сдаться в плен - но, детка, он не берёт пленных. И в огнях главной сцены ты замечаешь силуэт знакомый. И звуком плавящимся твои уши согревает уже родным ставший перестук барабанов. Сумерки пластилиновые облепляют фасады домов, и замирает почтенно свет фонарей. Вступают гитары, всё громче и громче горланит сбивчивый голосина. Я задаюсь вопросом: каким ты меня себе представляешь? Я перехватываю твой визжащий взгляд, возвышаясь над толпой тараторящей, и раскрываюсь с размахом, обнажая свою обнаглевшую душу, под орнаментальный ор первых рядов оголтелых фанатов. И я знаю, что в любви ты ведёшь себя как двойка бубен, но на деле ты семерка треф. На окончательно почерневшем небосводе разгорается равнодушно массивная рытвина луны.

Сейчас я, может, ничего в твоей жизни не значу, но я хочу значить, хочу быть для тебя важным. И проскальзывая по асфальту изморозью, я обжигаю твои ступни, просачиваясь сквозь кожу твоих ботинок, невзначай настигаю тебя и пробираю насквозь до дрожи. И зарубцевавшись ожогом внутри твоей головы шипящей, я пульсирую помехами изворотливыми, заглушающими все твои мысли, разбитые вдребезги, из осколков которых случайным образом сформируется фреска лица моего на тканях сетчатки твоих застывших от изумления глаз. И ты уже никогда снова не станешь прежней, - теперь ты одержима безумной идеей нашей связанности воедино нитью капроновой, вшитой в полотна времени, в пространства наших жизней прошлых. Ты помешалась сразу же на самоотдаче и самозабвении, будто бы с начала самого это было целью твоего существования. И после этой совместной коллизии мы разлетелись на расстояния нескольких лет, которые в результате покажутся нам равными вечности. Прошёл год, прежде чем Хенки Пенки поступила в Колледж Искусств Такогото-Бурга. И ещё год, прежде чем они вновь столкнулись с Кидисом тет-а-тет.

Я продираюсь сквозь завесу сгустившегося дыма и выбираюсь на улицу, и вдали на изворотливой уходящей за вершины холмов магистрали на фоне мерцающего горизонта Джелка и Кэтт, взявшись за руки, созерцали с естественного возвышения невинно посапывающий в низине свернувшийся калачиком город. А я лишь ревниво покусывал ногти. Воздух застилался туманами, и ветер переменный поднимал с тротуаров ввысь миниатюрные смерчи из пыли. Мы создания безумные, и все наши судьбы соединены. И как шакалы, вспугнутые всплеском водным, мы в разные стороны разбегаемся, оставляя после себя обглоданные скелеты наших дикарских ужинов. И я, пораскинув мозгами, пришёл к умозаключению, что неплохо бы было наведаться в «никуда, где громыхать будет без названия группа», как говорится в помятой листовке. Прямиком к Фоксу.

И я бреду, прихрамывая, прочь в ночном одиночестве. А Чибби, Бэтти и Ян, даже и не замечая моего отсутствия, идут в луна-парк кататься на аттракционах. И всё предсказуемо скатывается к нашему, как оказалось временному, но всё же - разобщению. Без всяких определенных усилий и без каких-либо сожалений я в очередной раз решил отделиться от потока. И не хочется быть в общем доступе в годы ближайшие, и мыслями обнищавший, я забаррикадировался в намертво захлопнувшейся безмятежности. Но Бельчик в любом случае отроет меня на крышах башен Факвилля, и попытается отрезвить меня и втюхать мне собственную теорию шоколадных пистолетов:

«Это наивысшая степень словесности, и та точка ключевая, в которой пересекаются отрезки взаимоотношений. На грани гипноза и откровения, монолитное отчетливое видение, соскальзывая с колец Сатурна, проносится перед взором. И всё намекает на то, что ты можешь делать абсолютно всё, что захочешь. Не будучи судимым, безо всякого стыда и особого стеснения. Но перед этим ты должен хорошенько по бошке получить прикладом, и переклинившись, столкнуться лицом к лицу со всеми, кого ты когда-то убил. А затем, не робея, не мешкая, начать обжираться сладостями. До такой степени, чтобы раздуться до размеров воздушного шара и улететь. И с высоты наблюдать, как из пунктиров змейкой складывается система переживаний, и узреть способы, как перетасовать все элементы в необходимом для положительного саморазвития порядке. И по кругу опять начнешь встречаться с одним, вторым, третьим призраком прошлого, и так далее и так далее, и все они норовят задеть тебя за живое. И ты уже не Король Червей - твой хохолок растрепался и пал ниц. Теперь ты Король Квакушек. Ты надменно ненадолго потерян. Ты отступаешь в Тень. И постояв в сторонке, возвращаешься в свет, совершенно никем не узнанный. И попадаешь в антикварную лавку: посреди челяди ждёшь своей очереди, чтобы перекинуться парой слов со старьёвщиком. Чтобы вырубить хотя бы какие-то деньги за этот уёбищный мир. И дождавшись-таки, ты в ладоши хлопаешь, и за спиной двери с приглушенным шлепком закрываются. Ты помещаешь на жертвенную чашу свое подаяние в виде почесывающегося часового механизма, и боги времени, прослышавшие о дарах, тщательно перетасовывают, сидя у себя в подполье, карточную колоду твоей жизни. Бац! - к голове примагничивается слетевшее вниз по траектории спиралевидной сообщение: «Мы, конечно, перетасовали все, как велено было, но вот за последствия не отвечаем, и предположить, как поведёт себя перепаянный, некогда хронологический, а теперь уже дезориентированный организм, мы не можем». Динь-дилиньк. Ты укатываешься за границы миров, в которых ты разбаловано проводил свою долгоиграющую жизнь неоднократно. И присяжные медленно режут твоё припухшее от одиночества тело бритвами своих мыслей. Это казнь: они убить готовы тебя за занудство. И на тот момент тебе кажется, что вполне вероятно, ты в скором времени отбросишь коньки. И вроде бы что-то и нарастает, похоже, что приближается даже - всё ближе и ближе, но стоит лишь присмотреться, и понимаешь, что всё и вовсе не движется с места. Это пытка сарказмом: ты можешь и со смеху умереть от просмотренных сцен. Одни картинки другими сменяются, перемалываясь лопастями калейдоскопа. И ты становишься беспрекословно зависимым. И сколько бы ты ни пытался составить свою теорию ш.п. на основе увиденного - у тебя ничего не выходит, ты не эксперт, ты обречен на провал. И только я в этом шарю. И тебе лучше зазубрить наизусть мою интерпретацию, а не изобретать велосипед. И мне плевать, что ты был одним из первых, кто попробовал новый шоколад на вкус. Да я знаю, что познать их суть можно лишь накопив достаточное количество вещества в организме, и переполнившись до краев, керамической чашкой разбиться. Но мистер, вы не похожи на коллекционера. Вы просто участник такой-то группы, и всё. И молчок! Это серьёзное сочетание вот этой, вон той и опять вот этой херни. Но я не помню названий, ведь соль же совсем не в них. И что тебе мешает просто мне верить? Ведь мои слова - основа основ. Они должны ободрять тебя по утрам, и усыплять, когда солнце зайдёт за горизонт. А ты пропускаешь их мимо ушей, и молочными пенками они улетают всё дальше и дальше, исчезая на границе неба и моря. Пора тебе опуститься на землю и извлечь уроки из проделанного путешествия. Хэй мэн, что может быть серьёзнее самосознания? О, этот сладковатый привкус, остающийся на губах неделями. Чёрт бы вас всех побрал - оставьте меня в покое хотя бы на несколько месяцев. Вы застряли бесповоротно в моей голове, впившись в скальп крючками риторических удочек. Дело не в антипатии: я просто хочу отдохнуть от вас. Я был очень расточительным, и теперь вот хочу потраченное подкопить. И я ведь наперёд знаю, что я никому по-настоящему и не нужен. Тише-тише. Послушай меня. Ты должен держать себя в руках, что бы ни происходило вокруг. А могут потрясные вещи твориться. И ты не останешься равнодушным. Ты будешь видеть любые события, прошедшие или наступающие, именно в том ракурсе, в котором будет всего удобнее свести их следствия и первопричины в пользу свою. И спустить прощальный курок. Каким же преимуществом всё же ты обладаешь - исследовать себя изнутри. Постарайся не профукать его. И пусть твои поиски увенчаются точкой жирнейшей».

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: