 |
Пагубные перпендикуляры предшествующего 4 глава
|
|
|
|
Не парься, - я не человек вовсе, не личность, не целое: я – материал.
Но не наступай мне на пятки - позволь посмаковать одиночество. Отойди-ка хотя бы на пару метров, но не уходи на совсем – останься – посмотри на меня со стороны и в кои-то веки под объективным углом.
В эпицентре городской горемычности и гордыни, где-то за кладбищем гаражей заржавевших, пробираясь, скрючившись в три погибели, по лабиринтам вентиляционных шахт под тошнотворно выдавливающимся сквозь решетки желейным солнцем, подступаешь на безопасное расстояние к Фоксу, сидящему, сгорбившись, на микроволновой печи, и переведя дух, внимаешь его скулящему шёпоту, тщетно пытаясь разобрать сквозь доносящийся, будто бы из преисподней, рокот метрополитена хотя бы одно его слово.
-Пожалуй, я всё-таки пойду с вашего позволения, - нервно посматривая на циферблат, Кидис с напускным воодушевлением тряхнул головой, и совершенно случайно на лоскутке неба, вырезанном острой окружностью открытого люка, - там, в высоте, краешком глаза, пресловуто прищурившись, на мгновение распознал парящую над окрестностями стаю ворон.
И по поселковой традиции, передаваемой из поколения в поколение, при сложившихся обстоятельствах нужно сразу же, без промедления, прикоснуться к предмету черному - а иначе не избежать неудачи, и везде и всюду тебя начнут преследовать злоключения.
Окинув себя поспешно взглядом, и не найдя в своем повседневном гардеробе ничего подходящего, да и вокруг белым бело от известки – не долго думая, одним прыжком преодолев те злополучные пару метров, на которые его отодвинули в тень, Кидис, приободрившись, надеясь передать одним лишь прикосновением свое удивительным образом воспрянувшее на верхотуру настроение, дотронулся дрожащими руками до черных топорщащихся волосенок – а Фокс, не шелохнувшись и даже бровью не поведя, в приказном тоне промолвил:
|
|
|
-Ты не должен ко мне приближаться.
А, ну как скажешь: я отойду.
И будто бы прокрутив про себя плёнку, присланную из будущего, запечатлевшую все исходы возможные, и помолчав с минуту, взвешивая и тщательным образом перебирая, как крупу, последствия и судьбоносные прихоти, Фокс прибавил:
-Я настоятельно тебе не рекомендую примерять мою шкуру – вижу ведь, что на моё место ты метишь – а побудь-ка ты лучше предателем: что может быть прибыльнее и приятней, чем воткнутый своему же приятелю в спину нож под аплодисменты требующей хлеба и зрелищ публики.
Под небосводом через пространство и время разлетаются хриплые птичьи крики – у распластавшегося под обморочными облаками воронья на помятых потрепанных крыльях выгравированы оттиски хвойных лесов, скошенных полей и березовых рощиц - в глянцевых лезвиях оперения отражается отблеск наших скомканных детских улыбок, умиротворенных, но угрюмых, когда мы, обоюдно приподняв острые подбородки, с безразличием взираем ввысь, а там воровато по сторонам зыркая, в своих когтистых бородавчатых лапах пернатые пустозвоны по извилистым траекториям уносят к своим гнездам кирпичную стружку от так и недостроенных, разобранных ими по кусочкам пятиэтажек, где всё детство напролет мы играли в прятки, заворожено вслушиваясь в пленительные трели прибоя, призывающего к побережью своих потенциальных рекрутов, готовых, в пучине потонув, встать под Посейдона знамена и пойти войной на поганых пичуг, отомстив им и отбив у них отобранные наглейшим образом волнительные воспоминания нашего, казалось, потерянного навсегда прошлого.
-Ты изменился окончательно и бесповоротно, ты превратился в полную свою противоположность. Помнишь ли ты простодушные похождения наши на каникулах летних в пгт Без Названия? Помнишь ли ты, как совершали набеги мы на шалаши девчонок, в плен забирая их кукол? А на следующий день, в содеянном каясь, украшали эти же шалаши гирляндами из ромашек - помнишь ли ты - своё первое стихотворение, посвященное Пауле – той самой Пауле, в которую по уши влюбился ты в самой сердцевине жизни той, простой и наивной, от которой ты отказался сразу же, как вырвался на полдня прогуляться по Такому-тоБургу?
|
|
|
В воцарившейся ни с того ни с сего тишине можно было расслышать, как где-то вдалеке, за тридевять земель отсюда, началась перекличка у вышедших на пенсию мостов, и передразнивая их ржавые голосища, по чугуну покрапывал пародийной поступью дождь-забияка.
Фокс слегка приподнял свою голову и непонятно – то ли в качестве контраргументов, то ли просто, чтобы заполнить паузу, делая вычурное ударение на отдельные слоги, а другие прожорливо проглатывая, пролепетал:
-Все эти лица с перекошенными переносицами, снующие из стороны в сторону, подобно наваждениям, с суповым набором из собирательных эмоций: увлажненные усталостью, обрамленные безразличием, искалеченные идиотизмом – скалятся вставными челюстями, только им повод дай, - перемигиваются исподтишка глазами стеклянными, таращась с растерянностью в пустоту – все они кажутся мне такими знакомыми и в то же время такими чужими. И каждый божий день – новые персонажи со старой, тем не менее, подоплёкой: деваха с партаками и пирсингом, парниша с потными подмышками и плоскостопием поперечным, первая на деревне плакса с обкусанными ногтями и прыщавая толпа самопровозглашенных социофобов, стоящих в мускусной очереди за последней моделью от поеботина инкорпорейтед.
-И все эти новые люди, от которых я откреститься пытаюсь, не дают мне спуску и кружат, как стая назойливых мух, над моею головушкой с постоянным напоминанием о себе: вот они мы - ведь ненавязчивые же и нарочито интригующие своей напускной скромностью. Вот они мы – красавчики - в отличие от оппонентов наших: энтузиастов и эксцентриков, самодостаточных и стихийных, культивирующих катарсис и диффузию субкультур, экспериментирующих на стыке жанров, слишком сложных для повседневного понимания и провоцирующих запор в кишечнике, тех самых, которых задвинул ты своей влиятельностью на план задний, и чьё появление на свет ты пресек окончательно - пусть вырождаются и дальше, пока самый последний гнусавый гений не будет предан забвению. В конце-то концов, наше время пришло, и единогласно признана единственно правильной позицией – именно та, на которой мы несокрушимо стоим и будем, без сомнения, стоять вечно, полноправно наделенные полномочиями придушить несогласных и обладающие баснословной властью, которой мы не собираемся делиться с очередными полуподвальными выскочками. И балаболят, и балаболят мне под руку – без остановки. И каждый божий день так - я встречаю на пути своем, симпатизирующих мне скулящих сучек, кажущихся мне такими знакомыми – вот словно смотришься в зеркало – и бац - стоит лишь зажигалкой чиркнуть, чтобы получше вглядеться в лица их – сразу же срывается с языка: «Ой, извините, я обознался». И по иронии судьбы, пробираясь в одиночку через вереницу хлопающих дверей и лелея одно лишь желание спрятаться и умыть руки, я буквально на ходу уже понимаю, что именно я – крайний, что только я в ответе за мысли, роящиеся в их плавящихся мозгах, за происходящее на улицах и на конспиративных квартирах, что все эти сомнительные личности – лишь продолжения моих скрытых грязных фантазий, ставших явью, и проросших сорняками на пиарщиками подготовленной почве, и что намеревающиеся нахлобучить навеки ночной колпак на земную лысину, ползущие по миру и разрастающиеся час от часу с апокалипсическим размахом тени – не что иное, как воплощение моего собственного внутреннего уродства. И разжигая адское пламя своего одиночества, чтобы на старости лет погреть свои дряхлые кости, я усмехаюсь узколобо своей плодовитости: узрите и ужаснитесь – я создал всё это сам, и изначально без чьей-либо помощи. И возможно вполне, в самом, что ни есть, крайнем случае: я бы добавил даже «чисто гипотетически» - попробуем представить, что было бы, если бы меня не существовало, если бы я не рождался вовсе – может быть, мир был бы чуть менее циничным, не таким страшным и садистским, и куда более терпимым, разносторонним, ну и, конечно же, почти счастливым, почти прекрасным, и даже, хотите смейтесь, хотите нет, -в кои-то веки умытым и сытым – ибо в мое отсутствие рулил бы другой, как пить дать, антиподный создатель.
|
|
|
|
|
|
-И дорогая моя, эти бедолаги, все до единого – здесь, потому что ты хочешь, чтобы они были здесь. Все эти сморкающиеся в варежки дети – порождения твоей извращенной невинности. Ты можешь исправить всё в один миг, пустив себе в висок пулю из шоколадного пистолета.
Бах. И всё стало совсем по-другому.
-Эй, Фокс, ты на сцену-то сегодня выходить собираешься или в очередной раз хуй на это забьёшь?
-Выруби свет, Джонни, дай мне поспать-то уже наконец.
В накатившей темноте, к которой никак глаза не привыкнут, не видно не зги, и делать нечего – остается лишь проводить параллели да вспоминать, суммируя, - каждый час моего заточения в чулане. В том самом – сказочном, без окон, без дверей и на курьих ножках, в который тебя закидывают без каких-либо объяснений и оставляют навеки, измеряя периодически уровень раскаяния в твоей кровушке. И там, один-одинешенек, ты прозябаешь, и стершимися до кости пальцами продолжаешь поглаживать впадины на стенах изолятора. Смотришься, как в зеркало, в ладонь свою, и между линиями судьбы и жизни, надув бантиком губки, в негодовании разглядываешь изъезженное морщинами бездорожье своего лица – во что вы меня превратили? Хотя что за вопросы – терять-то мне уже нечего – поэтому настоятельно попрошу – убейте меня побыстрее: ну вы же и сами прекрасно понимаете, что мало меня что берет – поэтому побольше, побольше, побольше! Вкидывайте в меня, даже если противиться буду – самые большие дозы, чтобы я выблевал пузырь собственного желудка и высрал веретено кишечника. Чтобы, как только последняя капля моего жизненного сока упадёт наземь, и моментально испарится, вы вычеркнули тот час же моё имя из ваших сварливых списков уже навсегда. А иначе вы меня потеряете, так до конца и не добив до смерти - иначе я просочусь паучком через отверстия вентиляционные – те самые, что под потолком, и по головокружительным горкам кряхтящих коммуникаций кубарем укачусь под напором воздушного потока в тартарары, и поминай как звали.
-И напившись канализационной водицей вдоволь, поскачу по преизбыточным даже просторам, горланя победную песнь.
Всё дело в том, что у Фокса, поэтому он нервный, наверное, такой – есть дар, о котором мало кто знает – и в самом ближайшем его окружении не всем даже известно об этом. Фокс саму смерть чует, и её сладко-солёный с цветочными нотками запашок, подобно дешевому парфюму, исподтишка бьёт под дых в самый неподходящий момент, и извиваясь червем, вползает в норы носовых пазух. Фокс ни с чем спутать его не сможет: люди, чей час пробил, воняют невыносимо – при этом они, ничего не подозревающие, хохочут, разбрасываясь беспочвенными комплиментами, но один лишь ревности приступ может разрушить в пух и прах всё веселье, или, простаивая целую вечность в очереди, чтобы оплатить за электричество счет, от нечего делать и только, до ума доведен вынашиваемый несколько лет план изысканного самоубийства – и всё, невозможно уже здесь находиться, - и без того душное помещение наполнилось смрадом, и Фокс, подобно астматику, выбегает на свежий воздух, чтобы не задохнуться. Чуешь ли ты эту всеобъемлющую затхлость, волочащуюся шлейфом по сырой земле, испаряющуюся с поверхности кожи и вздымающуюся в высь в виде смога, закупорившего все лазейки, по которым солнечные лучи пробирались некогда на улицы города. Будто созданный в больном воображении, запах смерти – не выдумка: он заполонил жилые кварталы, и выталкивает доверчивых жителей на городскую окраину, спроваживая их, подгоняя кнутом и пряником к подножию Чёрной горы. И затем, ввысь взбираясь, преодолев пики и перевалы, наивысшей точки достигнут они и взойдут победоносно на вершину этой горы, но нет времени лишнего для ликования – есть лишь одно мгновение, чтобы в последний раз ты всё взвесил, - и сразу же, без колебаний, на фоне закатывающегося с ухмылкой за горизонт солнца, шагнул в пустоту, и пролетев над панорамой перешептывающихся самодовольных скал - рухнул в болотце под деревянным мостом. В живых почему-то оставшись, лишь поцарапав коленку, ты распластаешься в иссушенном русле лягушачьей речушки, и неподвижно будешь лежать-полеживать, уставившись на покореженное коромысло радуги, цветастой и цинично поющей урурукающим голосочком краеугольную колыбельную для погибающей цивилизации:
|
|
|
Люби того, чьё тело стынет
С твоим бок о бок средь озёр -
И ты ни выдра, ни бобёр,
Ты ни умелец, ни кудесник -
Ты ни камыш, ни мухомор.
Ты знаешь лишь одну отраду,
Плескаясь в высохшей реке:
Сочиться в землю талым градом,
И испаряясь с каждой нотой,
Любить того, кто сам ни свой,
Лежит как пень с тобою рядом
С проросшей луком головой.
А скандинавские спортсменки сидят на героине. Сидят-сидят: ни больше, ни меньше, ни старше, ни младше, и невпопад. Они затирают все двери и щели. Они подсыпают в биг-мак хмели-сунели. А я прогуливаюсь по улице и собираю пустые бутылки, которые я донесу за пазухой до пункта приёма и, вывалив их на стол кривоногий, я получу заветные денежки, на которые в канун нового года побалую свою бомжиху распрекрасным подарочком. И мне плевать на ваши мечты – я надуваю огромный розовый шар клубничной жвачки, прилепленной с расточительностью узколобой под перилами лестничными в подъезде – а ведь тут ещё и жевать и жевать же – и он уже с голову мою размером, и даже больше уже, и всё больше и больше - и бах - лопается и разрывает гранатою моё и так на соплях одних зиждущееся тельце на кусочки малюсенькие. А косой дворник сметает их в кучу одну – и в пакет – порадует дворничиху свою макарошками с фаршем на ужин а ля романтик при свечах из сала еврейского.
На мгновение небо обволакивает меня, и тут же уносится вдаль, чтобы изучать с высоты целый мир, путешествуя. Ты полностью сливаешься с дождём проливным, когда, подперев лбом автобусное стекло с разводами от друг в друга врезавшихся капель, ты с неимоверно взволнованным выражением на лице переезжаешь в обнимку со всеми своими пожитками в другой город. И приехав с поникшей головой, по воле судьбы встретившись со мной, полупьяным, шляющимся по привокзальной площади, ты, будто только об этом всю жизнь и мечтавшая, вцепилась в меня и тарабанишь без устали, прищёлкивая языком, рассказы о разных разностях. И обреченно, еле сдерживая себя, чтобы не наброситься на них, как собака гавкая в их сторону, обсасываешь воспаленным от гнева взглядом костлявые телеса пугливых прохожих, умело топающих по дорогам, устланным осенними листьями. И одним только своим неопрятным, но с изюминкой, тем не менее, видом требуешь во всеуслышание не кидаться мелочным цыканьем, а помочь – люди вы или кто - изгнать демона-изгоя, свернувшегося калачиком под треснувшим сердцем твоим и завладевшего почти полностью изувеченной твоей душою.
И на твои вопросы все отвечают с неохотой, на секунду останавливаясь подле тебя, и тут же улепетывая прочь, предательски сверкая пятками: «Мол, лета в этом году не будет вовсе», «По прогнозам потепления не обещается» и так далее. А ты не хочешь верить в это – ты сидишь пристыжено на набухшей от влаги лавочке, сжимая, что есть сил, липкую шоколадку в руке, и ковыряясь носком ботинка в жиже из грязи и снега, пялишься на полудохлые облака.
Но дождь грядёт, и дождавшись, наконец, своей очереди после, как кажется, бесконечного снегопада, он смоет в канализационные люки прогорклые пережитки затянувшейся зимней декады. А ты – всё там же, где я оставил тебя – исхудавшая и измученная, не по-детски озлобленная, с отражающимся в утомленных глазах очистившимся от тривиальных туч небосводом, с ледоходом, локомотивом гонящим по рычащему руслу, отпечатавшимся в памяти первоклассным воспоминанием – ущипните меня: неужели не сон это.
А разочарование, осадком из горечи бултыхающееся на дне бутылки купажированных эмоций, разрастается рьяно, захватывая чувства изменчивые, стоит лишь только, с утра пораньше проснувшись, выглянуть, резко отдернув занавеску, в окно, и с рушащимися в мгновения ока последними, лелеемыми в предрассветных потягушках надеждами, ужаснуться, увидев скопище сугробов, за одну ночь заполонивших вновь подступы к Весенней улице.
«Плевать я хотела на твои прилизанные рассказики, перекопав которые, я, пожалуй, нарыла лишь пару продуманных, не лишенных кровожадности метафор – пускай и дальше пролеживают, пылясь, под пачкой глянцевой макулатуры. Плевать я хотела на твои повседневные поиски вдохновения – пускай, помноженные на ноль, пресловуто проглатывающие полугодие за полугодием, они успехом не увенчаются. Плевать на полоумное поколение, поклоняющееся пустозвонам вроде тебя – плачевно закончатся их прагматичные перебранки. Знаю, что пора бы уже открыть тебе правду всю, искоренив подхалимство, в жиже которого потонула я, и не прикрываясь порядочностью, высказать все претензии прямо в лицо, - но молчу я, и почём зря порчу страницы своего дневника упоминаниями о таком падонке, как ты. Знаю, что пора бы уже пресечь все твои попытки подавить ещё в зародыше мои поджарые амбиции, и показать тебе, кто в доме хозяин – но продолжаю молчать я – через правое плечо плюну – понадеявшись на твои преждевременные похороны, и снова прикинусь простушкой праведной. Для меня незыблемым заветом прописана одна лишь истина. В восторженное замешательство приводит меня одно лишь видение, проскальзывающее мимолетной зазубриной посреди пленительной пелены перекликающихся в подсознании образов, когда я заворожено закатываю глаза свои. В кромешной тьме тщеславия, средь невежественно накатившей ночной неврастении на помрачневшем небе вспыхивают витиеватым виражом пламени хвосты кособокой кометы. И я набожно выплываю в ночном пеньюаре, омытая багровым сиянием, на балкон. И мне становится непреодолимо боязно от того, что я могу растерять суть свою и позабыть напрочь о том, что я – шуньята, что я – ничто, и снизойти до скабрезностей, до сварливого шушуканья, и самообманом втянуться во всеобщую суматошную сутолоку. Силком загнанная в темницу тела, с малодушной маразматичностью марширующая под бесстыжими знамёнами, побаиваюсь позабыть напрочь о том, что все эти харизматичные, деловито демонстрирующие свою дурость дубы-великаны, братцы-кролики и шалтаи-болтаи – всего лишь вымысел, иллюзия, майя, мутота, взращенная на компосте неведения, - наведенная на плетень тень. И всё ближе и ближе тот миг, когда под бой курантов, переведя на меня стрелки, будто сама виновата я, грянет время забвения - и в последний раз перед тем, как погрязнуть с гордостью в предубеждениях, я, вновь выдвинувшись на передовую, шурша платья шелками, подставлю щёки под хлыст ветров и, вразумленная, высмотрю сквозь заслон слипающихся век, краем глаза среди сплоченных созвездий на пустынном пятачке багрового неба твой тускнеющий лик, мать-прародительница».
Из далека далекого, из угла пыльного в нерешительном броске с преднамеренной точностью меня настигнет, наивно не увернувшегося, твой смоченный слезами горькими истеричный взгляд, и в гнусавого гомона шмат хмурой шкваркой вгрызся твой трепещущий шепот: «Ты же знаешь, как сильно я могу привязаться». Что есть – того не миновать, но тем не менее все участники нашей группы ненавидят улыбчиво зимнюю пору, и породистым шумом в пародийной сюите высмеивают завывания вьюги.
«Не нравятся мне на самом деле слова, в особенности на ветер выкинутые. И мысли свои выражать вслух – бред полнейший – вот точно не для меня это. Может, когда-нибудь я и стану такой же, как и ты, словоохотливой и знакопрепинающейся. Но не сегодня, да и не завтра, пожалуй: в эти ненастные дни мне хочется помолчать, присев рядышком с кем-нибудь, а может быть, и одной – в глубочайшей тишине и без единой мысли в кармане. Чтобы зависнуть в три часа дня по полудню в пакетике кислых кристалликов скитлза на дряхлой лавчонке в окружении добропорядочных домишек, склонившихся над моей запрокинутой головой и исследующих с ленивой любознательностью свободное падение щуплых снежинок на мой насупившийся нос. И день-деньской никуда не вылезать и затаиться, будучи окончательно запорошенной под шапкой сугроба, как эскимоска в иглу – лишь отпугивать изредка кошачьим шипением навязчивых воробьёв, халявой одной живущих. Продолжая играть в молчанку. И после многозначительного мутизма, исполнив исправно обет свой и исследовав каждый дюйм квадратный подноготной своей, я, наконец-то оградившись от порочного прошлого, наложу вето на семейные байки из склепа, на бородатые анекдоты, на самопальные советы и драконьи домыслы, от которых тошнит меня, которыми пичкать меня пытаются с фанатизмом религиозным и нелепо наигранно родственные якобы души. И вполне возможно, сразу же стану сильной и каменистой, как звезда, зажаренная на раскалившейся сковороде, и в новом теле, позаимствованном, пожалуй, у Халка, рассвирепею отрадно, в один миг послав нахуй окружающие меня ультра-реальность и гиперпространство, и, собрав монатки, перееду куда подальше, на хату, специально для меня подготовленную в пустующем вселенском предбаннике. А там – целый мир уместился, и есть всё, что нужно мне и даже более – есть всё, что люблю я, а сама я – не какая-то там скулящая собачонка, а с мечом наперевес несущаяся, чтоб наградить злодеев тумаками, воинственная амазонка.
Вот не нравятся мне слова – и всё тут! А ещё больше ненавижу я мысли: мысли о будущем, прошлом и настоящем – тошнотворные они и скучные. Хочу жить я секундой, как лыбу давящий нарколыга неуловимый, чей фоторобот с пометкой «особо опасен», наклеен на всех водосточных трубах нашего захолустья. Хочу глодать кости в каменном веке и, с головой уйдя в наскальную живопись, за этим занятием сдохнуть-таки. А мысли – они всегда ведь чужие – своих не имеем мы к сожалению. Ох, как же я презираю всех этих ублюдков, пытающихся сколотить состояние на моей жизни, на каждом шаге моем, на каждом вдохе и выдохе. Ведь все их тексты, все псевдописательские и околомузыкальные штучки и дрючки - все выкорчеваны под корень из плодородной почвы, которую я, мать вашу, удобрила – вырезаны кусманами кособокими из моей плоти – все их высказывания меня цитируют, и наглым образом нивелировано моё авторство – они себе его, падлы, как ни в чем не бывало, присвоили.
И когда, в конце-то концов, вы меня уже в покое оставите?
Да – ваша правда - я ещё пока в состоянии снизойти до инди-шминди сумасбродов ЁП. Но надолго ли? Ах – вы не знаете полюбак, о каком вообще Ёпе речь зашла. Так вот: в некотором царстве, в некотором государстве, два или три даунёнка сколотить решили рок-группу и, не долго думая или вообще не думая, её ЁП назвали – и они на твёрдый тройбан насочиняли песенок, каждый месяц состав перетасовывая, и меняя свой стиль, чтобы раньше сроку из моды не вылететь, и так далее, и так далее, статус среднестатистического середнячка получивши, сразу же нишу свою и заполнили. Ну а самое главное, что не произносят они со сцены слов моих. Но в гримёрку засядут только, наводнив закулисье лисьими мордами, вот так сразу же – бац – и меня вспоминать начнут: и базарят, базарят, базарят, да так, что аж щёки мои горят на другом конце города, и икота безостановочная задолбала уже. «Как же там Хеночка-Пеночка?» «Помните Хеночка-Девочка пошла туда-не-знаем-куда, сделала то-не-знаем-что». И никуда не убежать от них, не деться никуда – они с дружками сплели гнездо кукушкино величиной с Такой-тоБург, и все мы, потерянные плачущие птенчики, под мамино крыло просящиеся, попались в западню, и никак не выберемся из терновника. А они, живодеры этакие, склонились над нашими тушками и глумливо палками тычут в нас, а вылезшими из штанов задницами, напрашивающимися на пендаль праведный, затмили целое солнце, - и надышали, и надыщали, морозом воздух наполнив, - да так, что, похоже, лето и не наступит вовсе. Пропустив в очередной раз свою очередь в веренице времен года, сменяющихся у власти, - лето стоит на ресепшене вечность целую, и флиртует с подставной секретаршей шлюханистой, пока в главном офисе засели зима да осень, раскуривающие сигары сосулек и играющие в картишки пожелтевшими листьями, заставившие весну им прислуживать – приносить на подносе бурбон бутылками и со льдом стаканы граненные и откапывать из-под снега смеха ради насмерть бомжей замерзших».
С порывом ветра принёсся пряный пар растопленной деревенской бани, и, озираясь на засеменившие по рыхлому снегу тени, в нерешительности вскидываешь вверх взор свой, пробираясь вдоль нависших над макушкой балконов, всматриваясь в серую рванину небосвода в надежде найти на нём хотя бы один просвет, но безуспешно, и, как и вчера – придётся прожить через «не хочу» обрубок дня, укороченного потёмками и скрученного сварливой стужей.
Но.
Идти с тобой за руку, разрываясь на части от сопливого в совокупности счастья, и орать в пустоту прижимистую, в попытке перекричать бубнящих что-то невнятное себе под нос богов. И позарившись на их позолоченные титулы, пылящиеся на полочке райской, - перехватить подобных парочку на ближайших придурочных конкурсах для того только, чтобы пристыдить, и на место поставить зазнаек, а вовсе не похвалы ради – выкинув сразу же полученные призы на помойку и отказавшись от премиальных, мы продемонстрируем позицию нашу твердую: боги и все их поданные по уши в попсе погрязли, и нам не поебать на это!
А вот и Хенки-Пенки, та самая – незаметно незыблемая, безусловно обессловленная и немыслимо инакомыслящая, шагающая настороженно по мокрому асфальту, постоянно, после каждого померещившегося ей топота, оглядывающаяся, растопырив руки, похороненные в карманах пальто – проговаривающая с завидной периодичностью сама про себя, словно мантру: «Ну что, вы как думаете, - вот если зайду я в «Тень» эту, если через их конвой пробьюсь и доберусь-таки, протиснувшись сквозь массовку, прямиком к окраине сцены, и, вырвав микрофон у самого главного среди них самозванца, когда он подставит мне его, наивный, чтобы я подпевала - перед тем, как попросить за входной билет возвратить деньги мне, во всеуслышание крикну, пока они звук не вырубили: «Эй ты, шизик конченный – заканчивай давай бред нести свой и прекращай промывать мозги этим доверчивым людям!» - ну или в подобном что-нибудь духе выдам. Вот как думаете – если я проверну это – хватит ли у него совести, чтобы покраснеть просто, чтобы не выкидывать меня за дверь, как мусор – а взять, да и по-человечески покраснеть, и потом – раз – и провалиться под землю! Нет, по-моему бессовестный он…» - и так до посинения, пока не отморозит что-нибудь, будет стоять и бормотать без устали, словно бесами одержимая.
И она тёрлась и тёрлась у обтекаемого метелью здания - а народ набухивался по подворотням и проходил мимо стадом ссутулившимся, толкаясь без извинений и даже нарывисто, в большинстве своем не обращая на неё никакого внимания – уходя во тьму прямиком, улепетывая в украшенную зарубцевавшимися неоновыми шрамами «Тень».
Одна лишь мысль могла утешить её и из ступора вывести:
-Я – шуньята, я – ничто, я не снизойду до скабрезностей, - повторяла она с грустью в голосе, плетясь восвояси опустошенная, так и не решившись на огонек заглянуть, чтоб показать им всем мать кузькину, и где раки зимуют тоже, да и вообще негоже же – так вот взять, да помиловать их.
На вершине Черной Горы предприимчивые продажники построили прачечную, прозаически названную «Стирка или Смерть», в круглосуточном режиме полощущую при полноценной предоплате ваши повседневные портянки, пока вы, простужено покашливая, перечисляете вслух причины пустяковые, по которым возможно планомерное продолжение праздника вашей жизни писклявой, а специально приставленный к вам консультант заносит их в компьютер для анализа принципиального; и под гипнозом от проворачивающего свои простодушные пируэты барабана стиральной машины, потакая собственной немощности, вы приходите к выводу предсказуемому, что припёрлись сюда не зря, и после промежуточных переживаний и некого подобия колебаний, опершись о поручни, проверив прыгучесть пиратского мостика, с последним прости-прощай, падаете, праведно поперхнувшись проклятиями, в пучину предопределенности. И вот в чём, ребзя, подлянка: Фокс, прослезившийся даже от гениальности подобной идеи – открыть на ЧГ прачечную, - и пристрастившийся окончательно к пикантному по его параметрам пахучему послевкусию смерти, подзабил на нас всех, и на произвол судьбы нас оставив, устроился прикола ради, вполне возможно в качестве прикрытия или просто чтобы развеяться – в его это духе – на полставки в производственный отдел на это противоречивое предприятие – и именно с этих пор и прогремел раскатистым выхлопом над панорамой наших постромантических промыслов прогнозируемый завистниками полный пэ.
***
В своё время полноправно властвовал над нами Фокс, когда он ещё был в общем доступе, а не как сегодня – хз где он, и жив ли вообще, когда он только-только начал экспериментировать, замешивая в общую солянку элементы разных подстилей, - вот тогда после тщательного осмысления получившегося на выходе гибрида, каждый раз - приходили мы к обоюдному выводу, нацепив маски с кислыми минами кустарных критиков - изобретался из-под выподверта, в буквальном смысле новый, доселе неведомый жанр. Со дна глубинного уровня подсознания, при определенном запросе всплывали, видоизменившись вполне возможно, предполагаемые причины, почему вообще Фокс за всё это взялся - он ведь пробовал себя и в других областях: в том-то он был неплох, а вот в том-то хорош даже, но сумасбродное занятие, затягивающее под завязку, тяжким беременем зависимости легло на плечи, и не в силах уже отвертеться, сгорая от желания плюнуть в душу окружившим его в куцее кольцо крохоборам, он, отместки ради, в серьёз занялся масштабным, в результате вылившемся в волнения среди молодежи поганой – по крайней мере, Фокс прослеживал прямую взаимосвязь – намеренно коммерческим проектом. И организовав онанистов в отставке в отдельные отрешенные, механизировано разравнивающие пространство гнилым трёпом переводческие подгруппы, распихав их по помещениям – а места всем хватит – дал отмашку приступить к делу – проанализировав все изменившие ход истории течения в искусстве, сгенерировать аналогов не имеющую и не имевшую движуху, доступную для каждого приблизительно, но этого же каждого подбивающую деловито к саморазрушению, к дегерметизации низменных, животных начал, к обезличенному бунтарству.
|
|
|
