Пагубные перпендикуляры предшествующего 3 глава

И по моим меркам это неподражаемо мило.

Она внезапно появляется близко-близко - до неё уже и рукой дотянуться можно, а иначе не избежать нам столкновения лоб в лоб, хотя ещё буквально секунду назад вокруг не было ни души, - она будто бы из ниоткуда выпрыгивает, как молодец из ларца, запакованная в чёрный пуховой кокон, перетянутый шарфом по всем консервативным зимним традициям, - и кажется, что раздосадованное и полудохлое, но уже готовое реабилитироваться, идущее, так сказать, на поправку после ништякового тусача где-то на другом конце земли Солнце готово вколотить в шарообразном негодовании атрибутивным, бурлящим магмой молотом бедную Кудряшку Сью прямо в асфальт, как последнего фому, неверующего в плюсовую температуру на размякшем термометре, в вернувшихся с югов птичек и в растаманскую оттепель. Ну а мы, фанаты Солнца, раздеваемся скоротечно, без лишних вопросов - только, чтобы продемонстрировать своему кумиру, пусть и показную, но всё же преданность: с каким же нетерпением мы ждём первых в этом году пленэров, походов в горы, возни на огородных грядках, - иными словами - баснословного бала, которым будет править наш огненный Бог, пусть ещё с заплывшим туманами лицом и обвисшими, разрывающимися в атмосфере, не долетая до поверхности земли, чуть тёпленькими поцелуями, пусть ещё только-только вернувшись в седло, чтобы показать нам мастер-класс по поджиганию лесов и ровному загару - но мы уже свято, склонив наши обнажённые головы, ждём и верим, верим и ждём его пришествия в мир смертных; а я, как истинный и даже тру последователь, спустившись со склона, под вытаращенным взглядом Кудряшки Сью разуваюсь, снимаю носки, и, зажмурившись, опускаю ноги с бесспорной бравадой в прибрежную пасть треснувшей ледяной коры - в мутную воду вырывающейся на свободу из многомесячного заточения реки, лелеющей опьяняющее агонизирующее предчувствие окончания этого глупого сфабрикованного тюремного срока.

И на тот момент ничто не угнетало меня - я не был похож, как в нынешние дни, например, - на замурованную в упаковку из картона и пластика куклу с силиконовыми волосами и выгравированным на резиновом лбу розовым логотипом своего бредового бренда. На бесценном уплотненном полотне моей жизни – тишь да гладь, ни единого, даже слегка заметного искажения, - ведь совсем ещё недавно, зациклившись на одной лишь затяжке, я, руководствуясь брутальным перфекционистским подходом, перекроил весь микрокосм к собачьим чертям. С ослабленным иммунитетом прозябая под сквозняком экзистенции, заразился от кого-то безумием, параллельно подхватил вирусняк непосредственности – ну почему же я не предохранялся - и кашляя максимализмом, отхаркиваясь онейроидами, в одной лишь ночнушке и колпаке в кромешных потёмках пытался отхуярить статую Маяковского. Меня не смущало подобное поведение, и до сих пор не смущает – напротив – я ненавижу себя нынешнего: вялого и зажатого, несмирившегося всё же, но уже порабощенного, делающего жалкие вылазки на свет божий в ничтожных попытках доказать себе самому что-то невнятное, что давно вышло из-под контроля и уже неосуществимо - лишь в безудержной гонке достижимое в один последний присест, в один предсмертный глоток воздуха, пропитанного дымом разгорающихся за холмами костров. Моё монструозное воплощение, в маске супергероя, в образе Дина Мориарти или любого члена семьи Глассов, выхваченное из прошлого, символично взрастающее ввысь в виде досконально извилистого древа - выкорчевано под корень, и моя душная душонка, вопреки доводам дуремара, мельком отражающая, словно в зеркале, мимолетные добропорядочные деяния, деловитые достоинства и несломленный пока ещё дух, разбивается в дребезги, кромсая изнутри моё китовое чрево.

Вот не знаю я наверняка - любишь ли ты меня или нет, но я знаю, что полюбак - я отдал миру тонны любви – а взамен получил лишь несколько грамм, словно наплакал кот. Думаю, ты права - тебе повезло со мной, и вполне может быть, подобное приключение происходит всего раз в жизни. Освежу-ка я в памяти на старости лет те времена, насыщенные вдохновением, и хотя многое и было забыто и заживо похоронено, я попытаюсь ради вас, внуки мои, воскресить с наивысшей четкостью вечные образы, чтобы вновь насладиться ими, пусть и издалека-далёкого, и осмыслить твою значимость, подруга, на тот и на сегодняшний момент, чтобы выйти внезапно на уже совершенно новый уровень моего возможного повторного порабощения мира. Верьте или не верьте – но лично мне необходим периодический экстрим, хотя бы раз в месяц – но чтобы без повторений – иначе я войду в ступор, буду ворчать, как дед, разбрасываясь крепким словцом, и не жалея выражений нисколько, развешивать язвительные ярлыки на всех и на каждого. И вот меня опять припёрло, и не сидится на месте – хочу развратно я раскрепоститься и растлевать фуфукающих фиф, состоящих в религиозных общинах, рукоблудствовать на проспекте Ветеранов, распугивая латентных пидоров, пристыдить представителей правоохранительных органов, перевернув патрульные машины со спящими в них без задних ног ментами, признаться в своих чувствах давно уже подохшим подружкам, вызвав из преисподней их поджаренные до хрустящей корочки души – столько ещё наверстать нужно – организовать наконец-то уже этот, ещё сто лет назад мною замысленный фестиваль, участниками которого, конечно же, с моей старенькой бандой ЁП в качестве безоговорочного хедлайнера, стали бы культовые формации: от Surf Curse до Peach Kelli Pop и прочие, прочие, прочие – и чтобы никаких «нет», чтобы все были здесь, как штык. На мне лежит большая ответственность – ведь всё должно пройти чётко и без каких-либо осложнений - ну а потом можно вздохнуть спокойно, смахнув со лба капли пота – и опять послать всё к хуям, и так далее и так далее, и снова и снова, словно карусельная яйцевстряска - и где-то там в глубинах космосах блеснет, блядь, звезда небывалой искренности и искристости, и потухнет уже навсегда.

Набережная, набережная, набережная.

Жизнь так непостижимо, с львиной долей неопределенности, растянута ворсистым, с отметинами сырного соуса и следами от кошачьих подошв полосатым мексиканским гамаком между согнувшимися под моим весом берёзами, и я нежусь, покачиваясь под кондиционером морского бриза, и в кои-то веки вижу сны, - почти наяву – и без понятия, сомкнуты ли мои веки или распахнуты настежь: я нахожусь на пересечении пяти миров, нависших надо мной кудахчущими коршунами, сцепившимися в битве за мякоть моей разлагающейся сущности. И я шагаю с вялой нерасторопностью, держась за мамину руку, между рыночными рядами, забитыми до отказа раздосадованными плисовыми брюками и предсказуемыми предновогодними, вязанными китайчиками кофтами, и из бреши в параллельную вселенную, средь бела дня внезапно прорезавшуюся в пространстве под общее людское безразличие, выходишь ты, пристально зыркающая по сторонам игривыми глазками домашнего питомца, танцующими в такт беззвучного ритма, и может быть ты мне даже подмигиваешь, а может мне только мерещится – и я что есть мочи щурюсь, чтобы рассмотреть во всех подробностях в самой гуще противоположных рядов, на фоне беспристрастных туфель и слюнявых сандалий, как ты поддуваешь свою кудрявую чёлку, которую, кажется, ты вот-вот покусаешь, лишь только бы она не мешала тебе - в свою очередь досконально разглядеть меня, - а скорее всего ты хочешь полноценно пофлиртовать со мной, пустив почтовым голубком в моем направлении свой обязывающий взгляд сквозь мельтешащих, как по расписанию, гоняющих на мопедах туда и сюда сухожилистых мужланчиков, везущих тележки с помидорами, морковкой, репчатым луком и прочими штуками-дрюками. Ты, будто под меня косишь, и держишься своей повисшей в воздухе, как надувной шарик, рукой за карман странного персонажа, и я даже не могу себе представить, кем вы друг другу приходитесь: твой ли он бойфренд, или же ты ещё не доросла до подобного рода бойфрендов, твой ли чертов менеджер, ведь ну сто же процентов – я больше, чем уверен, что ты одарённая пианистка, и у тебя должен быть менеджер - или же твой очередной родственник, ведь вы с ним, как две капли воды похожи - у него длинные кудрявые патлы и взгляд безумца, - в любом случае меня душит ревность. А из другого кармана - я отчётливо это вижу и пытаюсь связать все факты воедино - у него торчит дудка, поблескивающая на солнце, словно сокровище, словно приманка для рыночных воров, и её сияние настолько яркое и ослепляющее, что я, завороженный, лишь чудом удержавшись от обморочного падения, в одно мгновение теряю тебя из виду, моя принцесса, и враз забываю всё, что со мной произошло буквально секунду назад. И тут же по воле случая я спотыкаюсь, рассеянный и зазевавшийся, об большой палец, невольно вылезший из пёстрого шатра, принадлежащего местному йогу, занимающемуся своей послеобеденной растяжкой, - и я падаю в ближайший колодец, безусловно почему-то открытый, приятно ударившись шеей об острый край. А моя мама, как ни в чем не бывало, бредет дальше с отсоединившимся от моего покалеченного тела протезом руки, прицепленным, как на клей, к её запястью, не замечая такой явной пропажи своего сгинувшего, провалившегося сквозь землю сына. И я умираю, расшибившись к чертям, провозгласив сам себя героем, и полностью удовлетворённый случившимся - ведь я наконец-то увидел тебя, - и это мимолётное происшествие стало лучшим событием моей жизни и её эпохальным концом.

Но а вот вам совсем другая история: я ещё даже не помышляю о покупке кресла-каталки в своём инвалидном настоящем - я изучаю в том, каком-то полузабытом прошлом детские акварельки на листах формата А4, приклеенные к окнам художки, выходящим на улицу Заплаток, для подстёгивания зачерствевших чувств у случайных прохожих; я уставился, словно под гипнозом, на рисунки, кричащие через боль расставания о том, что мир должен быть именно таким: вычурным, бурлящим, неказистым, но безмерно прекрасным и безудержно волшебным – именно таким, каким я хочу, чтобы он был, абсолютно таким же, каким хочешь его видеть ты, - и непременно, чтоб перья от, взвизгивая, разодранных в баталии подушек падали с неба и устилали землю пушистым ковром. И под долгожданным дождём из белых лепестков яблонь, прижавшись щека к щеке - слушая на плеере с одной парой наушников любимую группу, воспевающую прогулки там-и-сям, там-и-сям, и покачивая в такт бошкой, мы со Сью ждём не дождёмся прогнозируемого ажиотажного выхода, вот прямо через эти исполинские двери, специально для меня разрекламированного в пух и прах, в будущем известнейшего деятеля, а пока что - всего лишь подружку Кудряшки Сью, а мне вовсе ещё даже не знакомую, ни рыба, ни мясо девочку по имени Хенки Пенки. И я в предвкушении прикусываю нижнюю губу – ведь, о-боже-ж-мой, – она сейчас вылезет оттуда, из этого каменного изваяния, напичканного тоннами краски, и оснащенного целым складом с кистями и карандашами «кохинор» - как стриптизёрша из праздничного торта.

И отмахиваясь от налетевших, как на наживку, городских птиц, и подпрыгивая, чтобы не наступить на прошмыгнувшую под ногами, заблудившуюся в городе белку – жительницу хвойного бора, всосавшуюся в один миг в водосточную трубу, - Хенки вылепётывается на свежий воздух, заранее запыхавшись, преодолев разом все ступеньки крыльца умелым движением ног в синих, сшитых словно на заказ джинсах, и чуть ли не поздоровавшись носом с асфальтом, она внезапно встаёт перед нами по стойке смирно, одетая в клетчатую фланелевую рубашенцию, с огромной папкой с узорами из олеников наперевес, - и на брошенное невзначай, перемежающееся с удивлёнием, приветствие - кидает, как камень в мой огород, свой режущий взгляд в мою сторону и, раздразниваясь всеми 32-мя зубами, выдавливает, подавляя застенчивость, но вполне себе в тему:

-Чего я могла ещё делать? Я весь день размазывала козюльки по ватману… Занималась концептуальным искусством.

И сразу же хочется поймать её: она абсолютно не умеет стоять на одном месте - она останавливается, только чтобы не врезаться в какого-нибудь зеваку на своём пути - но ты попробуй – поймай её! Эта чертовка - чертовски неуязвима. И даже если весь мир рухнет ей на голову, она окажется именно там, где на полиэтиленовом полотне упавшего неба зияет озоновая дыра, и отряхнувшись от чёрной космической золы, как ни в чём ни бывало, поскачет дальше на встречу своим собственным приключениям.

Мой торчащий из порванного полосатого носка палец кажется мне символом одиночества. Товарищи мудрецы – возьмите себе, пожалуйста, на заметку: есть такой возраст, когда ты влюбляешься во встреченного тобою, кажется, будто по воле случая человека внезапно, по одному только щелчку пальцев - вот не осмелюсь сказать с точностью, когда конкретно может произойти эта волнительная метаморфоза, но – вы записываете или чё - в тот злосчастный или же, наоборот, счастливейший момент своей жизни (не мне, кстати, об этом объективно судить) я отчётливо услышал этот клацающий по ушной мочке щелчок – щёлк – и всё снаружи меня и внутри - заработало по другим правилам, диаметрально противоположным моим, представьте себе, консервативным устоям, на которых зиждилось целое мировоззрение, и в пизду пошли все закономерности сразу же, искривившись обезличенными абзацами. И я стал стараться не ездить куда-либо, даже и в пригород, на общественном транспорте - ведь это так утомляет, уж лучше воспользоваться старым-добрым одиннадцатым номером, и помечтать на ходу вдоволь, наблюдая за мельтешащими на карнизах домов голубями. И чтобы не потеряться во тьме сердечнососудистых дебрей, я в качестве эксперимента сделал вручную, воспользовавшись набором юного гения, безукоризненно подсвеченные белые ночи, в самый раз подходящие для пеших прогулок, во время которых я тщательно перемалываю во рту с предсмертной поспешностью каждую строчку из твоих песен, пропетых с дряхленькой пыльной сцены - для меня одного, сидящего под впечатлением в пестреющем пустыми капроновыми креслами зале, в самой его сердцевине, внимая каждой ноте, вырывающейся из-под твоих моросящих по клавишам пальцев и разносящейся загребущим трепетным вихрем под умиротворенными, набухшими гипсовой лепниной сводами. А потом ты, сразу же испарившись, неведомо куда улетаешь, и внезапно возвращаешься, вся такая с иголочки – и я подъезжаю, как раз кстати, на своём личном лимузине прямо к трапу скулящего самолёта, при этом на крутом вираже чуть ли не сбив к чертям всех этих прохлаждающихся на посадочной полосе бездельников в униформе, вовремя всё же успевших, как свора собак, разбежаться в разные стороны; а ты спускаешься в шикарном вечернем платье по позолоченной дорожке вниз, с застенчивым видом вихляя на высоченных каблуках по остроносым ступеням, под лоснящиеся звуки гимна, вроде «Харт оф глас» или чего-то такого же сверхромантичного, - и я, запыхавшись, вылезаю из тачки в одной лишь кожаной куртке на голое тело и бросаюсь стремглав целовать землю, прилипшую после длительных путешествий к твоим нахальным ножкам, притащенную, как все уже поняли, с другого конца света. А ты стоишь, пунктуально поглядывая на часики, и терпеливо выжидаешь, когда же наконец, я возьму тебя на руки и донесу до ближайшей столовки.

На виду у всех прохожих я дою тетрапак с чоколатта итальяно, и молочная вкуснятина льётся в заготовленную заранее кружку с нарисованным на ней, как бы это ни было банально, рыжим котом, и она всегда при мне – в особенности в таких торжественных случаях. Я под завязку её наполняю и поднимаю победоносно в воздух, выкрикивая фальшивый тост, и пускаю по кругу, протягивая в первую очередь, конечно же, Хеночке-Девочке, - а Кудряшка Сью, ни с того, ни с сего, одним глотком набрав полный рот, начинает плеваться в нас, судорожно уворачивающихся, прицельными струями, и будто бы за что-то отомстить пытаясь, бездумно растрачивает свою порцию волшебной жидкости. Вот тебе и отметили.

Но вечер обещает быть интересным. Как легкомысленные и одинокие серые камешки по крупицам собираются в большую дорогу открытую, врезающуюся на скорости света в горизонт, так и темно-синие и багрово-пурпурные мазки масляной краски, окружающие постепенно солнечный диск, порождают во всём великолепии, пересекая небрежными полосами уплывающие боязливо облака, шумящую проточной зябкой водой, играющую с настроением и с нашими отражениями на речной глади, - прозорливую, пружинистую, умудрённую и блаженную, уплетающую за обе щёки последние весенние дни, жгучую, жеманную и щекотливую – тихую томную ночь. Я ожидаю Хенки на перекрёстке, и уже собираюсь упаковываться в пластиковый пакет, как внезапно над башнями соседних домов с вспыхивающими со сбивчивой пульсацией мозаичными окнами, нежданно-негаданно сгущаются тупиковые тучи, сворачиваясь колечками, как котопсы, вокруг одного из шпилей, и поудобнее пригнездившись, предсказуемым залпом, как самураи вспоров себе брюхо, выплескивают из нутра – возможно последний, мокрющий, выворачивающий наизнанку и пробирающий до костей, живописно взрывающийся, подлетая к земле, сотнями ритуальных брызг – ну очень мокрющий - снег, сворачивающий в калач свет фонарей. И снующей гурьбой, прорвавшие вновь оцепление из и так еле их сдерживающих околиц по улицам пролетают распоясавшиеся толпы призраков, шаловливых и шикающих, и распугивают остатки людей, судорожно отступающих к своим укрытиям, но я продолжаю стоять на месте, наплевав на погодные передряги. И уже не видно ни зги: ни здания школы, ни больничного городка, а в музыкальной лавке и вовсе выбило пробки или, возможно, снесло к чертям вывеску, и башни, ещё секунду назад отчётливо различаемые на лунном фоне, исчезли, и их, скорее всего, тоже к чертям снесло этим мощным напором из нечисти, - а вот, по-моему, даже сам Рыжий, продавец виниловых пластинок в своей обязательной фирменной бейсболке, тычущийся в каждую, поставленную на дыбы тачку в поисках своей собственной. В воздухе носятся, как угорелые, маты и крики, словно не за горами армагедец - но я продолжаю стоять на своем месте в настойчивом ожидании – и, откровенно говоря, - мне вообще на всё вокруг пофигу! Ну а на самом деле всё куда проще – не здесь мы назначили встречу, а на хате у Хенки, дабы устроить спонтанную вечеринку: и Cью испечет пиццу или приготовит салат, или ещё чего, и мы будем смотреть до бесконечности клипы и танцевать, или же просто валяться на ковре в обнимку - нам как бы всё равно – а сейчас я просто придуриваюсь: ведь было бы круто - я так рассуждаю - если бы в самом деле я кого-нибудь ждал, а может быть, даже именно Хенки, стоя на перекрёстке весь день напролет, а может быть, и целую жизнь, пока не останется от меня поседевший, разваливающийся конструктор состарившегося тела.

Аккуратно пробираюсь вверх по винтовой лестнице, украдкой держась пальцами за маркие стены, чтобы не потерять равновесия и при этом не издать ни единого звука, насколько это возможно - незаметнее, чтобы соседская псина не унюхала меня сквозь двери и не взвыла сигнальной сиреной, - стараясь не дышать вовсе и внимая каждому постороннему шуму потустороннего происхождения, - чтобы услышать топот подвальных крыс и скрежет чердачных голубей. И тихо подплываю, перешагивая ладонями через лепнину, к без сомнений открытой двери, отодвигая её глубоким выдохом на нужное, чтобы просочиться внутрь, расстояние, снимаю телепатическим взором свои ботинки, и переступая в полосатых носках, едва не поскальзываясь на каждом сантиметре своего пути, по обязательно разбросанным для удобного детального просмотра то тут, то там наброскам и миниатюрам, подбираюсь, как дикий хищник к своей ничего не подозревающей добыче – к Хенки Пенки. И подать мне бокал кока-колы – я неожиданный, но жданный гость! И непременно жаренные тосты, и с подрумяненной корочкой сосиски, приправленные твоим радостным испугом с примесями свежего бодрящего запаха гуаши и испаряющихся радужных отблесков, под топот скрывшегося за углом ежика, на фоне коллажа из постеров с иконами рока, с взвившимся под самый потолок голосящим тембром старины Фредди. И если ты вытерпишь меня вот такого, то ты получишь меня полностью со всеми дополнительными бонусами: и неприметное отверстие в чугунной трубке турника в твоём дворе превратится в мгновении ока в наш личный шпионский почтовый ящик, с помощью которого мы будем обмениваться корреспонденцией в особенно тяжкие времена несправедливых разлук, и я куплю тебе, лишь только ты намекнешь на это - все пирожные на свете, найму огромный бульдозер и сравняю с землей надоедающую тебе, уродующую любимую площадь статую очередному Диктатору, - вот только давай, приди-ка в себя, и не ори на меня, якобы я тебя до смерти напугал. Когда мы уже разживемся гитарами и наконец-то зарубим музон? Затягиваются тугие узлы, и вот мы по рукам и ногам связанны, и через жгучую боль неосознанно всё же пытаемся совместиться несовместимыми половинками, ползком подбираясь всё ближе и ближе к друг другу - и кажется, что всё идёт совсем не по плану, но всё идёт своим чередом, и есть определенная необходимость в том, чтобы, как только в небе зажжется первая звезда, мы сразу же, забыв обо всём, сходили в одиночку с ума от маниакальных мыслей, но не могли и слова вымолвить друг другу, встречаясь при свете дня, и под сгустившимися одной кучей тучами, поливающими душем из слепого дождя, молчком ёрзаем нашими облипшими песком попами под навесом из сросшихся паутиной веток, скрывающих нас своей камуфляжной листвой от целого мира на острове посреди бесконечного океана.

И вот, в конце концов, мы решаемся - соскакиваем с места без какой-либо предварительной договоренности, и со сворой удивлённых, сопровождающих нас любопытными взглядами бродячих собак, мы с воплями разухабистого счастья врываемся, взявшись за руки, в воду, не снимая одежды, и поднимая в воздух цунами из брызг, словно две водородные бомбы, мы начинаем свой бравый заплыв, улепётывая от голых дедков, прожорливыми моржами следующих за нами по пятам. И не расцепляя наших рук, мы доплываем отказавшимися исполнять чужие желания золотыми рыбками до середины реки, и нас подкашивает, начиная сносить, напористое течение, и я сразу же подумываю о том, что на утро, проделав ошеломляющее диагонально-волнистое путешествие, мы будем завтракать совершенно в другом городе, и ни коим образом не в этой вонючей дыре. Нежась на водной глади, мечтаем о новой жизни, которую мы начнём, прибитые прибоем к чужеземным берегам с цветущими деревьями и поющими приветственные гимны птицами и по полному разряду встреченные туземцами местными, мы будем сразу же посажены на троны с венками из магнолий вместо корон на наших головах, и станем править достойным образом и смеяться в один голос со всем нашим окружением и взрывать дворцовые своды отрывистыми бодрящими песнями. Но вот какая незадача - моя глупая необразованная ножища, запутавшись в водорослях, зацепилась за самый край уже, казалось, канувшего в небытие, утопшего за горизонтом острова, и я, прикусив губы, крепко-накрепко держу тебя за руку, чтобы ты не унеслась прощальным катером одна-одинёшенька, пересекая сотни мостов и играя в ладушки с русалками, в дали дальние, пригретая заходящим солнцем и нежеланием возвращаться домой. Выругавшись на незадачливые обстоятельства, благодаря которым мы остались в живых, подтянувшись, дрожа, забираемся на отвесный берег, и обессилившие от усталости, проваливаемся в сон, падая, как подкошенные, на песок, нисколько не опасаясь, что на наш запах сбегутся голодные медведи, - даже и вовсе об этом не думая. И последнее, что я вижу закрывающимися глазами – это твоя умиротворённая улыбка на запачканном липким песком лице, а в твоих вьющихся мокрых волосах запуталась светящаяся в подступающей к нам темноте морская звезда.

И наступает топовый момент, когда, разрывая обволакивающую скорлупу, зажавшую тело и разум в тиски, разгоняешь ручающимся криком обступивших тебя со всех сторон надзирателей, и непокорным, непривитым, диким от природы и свободным по своей натуре человеческим игривым детенышем, возносишься во всём непричесанном великолепии над каждым правилом и над каждою догмой, навязанными самозванцами, снующими на твоем всеохватывающем и абсурдном пути, трепещущем от тлеющих углей, готовых разгореться огнями феникса, - пути, подобном бесконечной взлётной полосе, начинающейся с твоего выхода под бурное ликование насквозь продуваемых штормовым ветром вековых деревьев под скрещенными лучами от прожекторов ярчайших космических планет, и заканчивающейся под гул рожков мудрейших шаманов, провожающих тебя понимающим взглядом в мир иной – и занавес падает. И кажется, что вот-вот я запутаюсь в этом полотнище предсмертном: мои лёгкие речной водой под завязку наполнились, и постепенно она застывает в ночном холоде, монотонно покрываясь ледяным налётом. И я закапываюсь носом в твою щёку, чтобы согреться, а шуршащий, как тысячи змей, песок медленно укутывает нас одеяльцем, заботливо засыпая наши тела с головы до ног, - и мне приходится высасывать кислород из твоей кожи, чтобы не задохнуться - и вот – потеряв окончательно опору реальности, я исчезаю полностью в чащах морфея, окончательно согревшись твоим спокойным дыханием.

Зашедшее за горизонт Солнце прощальный поцелуй пускает.

Я внезапно просыпаюсь от твоего грустного кашля посреди ночи в густой дымке окутавшего берег вдоль и поперёк, семенящего комариными перелётами с камня на камень тумана. И друг на друга облокотившись, мы решаемся на последний рывок в надежде добраться до дома живыми и нетронутыми прихотливыми обстоятельствами полуночного сумасшествия, провоцируемого безнадежно восприимчивой полной луной, отражающейся в каждой росинке на траве и в каждой дождевой капле на листьях деревьев. Раненные прямо в сердце трауром по великолепию ушедших в одну секунду в прошлое событий, мы хромой походкой, устало тащась друг за другом, взбираемся на гору, выросшую пока мы спали из камешков, нами же пущенных наперегонки по водной глади. И достигнув вершины, нащупав под ногами твёрдую почву и вытянувшись в полный рост, чтобы не упустить из вида ни одной детали, мы отскакиваем в разные стороны, ослеплённые яркими вспышками. И привыкнув к режущему глаза свету, мы отчетливо видим, что город, в котором мы родились и прожили все эти мимолётные годы, как попавший в капкан волчище, валяющийся у подножия, в глубине очерченной угольными разрезами низины, полыхает, перевозбуждённый, томящимся триумфальным огнём, вгрызающимся в телеса падающих намертво домов, - и на фоне закручивающегося всё быстрее и быстрее калейдоскопа из взрывающихся по очереди заправочных станций наши руки соединяются воедино, и с адреналином в крови, в наших душах зарождается новейшая надежда, - с разрастающимися, как на дрожжах, улыбками, мы с непреодолимым воодушевлением, не в силах оторваться от необычайного по красоте ночного представления, безропотно принимаем тот факт и перевариваем в урчащих желудках ту сладостную мысль о том, что все кого мы когда-либо знали – мертвы.

И на данный момент мы на сто процентов уверены, что, перепрыгнув через этот колоссальный костёр великолепным чрезмерным прыжком, мы останемся неразлучными навсегда.

***

С вершины Чёрной горы открывается умопомрачительный вид, и каждый раз намечается насыщенная развлекательная программа – вот прямо сейчас: на фоне закатывающегося за горизонт солнца, обагрившего своим потухающим пламенем космы воющих волн, разбивающихся вдребезги об рифы, терпит крушение чайка, раненная в самое сердце предательским клювом, пикирующая в сторону пляжа, пытаясь совершить безопасную посадку, но под конец, потерявшая какую-либо надежду на спасение, не долетев до полосы песочной лишь нескольких метров, - уже на последнем издыхании выкручивает петлю мертвую и на сверхзвуковой скорости, дабы не запятнать позором имя своё и не стать для рыб кормом, нанизывает пернатое тельце на пики самодовольных скал.

По-моему, попахивает постмодернизмом и – чуете или нет – едва уловимая вонь от припрятанных в чулане полуразложившихся трупов просачивается в носовые пазухи – сразу же, как только, растолкав плечами паразитирующих перед входом полоумных наркоманов, через приоткрытую простодушно дверь проскальзываешь в подвальные потемки, и полноценно уходишь в «Тень».

«Дружище, мне кажется, что этот милитаристский стиль тебе не к лицу вовсе. Не смотря на то, что они в тебя свято верят, как в единственного и неповторимого создателя новой библии, - когда ты хлопаешь с одобрением салаг по плечу, когда ты, сам того, может быть, не желая, возвышаешься над ними подобно маршалу или, правильнее будет сказать, вождю варваров, когда они, склонив головы, отдают тебе почести и ожидают дальнейших приказов - ты всё больше и больше, подобно тускнеющему с каждым годом фотоснимку, становишься похож на изгоя, - и ползут уже слухи предательские по окрестностям, что вовсе ты не герой, и что самое смешное – вообще никогда им и не был. А что будут говорить о тебе лет через десять? Перелистывая твои дневники и сканируя прочие записи, пропустив все произведения, к которым ты приложил руку, через компьютер новейшего поколения, они, то и дело нервно посматривая на циферблаты, тщедушно теребя полученную в результате выдержку на пару листов, придут к обоюдному заключению, что ты не творец вовсе, и уж тем более не пророк, не мессия – что ты просто очередной шизик, и даже в какой-то степени шарлатан, который, хотя ты этого никогда и не отрицал – просто задокументировал, приправив парой нот и пачкой бахвальных картинок - воспоминания из прошлых жизней.

-А ты давай-ка - не отвлекайся на сплетни. В утробе своего трепещущего сердца ты можешь, если пожелаешь – воссоздать меня вновь, предварительно расколошматив сосуд тела моего об пол бетонный, и после прозаического «Ой, я нечаянно» из тысячи полученных осколков склеить меня заново, выкинув неказистые и ненужные, и обязательно сдобрив новыми элементами декора, позаимствованными из гербария, заранее заготовленного в закромах библиотеки домашней специально для данного несчастного случая, - сделав меня именно таким, каким, по твоему мнению – а я на сто процентов в этом плане на тебя полагаюсь – я должен быть – и после этого вопиющего воскрешения, в качестве последнего штриха, вставить в моё горлышко букет собранных на закате полевых цветов.