 |
И жизнь, и времени движенье... 2 глава
|
|
|
|
И вот теперь, через годы, через тридцать пять лет после того светлого, счастливого мгновения рука моя... О, нет... Во мне и вокруг становится так тихо, словно в одно единое мгновение исчезли все звуки или я потеряла слух.
«Ну вот и всё...» – тихо прозвучало во мне. До сих пор не знаю, мысль то была или звук, шёпот. Но до сих пор чувствую, как тихо шевелились мои немеющие губы.
Даже не страх, нет, а тихое глубинное понимание уже свершившегося со мной, но пока не облечённого в точный медицинский термин, медленно заполняло меня.
Пойти к врачу я и не подумала. Всю жизнь работающая со словом и для которой слово – нечто всегда живое, значимое, многомерное, я боялась словесного обозначения диагноза больше, чем самой болезни. Словно и болезни нет, если диагноз не облечён в донесенное до меня слово. Слово – извне.
Ни одной живой душе я не заикнулась об этом. Я не суетилась, не искала никаких объяснений, не задавала вопросов – ни себе, ни судьбе. Я просто продолжила свою жизнь такой, какой она была. Ничего не меняя. Иначе бы я просто рухнула. Быть может, во второй инфаркт.
И лишь изредка, перед погружением в сон, прикасалась ладонью к области сердца, молча просила: «Не спеши, пусть всё ещё побудет так, как есть».
Иногда это звучало иначе: «О, Господи...»
Я жила привычной жизнью, продолжала контакты с окружающим миром – родственные, дружеские, творческие, деловые. И не хотела ничьего сочувствия: оно напоминало бы о болезни. Никто даже из близких не почувствовал того, что я несла в себе, оставаясь для всех здоровой, независимой и – необременительной. Продолжала работу, что вела на общественных началах. Лишь стала торопиться, набирать ускорение, стремясь завершить то, в чём помогала другим. Рада, что успела. И, конечно, писала стихи. Но поэзия тогда поэзия, когда она свободна от необходимости любых умолчаний, и знание о болезни, что я пока молча несла в себе, в стихах проступало. Но это не было жалобой на судьбу:
|
|
|
Сколько жить отмерено –
не о том пою…
Подари мне, дерево,
силушку свою.
Силу – пред морозами
злыми – не дрожать,
силу – под угрозами
ствол прямым держать.
И, средь бед немереных
душу мне храня,
осен и, друг-дерево,
мужеством меня.
И, коль светлой песнею
жизнь я допою,
ты позволь мне, дерево,
лечь под сень твою.
В этих стихах уже есть обращение к Природе, с которой через год я подружусь так безоглядно радостно, что пространство болезни в моей душе сожмётся до минимума. Живая Природа станет для меня серьёзной опорой в жизни и одной из главных тем в творчестве.
Книга моя отнюдь не сборник стихов, но стихов в ней много: без них я уже(или ещё?) не я – в них полномернее отражено моё мироощущение, мои внутренние обретения и потери. В них, как и всегда в творчестве, неизмеримо точнее, чем во всех жизненных реалиях и во всей моей прозе, проявлен и мой характер.
Листая свои поэтические сборники, их четыре, часто нахожу в давних стихах ответы на вопросы сегодняшние. Потому решаюсь приводить стихи там, где просит душа, – они точнее расставят акценты в том, чем хочу поделиться с читателями. Тем более, о себе в прозе почти никогда не писала – разве только короткое «От автора» вместо послесловия или эссе в полстранички.
Уже в ходе работы над книгой ощутила, как тяжело даётся каждое слово, как непривычно так, напрямую, рассказывать о себе. Мне, человеку, весьма углублённому в себя и в то же время неуверенному, сомневающемуся, написанное казалось то излишне пафосным, то излишне заземлённым, то... И только сознание, что книга может быть кому-то полезной, поддержать чей-то слабеющий в болезни или испытаниях дух, заставляет меня не прекращать работы. И писать о том, что, на мой взгляд, сможет – хотя бы на время – приблизить человека к равновесию, дать свет душе.
|
|
|
Иное измерение. Итак, в августе 2006 года я решилась позволить врачам обозначить диагноз. С таким диагнозом человек живёт уже в ином измерении. Я ощутила это с первой минуты лета 2005 года, и, видимо, это будет со мною всегда. Проснувшись утром или среди ночи, открыв глаза на один единый миг или даже не приподнимая век, я ощущаю это измерение так, словно оно, не прерываясь на время сна, длится двадцать четыре часа в сутки.
Чем, как наполнить жизнь, чтобы она не потеряла красок, смысла? Чтобы не впасть в отчаяние и депрессию? Этому можно научиться. Моя книга – об этом. И о том ещё, что иное измерение, идущее от ощущения близкого ухода из жизни, не есть что-то неподвижно-застывшее, одномерно-плоское. Оно, обостряя жажду жизни, давая нам много непредсказуемых ощущений, не мешает раздвигать творческие горизонты, делать жизнь наполненной, интересной, а каждый прожитый день более значимым. Если, конечно, мы соберём, задействуем для этого все свои душевные силы. Если начнём уточнять, углублять, расширять своё представление о себе самом и окружающем мире. И в этом расширяющемся пространстве нашей личности болезнь будет занимать всё меньше места, освобождая его для посильных дел, книг, творчества, общения – у каждого этот набор свой, глубоко индивидуальный.
Но чтобы я могла убедиться в этом на собственном опыте, должно было пройти более четырёх лет.
И лишь в какой-то момент по прошествии этого времени, что-то во мне – или извне? – подсказало, потребовало от меня, всю жизнь работавшей со словом, журналиста по профессии: опиши, насколько хватит сил, этот отрезок своей жизни. Покажи себя в этой экстремальной ситуации. Задай себе вопросы и получи на них ответы. Что чувствовала и думала. Что хотела изменить в себе, что сохранить. Как справлялась или не справлялась с меняющимся настроением, минутами боли – физической и душевной. Как строила отношения с близкими и знакомыми. Что хотела успеть. Что помогало, а что действовало разрушительно. Именно так: задавай себе вопросы, ищи на них ответы и – пиши об этом. Сделай болезнь делом. Пиши, даже если не успеешь завершить книгу – наше Слово может жить и после нас.
|
|
|
Летом 2009 года, дав книге пока условное название, села за работу. Подчеркну самое главное.
Первое: книга эта – о жизни души, а не тела, о том, как сохранять душевное здоровье во время болезни, любой болезни. Описание наших телесных немощей никому и никогда не бывает нужным, тем более интересным, разве только лечащему врачу или медику-исследователю. Жизнь души – другое дело, хотя душа и тело далеко не так отдельны, как мне порою казалось на протяжении жизни. Я всегда боялась смерти меньше, чем страха смерти. Не допустить этого страха, и, если не избавиться от него, то отвести ему самое незначительное место в общих раскладах быта-бытия – вот что стало для меня самым важным:
В неожиданно-странном наитии
поняла я в свой скорбный час:
разрушает не ход событий,
мыслей ход разрушает нас.
Второе: ни в коем случае никому не советую, никого не призываю следовать моему решению о методах лечения. Это – только мой, мой собственный выбор, на что имеет право каждый. И всё-таки надеюсь: мой душевный опыт противостояния болезни может оказаться полезным – пусть немногим, пусть лишь отдельными своими гранями и хотя бы в отдельные минуты.
Первое время после диагноза я делала записи просто для себя. Никогда раньше не писавшая дневников, я просто держалась за Слово, значимость которого в моей жизни бесконечно велика. Это была первая самопомощь, на которую меня хватало.
В ходе работы над книгой, начатой летом 2009 года, я попыталась собрать те мысли, чувства, настроения, самоутешения, что хоть на короткое время давали душе свет, радость или хотя бы на йоту подвигали меня к равновесию.
Понимаю – любой из тех, кто захочет прочитать эту книгу, не похож на меня ни характером, ни складом души, ни образом жизни. И потому – пусть сам отберёт из моих душевных раскладов то, что приемлемо для него.
Ты полную чашу воды иль вина
придвинь незаметно к застолью,
не требуя выпить немедля, до дна –
пусть жажда диктует и только.
|
|
|
Всё так, но чтобы утолить чью-то жажду, нужно сначала наполнить свою чашу. Моя жизнь в эти годы была наполнена всем, что делает жизнь жизнью, и моя книга – именно об этом: не столько о болезни, сколько о жизни, в которой, да, есть и болезнь, но ей не уделяется особого внимания и отведено далеко не главное место.
Memento mori... Помни о смерти, завещали нам древние мудрецы. Ведь как это ни грустно, при общей необъятности и бесконечности бытия жизнь каждого отдельного человека имеет предел. И мы, люди, – единственные, кто знает о своей смерти.
Так что же такое смерть? Горе? Трагедия? Крах всего, что было «до»? Мгновение? Итог? Рубеж? И то, и другое, и третье… Но и всё вместе взятое не исчерпывает этого понятия. Смерть – самая большая тайна. Смерть – это и часть жизни, а значит, целая философия.
Memento mori... Если отвечать мудростью на мудрость – это лишь призыв дорожить временем, не растрачивая его, столь скоротечное, на нечто суетное. И не усугублять в себе ощущение трагизма от конечности нашего личного существования. Что подчёркивал и Мишель Монтень, рассматривая смерть как проблему: «Лишим смерть ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели о чем-нибудь другом …» И я даю себе возможность относиться к ней как к проблеме...
Memento mori... Правы древние мудрецы, помнить надо. Но не до такой степени, чтобы забывать о жизни. И потому, говорю себе, memento vita, помни о жизни.
В каждом из нас таятся скрытые силы, пробуждающиеся тогда, когда есть стимул включиться в жизнь всем своим существом, совершить что-то остро необходимое именно здесь и сейчас. Для меня такой стимул – завершить эту книгу или хотя бы успеть сказать самое главное...
Повторяю – никому ничего не советую. Тем более – упаси, Бог! – при выборе методов лечения. Пишу только о себе. О своём пути. О своём завершении своей жизни.
2009 год, декабрь
Москва
«Прости
меня,
тело,
спасибо,
душа...»
За три недели до...С лета 2005 до июля 2006 года я жила, практически отодвинув своё знание о болезни в самые дальние закоулки сознания.Но вот июльским утром я вышла побродить по лесопарку, что виден из окна моего дома – это часть заповедника «Тёплый стан». Погода была прекрасная, солнце ещё не успело раскалить землю, легкий ветерок освежал лицо... И вдруг странная боль появилась в области сердца, нет, даже не странная и не столько сильная, сколько обострённо тревожная... Я прижала боль рукой, и очень скоро, через одну-две минуты, она меня отпустила. А через мгновение я записывала на листке бумаги, прислонив его к колену:
Может, десять лет, может, десять дней,
ну а может быть – десять минут
|
|
|
до последней, до крайней границы моей,
за которой покой, за которой уют,
за которой отход от житейских невзгод,
от душевных разладов и смут…
Написала и пометила: 12 июля 2006, 10 часов утра. И удивилась – что за «масштабный» поэтический вывод, если боль была не сильной? Но, быть может, именно это и подвигло меня, наконец, обратиться к врачу?
Себе сказав – не суетись... Итак, 3 августа 2006 года мой диагноз обозначен коротко, односложно, общеупотребительным термином. Всё во мне застыло, окаменело. Слёз не было. Был провал в пропасть по имени паника. Что делать, зная – время жизни ограничено и она может оборваться в любой миг?
Ринулась в работу над книгой, рванулась помыть люстру, навести порядок в вещах... Но, устав от собственных метаний, себе сказав, не суетись, стала делать то, чем просто могла заниматься в эту минуту. И, как ни странно, мне стало несколько спокойнее. Вспомнила своё стихотворение, отвечающее на этот вопрос точнее, чем любые сиюминутные решения или философские выкладки:
Мы живём, а потом умираем.
Всё, что между, застынет у края…
Мы живём или… мы умираем?
Я ответа не выбираю
на вопрос, что и грустен и вечен.
Если холод – топлю свою печку
и готовлю нехитрый ужин,
если он хоть кому-то нужен.
Не тревожусь – куда мы, где мы,
«быть – не быть» – не решаю дилеммы…
Коротка наша жизнь или вечна,
путь земной наш продолжится Млечным.
…Чистой тряпочкой пыль вытираю
за мгновенье до ада иль рая.
И, долго не думая, пошла вытирать пыль.
Держаться за привычное. Вот он, ответ на вопрос «Что делать?». Держаться за привычное. Стихотворение написано в сентябре 2002 года. Что, если именно тогда начиналась во мне болезнь и что-то во мне уже знало об этом? А вот иные стихи тех же лет – достаточно ироничные, но – о том же:
***
Где взять жилетку? Хочется заплакать…
Жилетка та нуждается в заплатке.
Латать, конечно, это жизни проза,
но проза эта осушает слезы.
***
Страх смерти доведен до апогея…
Как справиться с ним? Мысленно – умею.
И до победы так недалеко!
Но чувствую – «сбежало» молоко
и запах гари в доме всё сильнее…
А там, где ощущаем запах гари,
мы думаем… о смерти при пожаре.
Что – снова страх? И снова – в апогее?
Неужто мы иначе не умеем?
…Осталось молоко? Сварю я кашу.
Не трудно это. И совсем не страшно.
И даже Агата Кристи писала: «…когда оказываешься в гуще самых кошмарных событий, единственная надежда – ухватиться за что-нибудь обычное... обычное – лучше всего.»
День рождения сына. После окончания факультета журналистики Ростовского-на-Дону госуниверситета я работала в Южно-Сахалинске – редактором Сахалинского областного Комитета по радиовещанию и телевидению. Там, на острове Сахалин, пятого августа 1970 года в шестнадцать часов пятьдесят пять минут по местному времени у меня родился сын. Всю жизнь в этот день и именно в это время я поздравляю его с днём рождения. 5 августа 2006 года я позвонила в Ростов-на-Дону, где родилась сама и где живёт теперь семья сына, поздравила его, ничего не сказав о своей болезни.
И вдруг поняла – все годы поздравляла его по местному сахалинскому времени – это восемь часов разницы с московским. Что ж, восемь пятьдесят пять мне «подходит».
Улыбнулась. Очень старалась не грустить. В этот день мне хотелось чувствовать себя счастливой. И здоровой. Memento vita... Помни о жизни... Memento vita, помни о жизни... Шепчу я себе
Спасибо, мама...А назавтра – день ухода из жизни мамы. И мама, и отец – врачи. Работали они самоотверженно, и пациенты их очень любили. В тридцать пять лет мама овдовела: мне было девять лет, брату – шесть. Очень красивая женщина, она больше не захотела выходить замуж.
...На телеэкране идёт фильм о войне. Один из тех, что люди пожилые смотрят с волнением острым и непреходящим: это их жизнь, их юность. Их прошлое, от которого не уйти. Маленькая девочка босиком бежит по зелёному лугу, а рядом рвутся снаряды.
Мама отводит взгляд от экрана – тяжело смотреть! – и поворачивается ко мне, своей взрослой дочери:
– Знаешь, – медленно, словно вспоминая, говорит она, – во время войны, тебе годика два было, я в платьице твоё, у края кармашка, колечко своё золотое зашила. Вдруг со мной что случится или мы потеряем друг друга и возьмут тебя другие люди. Постирают твоё платьице и найдут колечко. Пусть, думаю, им будет за доброту.
Наверное, с того момента я стала сознавать, что так же важно уметь быть благодарным за доброту, как и творить добро, не думая о благодарности. Но в тот миг жесткий комок сжал мне горло и я тихо, молча обняла маму.
Через год после смерти мамы родились эти строки:
Светлой памяти мамы моей
Спасибо, мама. Ты мне жизнь дала.
И ты была такою, как могла.
Проходит время, уводя от тризны,
но твой уход – часть общей нашей жизни,
где свой расклад, где сын, твой внук, со мною.
И суетно пред этим остальное.
И память – то тревожна, то светла,
ведь я была такою, как могла.
Спасибо, мама, ты нам жизнь дала.
А запоздало-горькое «прости»
сама к тебе смогу я принести.
…И дай нам Бог при жизни обрести
сыновнее «спасибо» и «прости».
Думаю о том, что и рождение человека, и его уход – это часть самой жизни. И, быть может, мама отложила свой уход на сутки, чтобы не омрачить день рождения внука.
Спасибо, мама.
Не терять отчаянья! Меня убеждали – с операцией можно прожить гораздо дольше. Как ни странно, я не хотела надеяться на более долгую жизнь. Важнее было – как жить дальше. Я допускала для себя и самый скоротечный вариант болезни. Плохой несбывшийся прогноз лучше несбывшегося хорошего. Так я сказала себе. Не строй иллюзий. Поживи пока с тем, что есть у тебя сегодня.
Признаюсь, были минуты такого отчаянья, что казалось, – им, как воздухом, заполнен весь дом. Но где оно, это отчаянье? На диване, куда я прилегла отдохнуть? В зеркале, меня отражающем? Оно во мне, это отчаянье. И поместило его в меня слово. Одно. Слово-диагноз... Его воспринял мой мозг. Разослал по своим каналам-нервам, заполнив им пространство тела и души...
Как вырваться из отчаянья, хотя бы смягчить его? И вдруг почти вижу страницу книги, где чёрным по белому... «Не рассчастливливайтесь, не теряйте отчаянья, мы выжили потому, что не были оптимистами…» Не могу вспомнить, из какой книги проступили в глубинах памяти эти слова – но мне они помогли.
В отчаянии, как и в любом сильном чувстве есть своя энергетика, напряжение, которое может быть переплавлено в действие, в жажду преодолеть случившееся и сделать что-то ещё... Пока ты жив, нельзя останавливаться.
Нельзя останавливаться – пока ты жив.
Держусь за соломинку. Что-то подступало к горлу, но не плакалось. Слёзы у нас чаще появляются тогда, когда есть жилетка, которую можно ими омочить. Неужели мы всегда плачем кому-то? Даже если этот кто-то – ты сам?
Ну что за философия не по делу, ругаю себя. Ну и пусть философия. Хоть какое-то, но движение. Хоть непрочная, но соломинка. Держусь. Живу дальше.
А что касается слёз... Поплакать для разрядки неплохо. И позже, в мае 2007 года, я потребую от себя:
Оплачь, оплачь, сказала я,
оплачь былые все невзгоды
и горько прожитые годы…
Оплачь! Наотмашь! Не тая
от мира ни одной слезинки!
И под звучанье хоть сурдинки
отпразднуй радость Бытия…
Вот так – себе – сказала я.
Собираю... себя. Внешне паника может ничем не проявляться. Внешне я была почти спокойна. Точнее, это было некое душевное онемение. Никому из близких ничего не сказав, начала проходить обследование, собирать необходимые анализы и – себя … Хождение по кабинетам, бесконечные часы в очереди, разговорчивые и возбужденные пациенты, грубость и деликатность, сочувствие и безучастие медиков – всё так густо замешано. Моя реакция на происходящее всё время разная, но уже не одномерная – монолит страха заколебали действия.
А пока, вольно и невольно, впитываю в себя информацию обо всём, что нужно и не нужно. Из слов, недомолвок и пауз медиков. Из случайно услышанных разговоров пациентов. Из представлений и воспоминаний о прочитанном по поводу данной (теперь и мне) болезни.
Думаю, что брать с собой в больницу, о чём можно просить медсестру или санитарку, а что решать самой. Эти умозрительные проблемы отвлекают от страха, помогают держаться равновеснее. Помогают – пока.
Паника расшатывалась, но колебания становились сильнее, ощутимее – делать операцию или нет, идти ли на облучение и химиотерапию? Будь что будет, лечиться не стану. Нет, сделаю всё, что скажут врачи. Но мнения могут быть разными. Что ж, выберу свой вариант, свой путь ухода. Ничего уникального – уходят все.
Но ведь решение можно не принимать сиюминутно. Сейчас я не хочу никаких медицинских вмешательств, которые могут ухудшить моё нынешнее состояние – пусть и на короткий срок. Не хочу отдавать настоящее в обмен на долгое и мучительное лечение, что разрушит не только тело, но и расшатает психику, вырвет из доселе здоровой жизни и сделает пациентом, к тому же ничего не гарантируя.
Человек сомневающийся, не агрессивный, я не могу принять существующих агрессивных методов лечения, которые не могут действовать избирательно – разрушать только больные клетки, не задевая здоровые, не ослабляя весь организм в целом. Буду думать ещё.
Тайный голос мне шепчет в ночи:
«Уходи от пустого торга.
Не спеши ни принять, ни отторгнуть.
Не спеши. Не спеши. Не спеши...»
Один большой страх. Сначала несколько расплывчато, а потом отчётливее стала проступать мысль: один большой страх, одна серьёзная болезнь, даже такая, возможно, лучше множества мелких немощей – мне, с моим характером, всегда было легче противостоять чему-то одному, собрать всю себя в одном направлении, а не суетиться по частностям. Вспомнилось высокое, поэтическое: «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть...» Ну и ну, издеваюсь над собой, заносит же тебя. И всё же...
Мне легче будет, если у меня останется болезнь как один большой страх, не усугублённый бесчисленными напряжениями, ожиданиями, тревогами, возникающими через неопределённые, непредсказуемые отрезки времени, связанные с больницей, операцией и другими агрессивными методами лечения. А тягостный послеоперационный период? А лечебные процедуры, анализы, разноречивые мнения медиков, и т.д. и т.п.? Этому несть числа.
Быть может, мне выбрать – для себя, исключительно для себя – один большой страх и жить с тем, что есть и сколько Бог даст, не распыляя душу на другие выматывающие ситуации? Останавливаюсь на этом.
Решаю: пока моим лечением будет забота о душевном здоровье, творчество, радующие душу дела и люди. Сохранение привычного душевного и домашнего уклада. С решением можно повременить. Хотя бы месяц, как сделала героиня моего рассказа. Тогда и окончательный выбор будет точнее, индивидуальнее.
«Если приговор отсрочить…» Включила телевизионный канал «Культура», почти единственный, к которому обращаюсь в последние годы. Идёт передача, которая... как бы поточнее… адресована мне лично – человеку с таким состоянием и настроением, как у меня. За точность деталей не поручусь, но суть передачи в следующем.
Двадцатилетний физик, учёный Стивен Хокин в самом разгаре уникальной научной работы заболел склерозом, парализующим двигательные возможности. Не сдался. Сказал: «Можно сделать множество достойнейших вещей, если приговор отсрочить …» Душа моя мгновенно зацепились за эти слова, за тот факт, что Стивен Хокин, уже малоподвижный, прикованный к инвалидной коляске, и женился, и сделал уникальное открытие.
Оно состояло примерно в следующем. До сей поры физические законы микромира слабо совмещались с законами макромира, теорией относительности. Стивен Хокин нашел точки их соприкосновения, может быть, даже взаимопроникновения… В частности, доказал, что черные дыры испускают излучение (названное в его честь хокинским), и значит – «испаряются». Вот так, соединив прежде несоединимое, он дал надежду раскрыть тайну происхождения Вселенной. По сути, как признали ученые, это был ощутимый шаг к созданию «теории всего». Поразительно! Это то, к чему осознанно или подсознательно всегда были направлены, буквально рвались мои мысли, чувства. «Во всём есть всё» – когда-то по какому-то поводу подумала я, и, значит, нет ничего несоединимого... И всю жизнь – по сей день – продолжаю протягивать нити связей между всем, что видела, чувствовала, знала и узнавала вновь.
Но главным в тот миг для меня было другое. «Можно сделать множество достойнейших вещей, если приговор отсрочить …» Мой приговор отсрочен на неопределенное время. И то, что создавало мучительный фон, превращая жизнь в ожидание конца, оказывается, может восприниматься как дар судьбы. Да, именно так. «Если смерти – то мгновенной…» – эта всеобщая мечта мне понятна. Но есть в ней и некое «но»: человек не успевает задуматься по-настоящему, всеми силами души – как он прожил жизнь, что еще хотел бы сделать. А вот если «приговор отсрочить…»
Не могу сказать судьбе «спасибо» за то, что случилось со мной, но уже не ропщу. У меня еще есть время и, быть может, я успею сделать что-нибудь полезное.
Поняла – я не одна... Да, выбираюсь из пропасти паники. Одной рукой, фигурально выражаясь, уже ухватилась за край обрыва. Но и всё. Иссякла. Вторая рука не поможет, если кто-то из близких, какая-то живая душа не поддержит, не подаст свою руку...
Три недели, пока могла молчать о болезни, кончились. Сказала брату, что в Москве, сыну. Мне стало легче, им – неизмеримо тяжелее.
Поняла, я не одна. Просто живу в отдельной квартире, изолированной отнюдь не от живой жизни. И даже принимаю гостей.
Принимаю гостей, точнее гостью. Высокую, полную, простую и добрую женщину лет сорока. Вожу её по двум своим комнатам, а позже мы обедаем, пьём чай.
Потом выходим на балкон, и она почти потрясена – с моего шестнадцатого этажа виден лесопарк, начинающийся через дорогу. Предгрозовое небо всё время меняется, тяжелые тучи причудливых форм странно теснятся и перестраиваются. А то вдруг проступает солнце, окаймляя розоватым светом заката края белых облаков.
– Знаете, – говорю я, – люблю смотреть с балкона на небо. Оно бывает просто поразительным...
Моя гостья ещё не раз выйдет на балкон, но только со мной – боится высоты. Небо притягивает её, как и меня.
Потом чувствую, что она устала, прошу её прилечь на диван, она ложится лицом к окну и радостно говорит:
– Мне и отсюда видно небо. Спасибо вам!
Это ей – спасибо. Она так открыто, тепло и благодарно отозвалась на моё нехитрое угощение, на скромные атрибуты моего обихода, не обратив внимания на отстающие обои, далеко не новую мебель, истёртый паркет, что замечали другие гости. Она чутко сопереживала моим рассказам о тех или иных предметах быта и вместе со мной любила небо. Спасибо, дорогая, с вами – я не одна.
«Когда все окна в комнатах – на юг... ». Медленно брожу по комнатам, ещё ощущая присутствие гостьи, её взгляд на моё житьё-бытьё. И думаю о своём доме.
Мне Солнце – друг. А как иначе – друг,
когда все окна в комнатах – на юг!
И радует шестнадцатый этаж,
и путается Солнце в занавесках,
а там, за ними, голубой мираж –
небесная прозрачная завеса.
И горизонта линия видна,
а крон не различаю – только помню...
И всё – со мной, я с этим не одна
в тиши своих, обжитых с Солнцем, комнат.
Вот оно, моё жилище. Мой очаг и моя повседневность. Моя территория, мой кусочек пространства на этой земле. Вот он, мой Дом, и в нём – мой порядок вещей, в котором удобно и уютно и в котором ни обо что не спотыкаются ни моё тело, ни моя душа.
Здесь идёт моя жизнь, такая, какую я сумела сложить. Когда со мной родные мне люди, то и во всех наших контактах, глубинных и повседневных, тот же – свой – порядок вещей.
Здесь прошло столько значимых, бесконечно дорогих сердцу событий... А последние годы, много «последних» лет я живу одна, и эту любовь к дому мне не с кем делить, сейчас больше хвалятся «евроремонтом», дорогими вещами. А у меня ремонта не было пятнадцать лет, да и тот не был закончен – умер муж. Но как же много в доме дорогого и памятного мне, тесно связанного с моими настроениями, чувствами, обретениями...
Люблю свой дом, люблю порядок в нем,
не достижимый никаким старанием,
люблю под утро за моим окном
пичужек малых переливы ранние.
Люблю вдыхать после большой грозы
живым озоном напоённый воздух
и постигать премудрости азы –
учиться жизни никогда не поздно.
Люблю любить, пусть даже не любима,
и вспоминать ушедших дорогих…
Люблю, когда беда проходит мимо,
пусть не меня минуя, а других.
Люблю это и сейчас, только более обострённо. Душевная боль для меня всегда была тяжелее телесной, хотя общей единицы измерения у них быть не может.
С грустью думаю, что дом мой, где каждая мелочь мне о чём-то говорит, со временем станет... почти больницей, а комната – палатой. Или иначе: больница и палата станут моим последним домом.
Об этом почти невыносимо думать. Но, быть может, и в больнице я смогу писать, читать, строить тёплые отношения с людьми и даже кому-то помогать, хотя бы словом. Не много, но всё-таки...
Если хоть в какой-то степени ситуация будет зависеть от меня, предпочту сделать свой дом больницей, а не больницу домом. Слабое, но – утешение.
Как мы приходим в этот мир – не зависит от нас, а вот как будем уходить... Иногда своим уходом можно сделать больше, чем всей жизнью.
Помощь и помощники. Ко мне потянулись ниточки внимания, понимания, поддержки... И я равно благодарна всем, кто помогал мне так или иначе, но я тихо и неспешно выбирала – что хочу и могу принять из предложенного. В общении и принимаемой помощи, как и во всём теперь, мне очень важна мера: не хочу других нагружать собой и сама не хочу быть перегружена чрезмерным вниманием и заботой. Моей душе станет тесно, а ей так нужно пространство, свободное для творчества.
|
|
|
