Пагубные перпендикуляры предшествующего 10 глава

Да уж, именно после таких речей мы будем затыканы пальцами. Необходимо сменить антураж и выдать правдивую реалистичную версию произошедшего с Кидисом в тот потухающий вечер из пыльного прошлого, ведь я больше чем уверен, что и Бельчик и вы, духи проклятые, слетевшиеся на манящий огонёк нашего мира, жаждите получить отгадки или хотя бы какие-то подсказки. Я вот, что скажу: Фокса можно лицезреть сегодня в подпольном бараке университетского корпуса, ну а Кидису придётся попотеть и по заборам полазить, отыскивать открытые окна и от охранников бегать – развлекаться в общем по-полной.

Добро пожаловать в понедельник!

Отливающие синевой стены оставляют белые отпечатки пальцев на поношенных брюках. Тусклый разряженный свет освещает с привкусом тошнотворным больничные экспонаты: завядшие фиалки, уставшие лица героев, и пудру для грима, так популярную в Голливуде 30-х годов, размазанную по облезлой школьной доске. Меня ничего нигде не держит, и я могу посвятить тебе всю свою жизнь. И сейчас возможно будет услышана музыка, если вы, конечно, заткнетесь все, - которая станет впоследствии тематическим гимном всего, что нас связывает вместе. Наступает первый по-настоящему осенний и зябкий день после этого лета безумного и безудержного, - и только представь себе на секунду: ты осмелился обмозговать и переварить всё случившееся, при этом столбом стоя на прозябшей листве утренней, только тогда лишь - когда выпал неспешно самый первый снег. И с ошарашенным, и в какой-то степени даже брезгливым видом ты продолжаешь, во что бы то ни стало, копить талоны на еду - в любой момент их можно обменять на травку,- для этого достаточно лишь дойти до ближайшего прокуренного туалета нашей шаражки. Через не хочу проглатываешь залпом бутерброд, - в столь ранний час ты ограничился бы и сигаретой, но силы никогда не помешают в такой ответственный и важный день. Вдруг удастся сегодня приподнять чью-нибудь юбку? Посмотрите на эту освежающую струйку воды, эротично стекающую по изящно изогнутой металлической трубке: утолите свою жажду после тяжелого и наитупейше полезного для здоровья урока физической культуры. Аттракцион для шалунов? Крутани кран на всю мощь против часовой стрелки и с разинутым от смеха ртом падай навзничь под дождём из летящих с потолка капель, оглохнув от визгов девчонок, с момента этого готовых ради тебя на всё, что угодно. И всё это дерьмо начнётся в 11:30 перед полуднем или, не доходя получаса до полночи, - никто уже и не помнит точного времени. А ведь ещё только десять, и Кидис переползает с места на место как партизан по вражеской территории, и, как на зло, вокруг нет ни единой души, и куда мне идти - хрен его знает. Ещё немного клонит ко сну, и ты ощупываешь пальцами бугорки известки на близлежащей стене. Нервишки-нервишки – шалят. И откуда ни возьмись из незамеченного солнцем, нежащегося в тени корпусов лицейских сугроба выпрыгивает внезапно, словно по команде, Джонни Пяточка. Дынц! Эй, Кидис, ты что не узнаёшь её - это же Джонни - мать её - Пяточка, сестра Джелки, - они ещё в группе вместе играют. Тормози-тормози, она тоже в первый раз здесь, на этом празднике жизни. И у неё даже коленки дрожат - ты глянь только. И основное действие вот-вот громыхнёт – совсем уже скоро - осталось преодолеть несколько метров на подкашивающихся от волнения ногах и спуститься в заброшенный подземный бункер, вниз, в преисподней глубины. Да, давно ты не видел настолько потерянного взгляда, как у неё, и тебе показалось даже, что на её белоснежной щеке блеснула в вечернем сумраке слезинка. В какой раз мы уже с тобою знакомимся? Прокондиционируй свои мозги и отчетливо вспомни. Вот что значит в Пэ Гэ Тэ родиться, молодость провести в дороге и подохнуть, не отличившись особенными достижениями, в заманиловке Такого-тоБурга. Тыдыщ. И каким-то непонятным способом мы вваливаемся внутрь, неуловимые, под перестрелками пьянящей коридорной болтовни. И в какое-то мгновение кисти наших рук сплетаются вместе, незаметно даже для нас самих, в толщах проплывающего дыма, в который мы погружены по пояс. Но как только по потолку замельтешила ледяная паутина, и в воздухе потрескивать начали искры раскалившейся докрасна и почти плавящейся атмосферы, ты отпустила меня и пропала за поворотом. И так и не понял я, кто она такая - эта Джонни Пяточка. И я всё никак не решался сдвинуться с места – я остолбенел от одиночества. Какой же я нерешительно неопрятный. Вы что-то от меня хотели? Что-то не так? А угощайтесь. Перед Кидисом выросло на невидимом возвышении блюдо, с наваленными в три ряда щедрости и глянцем отливающими шоколадными пистолетами. О, как же я сейчас желаю, чтобы тогда со мною рядом волшебным образом хоть кто-нибудь появился, чтобы сдержать мой порыв немотивированный и остудить мой разгорячившийся пыл. Ведь всё, что произошло в следствии – как хочешь называй это: благословлением или проклятьем, могло и не случиться вовсе, и в данный момент я бы совсем не отказался от такой возможности – изменить прошлое. Потому что уж слишком всё жёстко вышло. Из-за угла выползали извивающиеся змеи звуков, потрескивая, сливающиеся в единую музыкальную композицию. И Кидис медленно, но верно начал лететь в направлении разрастающейся в пространстве мазафаки. Со стороны всё выглядело на самом деле очень себе даже невинно, но плевать нам на это - раздуем из мухи слона до титанических размеров. Будем смотреть на происходящее в особенном - шизанутом ракурсе. По прозрачным бирюзовым трубам сквозь отдаленное мерцание проплывал Кидис по диагонали сквасившейся сомнамбулой. И метясь в приоткрывшуюся брешь на границе возможного и невозможного, у вихляющей сцены, на которой густая стая роится раздраженных диких попугаев, и распространяется, наседая на хребет, всеобщая кутерьма, я замедляю ненароком свой ход, потому что в меня впиваются пристальным обезоруживающим взглядом его глаза. Лишь по одному щелчку пальцев почва из-под ног уходит. И Кидис зажался в угол, насупившись, и голову свесил, в размышления углубившись. А свет потупился и потух. Окружающие предметы в серый окрасились, отсырели, и с предсказуемым всплеском, растаяли в темноте. Мы осели в захолустье заброшенном и забытом, лишь изредка делая вылазки в свет - в последних числах мая отметились своим присутствием на лекции по естествознанию, и уткнувшись носом в покатые парты, огороженные обвитой плющом изгородью, в тени ржавого поднебесного шпиля, заворожено теребили в руках миниатюрные компасы, посматривая исподтишка на сборище шалопаев, играющих в футбол на другом конце горизонта, и в предвкушении закатывали глаза, чтобы как можно лучше расслышать катамаранов мерный плеск.

-Так в какой раз мы уже знакомимся?

Я не знаю: соль в том, что мы - вырезаны криво-косо, как беспардонные аппликации из цветного картона, но вместо того, чтобы быть вклеенными в семейный альбом рода людского, мы выкинуты, скомканные, завистливой дланью в пламя. И мы тлеем потрескавшимися головёшками в дальнем углу камина, поджидая подходящего момента, чтобы самим стать пламенем и спалить к чертям мировое сообщество. И мы вновь бежим по неравномерно заасфальтированным улицам в сторону пляжа, неуклюже спотыкаясь о свои собственные ноги и оставляя на белых колготках полосы от затвердевшей на подошве сандалий грязи. И сегодня первый по-настоящему тёплый день, и веришь ты или нет, через секунду мы откроем купальный сезон. И с потупленными лицами мы будем сидеть на стволе берёзы, поваленном ураганом, не решаясь посмотреть друг на друга и озвучить вслух мысли свои, которые струями седого дыма поднимаются над нашими головами и в дерматиновом небе сплетаются в клубок из смога. Мы просто-напросто два вечно одиноких идиота, неспособных удовлетворить свои раздутые до предела амбиции. И кажется, что через несколько секунд мы наконец-то и сдохнем, но - оп-па – мы всё живёханькие да живёханькие. И нас лихорадит, лихорадит и лихорадит. Все двери захлопнулись за нашими спинами, и в чём мать родила, нас силком на улицу выперли. И всё что мне остается – это помычать жалобно тебе на ушко.

«11:30»

И это потом уже я основательно возненавижу все наши деяния совместные, и захочу вернуть себя прежнего и первоначального, буду отрицать свою естественную натуру и взбаламучу закваску душевную, буду, надрываясь, воскрешать в памяти дни ушедшие – те, что до часа икс, и бубнить сварливо себе под нос: «Я такой же, как все, я такой же, как все». И стану мерзким таким и гадким, что разом все старые и уж тем более новые знакомые от меня отвернутся. За кадром кадр – и я опять одиночка. Снова и снова я пытаюсь пагубно от тебя откреститься – но напрочь ничего не выходит – мы предсказуемо сталкиваемся вновь на пустынном ночном перекрестке и пламенно скрещиваем шипящие струи над писсуаром.

А буквально через сто лет Кидис просиживает свою задницу в ретро-пабе в постоянном окружении пластиковых красоток, пожеванный и выплюнутый передрягами, но всё ещё живчик, всё ещё в состоянии жару дать, хотя и совсем уже стал разваливаться. И именно то или даже это лето неизгладимый отпечаток оставило на подрумянившейся коже Кидиса - вообще на всём, что было так или иначе с этим персонажем связано, и он, зациклившись, с завидной периодичностью кардинально изменялся сам, и изменял своим принципам и убеждениям, увлекшись непостоянством. И каждый день и каждый человек стал вызывать у него отвращение и скуку, и только лишь Бельчик, подрабатывающая в этой клоаке барменшей, возбуждала в Кидисе хотя бы какой-то интерес к жизни. И он послушно сидел за барной стойкой, усыпанной сигарет пеплом и опечатанной округлыми поцелуями донышек олдфешенов, то и дело поднимая повисшую голову и поглядывая с улыбкой натянутой на Бельчик, которая услужливо над ним копошилась, подсовывая ему под нос коктейль за коктейлем. И томным голосом, в какой-то степени ироничным даже, она успокаивала его: «Закк скоро придёт и принесёт кассету. Он скоро придёт, он скоро придёт. Ты так не переживай». И речь шла естественно о той самой первой мистической записи, в создании которой Кидис принял непосредственное участие. Она была каким-то странным образом утеряна сразу же после релиза, и спустя время это демо обросло больными легендами. И не смотря на всю напыщенность и помпезность всех этих толков и домыслов, всей этой болтовни несусветной – они были не далеки от истины. Я был заранее предвзято настроен по отношению к малышке Бельчик, но стоило мне с ней воочию встретиться и слегка сблизиться, как сразу же я перестал её в чем-либо упрекать, и снялись подозрения, и начал я её лелеять и до бесконечности баловать. И как впоследствии выяснилось: наше знакомство было совсем не случайным. Недостающие фрагменты прошлого нежданно-негаданно всплыли из забвения омута, и общая картина событий начала формироваться на горизонте туманном. Кидис на подсознательном уровне понимал, что именно их первая с Фоксом запись и есть ключ ко многим почему-то в данный момент запертым дверям, а он ни разу даже её и не слушал, представляете себе - даже он. И в любом случае мне просто нужно с тобою сблизиться, ведь у меня совсем никого нет, и всё остальное и все остальные пусть в жопу идут. И я просто-напросто хочу уже наконец-то подобраться к тебе вплотную. Потому как моё одиночество пагубное уже почти полностью выжрало всю мякоть из моего нутра. И расчехленный я валялся на пересечении заасфальтированного и земляного миров. И сдавливающий морозный воздух меня удушает, и хоть кутайся, хоть не кутайся в одеяло - всё равно мне до жути холодно, и ревматизм, падонок такой, разжижает мои суставы. И я не помню точно, кто и когда в последний раз мне в жилетку плакался: и поэтому я подготовился основательно, удобно расположившись в кресле, очочки нацепил, и внимательно тебя слушаю, душенька. Но ты уже почти полностью выговорилась, и у тебя неожиданный сугубо некомфортный заказ, и ты исчезаешь за занавесками в поисках редких ингредиентов. А я остаюсь в окружении однодневных сучек, и под раскаты их неугомонного хохота случайно разбиваю злосчастный бокал, и как заядлый пофигист, с места не сдвинувшись, продолжаю сидеть весь мокрый и липкий, облокотившись о стойку. И время, как мартовская кошка, линяет, запутываясь огрызками своей шерсти в моих волосах. Отдачи как нет, так и не было: а я хочу одним лишь толчком рьяным оторваться от земной тверди и разорвать своим остриём податливую ткань небосвода. Чтобы взлететь как во времена былые высоко-высоко, выше траекторий движения перелетных птиц и дрейфующих самолётов, и достичь планетарной орбиты, на которой нужно непременно зависнуть раз и навсегда в самом, что ни есть непревзойденном и блистательном состоянии. Предзнаменования ностальгии кружатся над макушкой, и навязчивые воспоминания прилипают приставучим репейником к моей спине клетчатой, словно брошенные мне вдогонку обидчивой душонкой в отместку за мою давно уже разложившуюся юношескую нерешительность. И отмахиваешься от всех этих криворуко смонтированных эпизодов как от комаров назойливых, но они всё не угомонятся никак и облепляют, и облепляют меня с головы до ног. Ну а секреты с течением времени, к сожалению, так и остаются секретами. И кто как ни мистический Закк, которого Кидис в глаза не видал ещё, может привнести ясность в локальную неразбериху одним лишь хлопком ладони своей. Да, тот самый Закк - мизантропов идол и антигерой андеграунда. И своим щепетильным выходом из тени на свет он отрезвит покосившегося от предубеждений Кидиса. Ну что, готов ли ты лицезреть обратную сторону медали или предпочтешь остаться в благонадежном неведенье? Одно только нажатие на податливую кнопку «Play», и зазвучат поездов марши. И изоморфный призрак Фокса заостренной палкой, мхом обросшей, возможно проткнет ударом дешевым из-за спины насквозь зефирину твоего обмякшего, обремененного беременностью тела.

***

По окраине выворачивающей из-за холмов магистрали ковылял, пошатываясь, неприкаянный беспризорник, закутавший своё детское убогое тельце в безразмерную парку, нахлобучив капюшон до линии глаз, обтянув им свою остроугольную черепушку, и в один прекрасный момент из разреза разверзнувшейся на его животе молнии наружу вывалилось, бултыхаясь, полиэтиленовое легкое. А над загривками утопающей в далях лесополосы стелился лошадиным хвостом, прогрызаясь сквозь толщи атмосферы, метеоритный дождь. И на свежевспаханных грядках небосвода сгущались краски, оттеняя рельефы каменной кладки на склонах пирамид, вальяжно развалившихся на облысевших равнинах.

И люди, казавшиеся незаменимыми, первоочередно наземь падут как подкошенные и больше уже никогда не поднимутся и, разложившись, своими соками жизненными удобрят мой дистрофичный дух. И определенным образом вызволенное из заточения нежелание зависать с кем бы то ни было, начиная с дня сегодняшнего, вылилось в моё намеренное отшельничество. И настигнутый пробирающим до озноба мандражем, навеянным ветром режущим, сиротливо забиваешься всё глубже и глубже в потёмки кромешной куртки. И почему должен страдать я от тупорылого стечения обстоятельств, застигнувшего врасплох по паперти распластавшихся кукол кающихся? И почему должен я становиться заложником неподобающего состояния душевного, замешанного на неврастении ноющей и эгэгэкующей эйфории? И я с головой зарываюсь в отсыревший из-за повышенной влажности карман, приминая лбом и так уже потрепанный фотоснимок: а на нём безмятежный портрет в океаны забвения канувшей деловитой особы по имени Паула.

Фокс завывает, силком из себя выдавливая нечленораздельное мямляние, и поочередно разваливается его тело на равные пластмассовые детали по расфуфыренному ворсистому ковру. И каждой клеткой размякшего организма хочется сильно расслабиться, вытянувшись в полный рост вдоль экватора. Но в тщедушной попытке достичь гармонии, похрустывая заиндевевшими суставами, лишь больше на мир озлобишься – ведь ты типичный отрицательный герой с размазанным по роже гримом. И обнаженные шейки, мерцающие в лунном свете бледной глянцевой кожей, так и просятся в цепкие тиски твоих загребущих пальцев, чтобы быть задушенными и завязанными морским узлом. Анархией пеленается строй общественный, и по моему приказу диктаторскому весь люд бухать начинает, курить и трахаться, а я сижу, нахмурившись, на богоподобном троне, нахлобучив на макушку отполированную корону. И на уме у меня лишь одно: я жажду, слюной истекая, вернуть тебя к жизни, вырыв твои останки из никчемной могилы. И мне стыдно за несуразные даты, выгравированные на твоей надгробной плите, и даже кажется, что я, дурак такой, завидую чарующему числу твоего предсмертного возраста. И в то же самое время я понимаю прекрасно, что после твоего ухода всё изменилось настолько, что в одно лишь мгновение я обратился самому себе совершенной противоположностью. И мне ничего не остается: я проведу жутковатый обряд воскрешения из мертвых, чтобы в конце-то концов досконально узнать тебя, ходящую снова при свете дня, и уже спать, о боги, спокойно. Паула, вот только не корчись - я запомнил тебя абсолютно другой. Хоть мрак и окутал тебя досконально, ты постарайся остаться всё-таки вечно снующей по умытым дождём улицам деткой в поисках чрезмерно балдежных приключений. Куда же пропала ты? Я хочу тусоваться с тобою до поры до времени на беспредельных городских площадях, а затем, закосив под помешанных, свихнувшихся окончательно в четырех стенах, мы тотчас же убежим в лес, и превратимся в зверей диковинных и хвостатых, перелетающих безмятежно с ветки на ветку, и на счет «раз-два-три» мы забудем навсегда обузы цивилизации цинников. И Фокс подползает пытливо к дивану манящему и мягкотелому, и забирается на него проворным червем. Фокс копошится в своем сознании самобытном – плевать он хотел на всю вот эту реальность рациональную вашу. И сегодня твой аппетит кровожадный ни на одно деление не удовлетворен. Неужели вот эта вот удрученно, не без изящества позёвывающая Джонни Пяточка как две капли воды не похожа на затасканную в мыслях до дыр Паулу. Не смотря ни на что ты видишь между ними ощутимую разницу, и орёшь мне в ухо матом благим, что первая по всем пунктам, хвост поджавши, уступает второй. Фокс, мне кажется, что это уже излишне: всё зашло чересчур далеко. Но не остановить его уже. Он соскальзывает с дивана, и снова оказывается на шкурах ковров, и погружается забывчиво в зыбучие пески безнадеги. Я веду себя как рудиментарный сгусток шипящего тщеславия, и ворочаюсь из стороны в сторону, барахтаясь у твоих ног на полу, словно в конвульсиях. И всё настолько не круто, что круче некуда. И я заблудился в трёх соснах, пытаясь увеселить тебя. Отсюда, снизу, ты кажешься недосягаемой и чужеродной. И там, на взбитых подушках пуфика, ты блуждаешь туда-сюда в своих мыслях, лелея надежду слабую, что прогремит с сиреной пожарной тревоги долгожданный экшен, но в моё отсутствие, пока я валяюсь в недосягаемости, в жизни твоей равным счетом ничего не происходит и по определению произойти не может. Ты просто наклонись ко мне, и наши лица удивленно встретятся среди руин конструктора средневекового замка. И соседи по этажу начнут недоумевать сразу же, каким образом удалось мне пристроить к себе такую шлюшку ухоженную после тысячи лажавых попыток заткнуть дырень от пули шальной в эпицентре солнечного сплетения ладонью первой мне на пути попавшейся молокососки.

Фокс, пританцовывая неприхотливо, приблизился к окну, чтобы заворожено ужаснуться, всмотревшись внимательно в раскованное зрелище: виадуками распыляющиеся в почерневшей ночной пустоте снежные хлопья разрезали пространство сетями паутин. И убедился, что на улице громыхнула зима, вплотную придвинувшись своим обтекаемым станом к району нашему, и заграбастала самые сочные куски пирога самопознания.

День 1.

Вода – это осколки разбитого зеркала. Синяя бирюза, размытая по чёрной саже. Брызги ультрафиолета облаками из грязи опускаются на мои веки. С определенным усилием открываешь на мгновение глаза, чтобы взглянуть вскользь на охвативший всё тягучий туман. Ветер становится горячее и ярче, он разрезает будто бы ножницами своим теплом и светом мои горящие щёки. Вода, вода, вода. Теряешь ощущение земли под ногами, и лёгкие наполняются жгущей влагой. Небо как море, облака как пена у волн. Готовность номер один. Вдалеке проплывают темные силуэты чудовищ с кожею камуфляжной. А ты идёшь, ковыляешь, согнувшись в три погибели, по черной крючковатой дороге под залпами града, молотящего в барабан твоего тела. Завтрашний день будет таким же тщедушным, как предыдущий, потому что потерянного не воротишь: оно закатилось фальшивой монеткой в нефтяную скважину на задворках заброшенного сарая. Чумазый пол, чумазый потолок, а через форточку в лениво пробуждающуюся комнату спикировала подстреленная шальной пулей чайка, и её свеженький труп тотчас же был под чистую съеден стаей червей, бестактно в воздухе испарившись, оставив после себя лишь театральный кровавый подтёк. И если честно, ты видишь всё в черно-белых тонах сегодня: все предметы потеряли свой цвет, как только в секторе частном пропели первые петухи, и наступило нелепое утро. Ты прислушиваешься к тишине окружающей, резко открываешь дверь и добегаешь до коридора: на грязном половике стоят одни лишь твои ботинки, а значит, нет дома соседей. Удачных посиделок вам, мерзкая челядь. Эд вскакивает как ошпаренный с разложенного кресла, комкает постельное бельё и спускает его остервенело в канализацию, хлопнув крышкой потрескавшегося унитаза. Он наливает из графина в граненый стакан войну холодную, отпивает глоток, и задиристо встряхивает причиндалами. Эд плетётся по бесконечному заасфальтированному полю, хрустя под подошвами стёклами битых бутылок. Было дело - он проткнул здесь шину своего велосипеда, и недолго думая, выкинул его в соседнюю колею. И теперь там вечная свалка. Эд продирается сквозь ревущую толпу воскресных родителей, вооружённых треугольниками сэндвичей с сёмгой из сети киосков питания быстрого и сотрясающих воздух вывалившимися из-под ремней животами пивными, ведомых своими на привязи чадами тявкающими. Повсюду пятна кровавые. И Эд проплывает в поле моего зрения со скоростью замедленного кадра чёрной комедии, окружённый толпой бритоголовых мужланов, покручивающих бутылками с самогоном у себя перед носом, напяливших солнечные очки, на ближайшей барахолке спизженные, и безусловные при любых раскладах, с логотипом брендов сексистских головные кепчонки. Он срезает на полпути через парк, разрывая в лохмотья куртку об острые как лезвия ножей ветви деревьев. А на автобусной остановке в сочувственном ступоре замершие студентки пожёвывают жвачки мятные, в то время как проезжающие мимо машины, против соблазна не устояв, скорость сбрасывают и подмигивают застенчиво фарами. Становится не по себе от всепроникающей безопасности, но я жопой чую, что город что-то пакостное замышляет. В буквальном смысле Эд влипает в стену второго по модности кинотеатра (первый по модности, располагавшийся на этом же месте сожгли разгневанные туземцы около полугода назад), и мне начинает казаться, что все присутствующие и отсутствующие одновременно тыкают его пальцами в бок, и вывинчивают из ротовых отверстий шурупы отчеканенного вопроса: «Вы на следующей выходите, молодой человек?» Такой гражданин первосортный как ты достоин иметь щетку для обуви, и твой хозяин протягивает тебе в знак признательности свою руку. Скажи, что выстрелишь мне в висок, не задумываясь, если я попрошу об этом тебя: эти слова окутают ласково шалью поощрения мои озябшие уши. Аббревиатура нашего сыскного агентства, выцарапанная осколком кафеля на строительных плитах, замазана грязью предательства. А на гараже, валяющемся по соседству на коврике повядшей травы, мелом выведено узколобое высказывание очередного городского примата: наступит завтра, и окончательно убедись, что я помешанный, и вычеркни меня из списка потенциальных мужей. И над виражами из облаков скрестятся клинки униженных эпох и оскорбленных наследий, - пищащее сиплым свистом затмение солнечное послужит для Эда знаком, судьбоносным бесспорно, и он выкопает из загустевшей со времени почвы раскалившуюся от затяжных землетрясений - коробку акварели. И теперь всё, на что Эд бросит свой взгляд раздосадованный, потупится и поддастся его безоговорочной власти. И на крючке удочки беспристрастия в качестве наживки насажен старомодный алкаш, и Эд закидывает её размашисто в ржавый кольцеобразный канал, нацеливаясь на загребущий улов, напичканный заклинаниями магии черной, мечтая поймать самую хитрожопую рыбину, мечтая поймать колдуна, и за жабры вытащить его, барахтающегося и обессиленного, на сушу. И для Эда он станет навязчивым некомпетентным натурщиком. И после пары недожаренных набросков, оброненных впопыхах на шипящую гальку, учтиво обернувшись в поисках вдохновения, Эд будет свидетелем сценки, провоцирующей ненависть. Полупрозрачные жалюзи камышей расходятся в разные стороны, обнажая непроизвольно раздосадованные от яркого света и безответственно хитрые глазки Паулы, затаившие свой убийственно интригующий взгляд для того, чтобы опрокинуть его кипятка тазом на завязывающего распластавшиеся в грязи шнурки, приподнявшего озадаченно голову, пубертатного Фокса. Эд должен был незаметно выкрасть у объекта №1 записную книжку с нужными для расследования телефонами, предоставить её в наш кабинет овальный на рассмотрение, и потом также незаметно вернуть её на своё законное место, но сейчас он забыл обо всё, тем более о поручениях, - он свирепел постепенно, ведь если бы был проведен социальный опрос о том, кто хочет с Паулой общаться плотнее, то Эд бы выше всех вытянул руку вверх. Но везёт дуракам только, и я надеюсь, что если я и проснусь сегодня, что если и выйду из дому и вдохну зловоние зычного дня, то для того лишь, чтобы подорваться на мине, сапёрами-укурками не обезвреженной. Я хочу, чтоб мы трое пулями в барабане револьвера крутились, будто бы для удовлетворения голода у зевак ненасытных галдежом калорийной русской рулетки, и чтобы мы поменялись местами и погарцевали в шкурах, содранных друг у друга с растущих и уже стареющих тел. И Эд превращается, хрустя позвонками, в Фокса 2. Фокс исчезает, а вместо него из ниоткуда буквально выныривает Паула 2. Ну а Паула, замирая с заходящим за горизонты закатом и сбрасывая старую кожу в мерцающей свистопляске последних лучей солнечных, перерождается в оболочке Эда 2. И понеслось. И даже не вздумай меня успокаивать. В одно будничное мгновение все мои идеалы рухнули, обрызганные синяков слякотью, и шмякнулись, раскорячившись, на бетонный пол.

День 2.

Дурная репутация окончательно заклеймила моё благородное имя, и не приструнить среди неразберихи необдуманных поступков скверные сомнительные начинания. А сколько раз было с укоризной сказано распылившимся дрожащим голосом, растянувшимся под потолком ожерельем из предпраздничных флагов, сколько раз было с раздражением процежено сквозь сжатые ненавистно зубы, что не стоит даже и думать о том, чтобы уходить из тусовки ради таких, как Фокс, и уж тем более ради таких, как Фокс 2. Добрейшего, вам, рождества, а также с окончанием войны вас всех поздравляю. Не спорю, она затянулась, и мы уже почти наверняка умерли, не дождавшись победного всхлипа петард. Но мы как были, так и остались по всем канонам праведниками, даже и без всяких «но». Просто теперь мы не особо-то и живём: и всё же мы явно, и даже очень явно, пытаемся жить. Жажда наши слизистые раздражает, и в надежде учуять запах гари знакомый, мы прожигаем ноздри свои бычками от сигарет. Разобщено бодрствуем в ночных омутах, и засыпаем простужено под озабоченности прессом, до тошноты объевшись капсулами снотворного в зарницах утренних. И собственно говоря, не Эд если бы, - то и Фокса никакого вовсе и не было бы. В нарастающей тишине даже от малейшего сорвавшегося из пустоты звука начинает голова кружиться, и сгущающийся сумрак тревожит меня. Больше всего на свете Эд 2 понимания хочет, но целой жизни не хватит, чтобы хотя бы в общих чертах охватить его взбудораженную личность. И это бесспорно, - ты знаешь, что он отдал бы всё, чтобы только лишь посидеть с тобой рядом на диване в окружающей вокзальной суете и поболтать о твоих фильмах любимых. И никого не утешит твоя назойливая отговорка, что все мы имеем безоговорочное право выбора. Паула 2, ты нарываешься на неприятности, и даже дауну ясно, что ты станешь в мгновении ока причиной раздора, и дашь толчок целой эпохе злокачественной - эпохе шоколадных пистолетов. А Эд 2, он не будет на кровати валяться, сверля полок взглядом, не будет зарываться в нору, вырытую в одеяле - он уже начал разрабатывать мести план, чтобы ты, Паула, во что бы то ни стало ответила по всем статьям и получила, мерзавка такая, то, что заслуживаешь. И даже не думай, что ты останешься безнаказанной. Потому что Эд 2 - это меч правосудия, и он настигнет тебя в беспрецедентных осколках рассвета. Я не обвиняю тебя, но я абсолютно не счастлив из-за того, что ты втянула меня в эту историю беспардонную, ведь ни Фокс, ни Фокс 2 совсем мне не безразличны. В превосходной степени они - последствия моих импрессионистских потугов. Я ни в коем случае не хочу склонить тебя к выяснению отношений, но эта резня иначе не закончится ни после твоей смерти, ни после моей. Получается – почти никогда. А Фокс - это в миниатюре я, и он вращается с укоризной против часовой стрелки фарфоровой балериной в открывшейся умышленно музыкальной шкатулке. Внутри меня что-то бесповоротно треснуло. Неброско улыбнувшись, ты взяла в руки ножницы и вырезала моё податливое матовое тельце из всех наших совместных фотографий. И выпотрошив этим дальнозорким жестом альбом семейный, на растерзание его выкинула каминному пламени. Затем забаррикадировавшись дней на девять в своей комнате, ты намела по темным углам пыли, и нащупав в глубинах подсобки затерянный тюбик супер-клея, на вывалившимся из антресоли рулоне ватмана, составила из моих кривобоких фигурок последнюю траурную аппликацию. В рождественской суматохе Эд 2 пролетает разгорячившейся пулей вдоль обмороженных улиц и карабкается по отвесным стенам без какой-либо амуниции и прыгает, накручивая безответственные сальто, с покатых крыш, грохоча отбойными молотками ботинок. Он отгоняет от себя вредоносные мысли о том, что разучился он радоваться, и ему кажется, что вот-вот и он догонит улепетывающий на безудержной скорости Паулы 2 силуэт, и вернется на счет «три» в королевство детства потерянного. А Паула 2, ни о чем ещё даже не подозревающая, выходит под взрывы оваций из распахнутых настежь ворот приюта сиротского, обожженная липкими языками тысячи летних солнц, держа победоносно в дрожащей руке чек на круглую сумму в честь преждевременного выпускного. И все психологические проблемы в прошлом остались: она ступнями шмякает по валунам прибрежным, и спотыкаясь о тушу мертвого тюленя, выброшенного на сушу пьяными волнами, она кубарем падает на спину и хохочет и хохочет до потери сознания. И третий день обещает быть поворотным: на небе сгущаются витиеватые аквамариновые тучи, грозами переполненные через край.