 |
И жизнь, и времени движенье... 3 глава
|
|
|
|
Молитва оптинских старцев. В трудные минуты многие обращаются к вере, к религии. С уважением отношусь к верующим. Но, думаю, главное, чтобы Бог был в душе. Весомую часть жизни считавшая себя материалистом, вдруг обнаружила, что большой кусок души моей верует. Религиозности во мне нет, но верю, верую, что есть Высшая сила, и это для меня – сама Жизнь-Природа, вечная и саморазвивающаяся... А мы – её часть, и жизнь наша плодотворна, если подчиняемся её законам как Высшему, Божественному... Точнее это обозначено строками из «Десятого круга», которым я открыла книгу:
Ведёт меня судьба ли? Рок?
В тупик ли? К вышине?
И Бог во мне – Единый Бог.
И все религии во мне.
Нет человека, который в своей жизни ни разу не произнёс: «Господи, помоги...», не сотворил своей молчаливой молитвы. Так было и со мной, пока я не встретилась с текстом Молитвы оптинских старцев. В ней много мудрости, созвучной мне, в ней обозначены те же нравственные точки опоры, которых я держалась всю жизнь. И я сделала её своей молитвой. Не учила наизусть, не творила из неё ритуала. Но она живёт во мне и звучит, когда попросит душа, касается моих губ, когда они хотят прошептать или тихо произнести её. И помогает. Не знаю, как, но помогает.
Понимаю – у каждого своё общение с Высшим, но, быть может, и Молитва оптинских старцев отзовется в чьей-то душе так же, как в моей.
Молитва оптинских старцев
Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой.
На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня.
Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на всё святая воля Твоя.
|
|
|
Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой.
Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая.
Господи, дай мне силы перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня.
Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить…
АМИНЬ!
Уныние? О, нет... Проснулась. Вспомнила. Вставать нет сил. Или нет желания? Разницы не чувствую. Болей никаких. Чувств – тоже. Одна холодная стылая безнадёжность. В ней нет движения ни к чему. В ней нет просвета. В ней нет ничего. Ни-че-го...
Дойдя до края, где начинается «ничего», равное пустоте, душа зашевелилась, пытаясь от края отодвинуться, и начала искать слово, что хоть как-то обозначит моё состояние. Слово нашлось: уныние. Смертный грех. Нет, только не это. Что, если судьба отведёт мне ещё год, два, три – кому это ведомо? – а я буду жить в унынии?! Тогда и жить незачем. В этой мысли уже проступало сопротивление. Уныния не будет, потому что жизнь в унынии не имеет смысла. Сжечь неудавшуюся рукопись можно, но сжигать чистые листы бумаги, на которых ты сможешь писать, продолжать писать – абсурд. Уныние не должно уничтожать, сжигать собой ещё не прожитые годы, месяцы, даже дни – эти ещё не написанные нами чистые страницы жизни надо заполнять. Каждому по-своему. Болезнь – тоже часть жизни. Значит, и болеть можно по-своему. Значит, что угодно – только не уныние!
Я поспешила встать, привести себя в порядок хотя бы внешне... Но это было и началом порядка внутреннего, хотя каким он будет, тогда я ещё не знала. Но понимала – его надо выстраивать всеми силами души.
Решение в стихах... Стихи, мои собственные, не могли не появиться на свет. Первое после диагноза – вот оно, на кончике пера: «Следы разрушений на теле моём, следы разрушения в теле моём...»
|
|
|
Стоп, говорю себе, никакого натурализма. Я – это не только моё тело. «Следы разрушений на теле моём...» – это не поэзия. Это жалоба, весьма прозаическая.
Никогда не задумывавшаяся над стихотворением до последней его точки, а чаще многоточия, впервые в жизни редактировала его с первых секунд рождения. Но, после отказа от первых двух строк, оно неожиданно потекло легко, грустно и светло одновременно. И в нём уже были переписаны (внутри меня!) первые строки, и было принято окончательное решение, как лечиться, как жить дальше – что, впрочем, одно и тоже:
Всех лет отраженье – на теле моём:
случайных тревог и извечных сомнений,
ошибок, надежд, постижений, крушений…
Не так ли стареет от времени дом?
Но душу свою…о, как я берегу!..
Её поселю – на другом берегу,
на том, где дождями земля не размыта,
и горные выси снегами покрыты,
где так воедино, так радостно слиты
надёжность, и высь, и живые орбиты –
для мысли полёта, для круговращенья
всего, что в природе есть жизнь и движенье…
И – пусть на закате всей жизни и дня –
два берегабыло и есть у меня…
А меж берегами – живое теченье
любви и надежды… И – свет вдохновенья.
А в сердце так тихо звучит, не спеша:
«Прости меня, тело… Спасибо, душа…»
Это было второе сентября, утро.
...И решение в прозе. В тот же день я приняла решение. Знала, что многие не одобрят его и даже не поймут, как потом и произошло. Но это был мой собственный выбор, моё решение, сформулированное теперь в прозе:
С опухолью не воевать – не уничтожать скальпелем, не разрушать облучением, химиотерапией или гормонами. Есть ведь единоборства, где путь к победе – не нападение, а уклонение от удара. И потому…
* С опухолью не воевать, не проявлять к ней агрессии: оставить её в покое, забыть, отодвинуть на край сознания, сделать для себя неинтересной.
* Пусть ей станет скучно.
* Пусть она чахнет от того, что ей некому и нечему сопротивляться. Пусть атрофируется от бездействия.
* Пусть сохнет от невнимания к себе, от собственной незначимости. И пусть не пытается увеличиваться – она для меня будет и в этом случае как раздутый нуль.
* Я оставляю её в покое, может, она поступит так же.
Это – та часть моего решения, в которой мне не в помощь ни уговоры, ни советы, и любой нажим на меня, любоедавление только отнимут силы.
|
|
|
А всё остальное в себе буду поддерживать всеми силами своей души и всеми другими доступными средствами:
– творчеством, посильным делом,
– общением с родными и близкими по духу,
– музыкой, природой, чтением,
– общественной работой, которую вела до сих пор,
– помощью всем, кому могу хоть в чём-то помочь.
Постараюсь не обременять окружающих, не отягощать их жизнь, оберегать, как могу, и благодарно принимать ту помощь, которую мне захотят и смогут оказать.
Истоки решения. Только приняв решение, я поняла, что оно исходит из всего – из моего характера и жизненного уклада, из моих возможностей – физических, духовных, материальных. Но в какой-то миг вечно бодрствующее подсознание подсказало, что решение было принято мною давно – за десять лет до обнаружения болезни, когда я писала рассказ «Научите меня умирать!»
«Наталья (так звали героиню рассказа) «прошла» через операцию, рентгенотерапию, химиотерапию. И каждая из этих попыток не спасти, а лишь продлить жизнь, была для неё как восхождение на эшафот. Врачи сделали всё, что смогли, – продлили ей жизнь на долгие месяцы боли. Но если бы она могла всё это представить заранее, она не пошла бы по этому пути. Она приняла бы любое другое решение».
Это «другое» решение приняла я, много лет назад прошедшая со своей героиней весь мучительный курс лечения и прислушавшаяся к её выводу. И так же, как она, я приняла решение через месяц после установления диагноза.
Написан рассказ в период более или менее здорового и стабильного отрезка моей жизни. Только сейчас, почти через пятнадцать лет поняла, прочувствовала каждой клеточкой своего существа, что писать так о смерти, как в этом рассказе и во многих моих стихах, для меня (быть может, и для других) возможно, лишь находясь в зоне безопасности – когда не знаешь о близости своей смерти.
Хорошо помню, как писала рассказ. Я проживала вместе со своей героиней каждый её день – с той минуты, когда врач сообщил ей о диагнозе, до её последнего вздоха. Я была ею во всех её муках, надеждах, радостях, колебаниях – в этом нет преувеличения. Я могла жить, любить, думать, чувствовать, переживать так и только так, как она. Я просто была ею. Или это она, моя героиня, была мною? Человеком с моим характером, с моими защитными реакциями, с моими сильными и слабыми сторонами? С моим «выстраиванием» своей жизни и даже ухода из неё? Не исключаю. Но после завершения рассказа у меня месяц ощутимо болело сердце. Итак – рассказ целиком.
|
|
|
«Научите меня умирать!»
Диагноз
Диагноз прозвучал коротко – короче не бывает. Врач произнёс его на одном выдохе. Так мгновенно падает нож гильотины. Она услышала крик «Не-ет!», прозвучавший на очень высокой ноте, и успела понять, что кричит она сама.
Очнулась Наталья лежащей на кушетке, – врач держал её за руку, нащупывая пульс.
– Ну вот вы и пришли в себя. Вы же сами просили…
– Да. Спасибо за правду. Но! – Она напряглась, словно ей предстояло ответить ударом на удар. Встала с кушетки и сверху вниз посмотрела на врача, который был ниже её ростом. – Я прошу вас, доктор, – её «прошу» звучало как самое жесткое требование, – прошу: никогда, ни единому человеку, ни единым словом не обмолвиться о моей болезни. В противном случае я повешусь на первом попавшемся гвозде именно в вашем кабинете. Я выразилась достаточно ясно?
Врач понимал: она нападала, чтобы защититься от разрывающего её на части смятения.
Наталья перекинула через плечо висевшую на спинке стула сумочку и, выходя из кабинета, добавила:
– Лечиться мне или нет – я решу сама. Думаю, мы ещё увидимся. А пока – будьте здоровы, доктор.
Она не сказала «прощайте» или «до свиданья», а именно «будьте здоровы», и в интонации этих слов прозвучало нечто противоречащее их смыслу, некая ирония – вам, вынесшему мне смертный приговор, я желаю здоровья… Со всей очевидностью проступала и агрессия: охватившие Наталью противоречивые чувства, которым она не смогла бы в то время найти названия, рвались наружу, требовали разрядки, любой немедленной реакции – сл о ва, движения, действия. Ей бы с размаху ударить о стол или стену чем-то тяжёлым, но одинокий, даже без стакана, полупустой пыльный графин, стоявший на подоконнике, был слишком ничтожен для подобной разрушительной акции.
Судорожно стиснув висевшую на плече сумку, она почти сбежала по ступеням тяжёлого здания онкологического диспансера. Освежающая прохлада уходящего лета охватила её. У неё закружилась голова, она присела на одну из скамеек, расположенных у входа. И почувствовала – с этой минуты вся её привычная жизнь уже разрушена. Её хватило на то, чтобы, узнав диагноз, не разрыдаться, не растечься слезами перед чужим человеком, пусть даже это всё понимающий врач. И вот она одна. На что хватит её теперь?
|
|
|
Страх, ни с чем не сравнимый, близкий к ужасу, начинал овладевать ею. Она вдруг вспомнила, нет, не вспомнила, а отчётливо представила совсем недавнюю фотографию: на переднем плане – она с одиннадцатилетним сыном Алёшей, рядом её родители – Вера Алексеевна и Геннадий Викторович, а сзади, обхватив всех своими могучими ручищами, – её муж, Олег, улыбающийся и гордый… У неё прекрасная и дружная семья, замечательные родители, с которыми они вместе живут восемь лет, ей самой – только тридцать один год… Неужели она уйдет из жизни в расцвете сил, когда чувствует себя любимой, счастливой, полной энергии?! Это несправедливо, такого не может быть… Тут какая-то ошибка. Нет, нет и нет!
За считанные секунды она вбежала по лестнице к двери только что покинутого кабинета, распахнула её без стука, сделала шаг через порог и тогда только поняла бессмысленность своего возвращения. Изменить ничего нельзя.
Врач встал из-за стола.
– Доктор, я… скажите мне…
Она лихорадочно искала слова.
– Скажите, сколько мне осталось… сколько у меня есть времени?
Врач молчал.
– Доктор, сколько? Пять лет есть? Три года? Два? – Она почти просила его. – Хотя бы год?
И, наконец, услышала тихое:
– Да... Почти… Если будете лечиться.
Решение
Четыре часа она металась по городу, то ускоряя, то замедляя шаг. Она не видела вокруг себя ничего – ни зданий, ни деревьев, ни машин, ни людей. Она была одна в целом мире, в этом почти бесцветном пространстве, где суетливо и бессмысленно мелькали чуждые ей и расплывчатые предметы. Для неё, летящей в пропасть непроглядного отчаянья, всё сливалось в одно безликое нечто, где нет ни единой зацепки, ни единого, самого крохотного выступа, чтобы ухватиться и хотя бы замедлить падение. Только поток беспорядочных мыслей, даже не мыслей, а ни во что не складывающихся обрывков, создавал болезненное ощущение, что она ещё жива, ещё есть, и, значит, надо что-то делать. «Делать? Что делать? Как я приду домой? Что скажу? А если…»
Она вдруг увидела себя на проезжей части улицы: прямо на неё стремительно двигалась светлая «Волга». В последнее из возможных мгновений она отшатнулась. Машина промчалась так близко, что у неё перехватило дыхание. «Господи, я ведь могла погибнуть…»
Она вернулась на тротуар с отчётливым ощущением человека, только что спасшегося от смерти. Пространство вокруг медленно начинало обретать для неё свои прежние линии, краски, звуки.
Она увидела лица прохожих – мужские и женские, хмурые и улыбающиеся, молодые и старые. Увидела пёстрые витрины магазинов, ларьки, услышала откуда-то доносившуюся музыку, различила людские голоса. Её окружило, заполнило такое многоцветье, многоголосье жизни, что растерянная улыбка уже готова была забрезжить на её губах. Через мгновение всё оборвалось. Она вспомнила… Но и этого мгновения хватило, чтобы страх отодвинулся от неё. Надолго ли? Она не знала. Но ведь и смерть, которая могла придти к ней минуту назад, тоже отодвинулась, и значит… Значит, у неё ещё есть время, есть жизнь.
Она переступила порог дома побледневшая, осунувшаяся, но внешне почти спокойная. Дверь открыла Вера Алексеевна. Увидев лицо дочери, мгновенно увела её в свою комнату. Они пробыли там несколько часов – Вера Алексеевна объявила домашним, что Наталья плохо себя чувствует. Наталья редко жаловалась на нездоровье, и потому весь дом ходил буквально «на цыпочках», даже не предполагая, что в действительности происходит за дверью. А они – мать и дочь, связанные общим горем, – Наталья решила поделиться пока только с матерью, – говорили и плакали, плакали и говорили. Это были почти единственные слёзы, которые позволила себе Наталья за всю оставшуюся жизнь.
В ту ночь она решила: месяц она живет так, будто ничего не случилось. Она даст себе этот месяц отсрочки. Она подарит себе тридцать дней полноценной, полнокровной жизни, отодвинув от себя даже мысль о болезни. Она сильная, она сумеет. Но на тридцать первый день она примет окончательное решение: лечиться или пустить всё на самотек. Или – уйти из жизни, избавив себя от страданий. Она сильная, она сумеет.
Наутро Наталья включилась в обычную жизнь.
Олег, и через двенадцать лет совместной жизни влюбленный в свою красавицу-жену так же, как в день свадьбы, замечал, что с ней происходит что-то неладное. Наталья отшучивалась: «У тебя богатое воображение». А он с нарастающей тревогой наблюдал, как она вдруг застынет в самый разгар веселья или опустит глаза, неожиданно встретившись с ним взглядом. Или оборвёт на полуслове собственную фразу и с болезненной страстностью прижмёт к себе сына. В ней появилось что-то новое, ему не знакомое, он нервничал, что она отдаляется от него, готовился к разговору… Но она вдруг одаряла его такой немыслимой нежностью, что страхи мгновенно таяли – перед ним была прежняя Наталья.
Изменился и Алёша. Сам не понимая, почему, он иногда пристально всматривался в Наталью, не умея объяснить себе, что же происходит с мамой.
Вера Алексеевна старалась держаться, чтобы хоть как-то помочь дочери прожить очередной день, не раскисая, не сгибаясь под тяжестью той немыслимой ноши, которую они несли пока вдвоём.
Только Геннадий Викторович, погруженный, как всегда, в очередную научную разработку, жил, до поры до времени не предчувствуя беды.
Многое передумала за этот месяц Наталья. Но одна мысль была с ней постоянно: человек должен быть счастлив уже тем, что живет на свете, так почему же люди спорят, ссорятся, что-то делят, враждуют? Неужели это важнее, чем сама жизнь?
Утром на тридцать первый день она сказала себе: «Я сделаю всё, что скажут врачи». И усмехнулась: «Слово чести».
Уже потом, пройдя многократные и мучительные обследования, дав согласие на операцию, она захотела увидеть врача, открывшего ей правду о её заболевании. Она чувствовала себя связанной с этим человеком – немолодым, сдержанным, немногословным, явно сочувствующим ей, но ни разу не посмотревшим на неё с жалостью. Он узнал её сразу и, понимая, что Наталья растеряна, сам начал разговор:
– Как у вас обстоят дела?
– Доктор, понимаете, я чувствую себя здоровой, совершенно здоровой! Но я решилась на операцию, потому что обследования…
– Я знаю. Это тот самый случай, когда болезнь поначалу ничем не дает о себе знать. И тем не менее…
– Да, да, я всё понимаю, – она не ждала чуда, не надеялась и не пыталась уйти от неизбежного, она рванулась к врачу с одной единственной просьбой, – я прошу о другом, совсем о другом… Доктор, научите меня умирать!
Впервые за его многолетнюю практику к нему обращались с подобной просьбой.
– Хорошо. – Он ходил и ходил по кабинету… Кабинет был маленьким, и ходьба его напоминала хождение по кругу, по замкнутому кругу, из которого он должен вырваться, чего бы это ему ни стоило. Наталья ждала. – Хорошо, я отвечу. Но сказать могу только одно: у вас, как и у меня, как и у любого другого человека, есть сегодняшний день, и в этом дне нужно жить, а не умирать. Жить без страха за жизнь. Или вспомнить о гвозде в моем кабинете, которым вы мне пригрозили. – Врач внимательно посмотрел на Наталью. – Но я верю – вы в силах справиться. Я понял это в прошлые наши встречи.
Она вспомнила, как потеряла сознание при известии о диагнозе, и сказала об этом врачу.
– Это лишь первая реакция. Она почти ничего не значит. – Он успокаивающе улыбнулся ей. – Но каждый день жизни, поверьте мне, стоит того, чтобы за него побороться. А вообще-то… у жизни и смерти – одни и те же ценности: терпение, мужество, умение думать о близких, жалеть их больше, чем себя. Не терять своё «я». Словом, всё как всегда. Почти как всегда. – Он улыбнулся ей ещё раз, мягко и чуть виновато за своё «почти».
Она благодарно посмотрела на этого стареющего человека, протянула руку: «Спасибо, доктор. И – прощайте».
То был первый человек, с которым она простилась навсегда.
Больница
Шесть месяцев из последующих восьми она провела в больнице. Вернее, в нескольких разных больницах, но ей казалось, что это одно огромное, нескончаемое здание, растянутое во времени и пространстве. Здесь просто переводят из одной палаты в другую. Она понимала – там, за больничными стенами, идёт жизнь. Здесь – только борьба за неё. Изнурительная, отнимающая все силы. Почти все.
Наталья «прошла» через операцию, рентгенотерапию, химиотерапию. И каждая из этих попыток не спасти, а лишь продлить ей жизнь, была для неё как восхождение на эшафот. Но никто из соседей по палате, никто из близких за все эти долгие месяцы не услышал от неё ни единой жалобы. Когда боли становились невыносимыми, она тихо, чтоб не слышали другие больные, обращалась к санитарке: «Попросите мне укол…» Если же начинался приступ боли и рядом с ней находился кто-то из родных или друзей, она торопилась попрощаться, сославшись на усталость, только бы не оказаться под чьим-то жалеющим взглядом, только бы поберечь тех, кому её болезнь и без того доставляет столько страданий.
Но в те дни и часы, когда ей становилось легче, казалось, оживала вся палата. «Ну что, начнем концерт по заявкам?» – шутила Наталья и тихо, вполголоса, пела то, что просили женщины, чьи судьбы в такой горестной точке пересеклись с её судьбой. У неё был хороший голос, и до болезни ни один праздник в институте, где она работала переводчицей, не обходился без её сольных выступлений. Она хорошо рисовала, и даже в больницу Вера Алексеевна принесла ей альбом и небольшую детскую коробочку с красками и кисточками. У Натальи была заполнена каждая минута, свободная от сна, боли и всевозможных процедур.
И всё-таки, всё-таки, – думала она в отдельные минуты, – почему судьба распорядилась именно так, отвела ей такую короткую жизнь? Пусть бы она попала в катастрофу и осталась без ног. Она бы жила, найдя себя и в этом положении: рисовала бы, вязала, делала переводы, вела домашние дела, привыкнув к костылям или инвалидной коляске…
Или пусть бы даже ослепла, хотя раньше ничего страшнее и помыслить для себя не могла. Но в ней осталась бы память обо всём, что она видела, – и это дало бы ей новое, внутреннее зрение. Ну перестала бы рисовать, шить – не самое же это непоправимое…
Но как много она могла бы даже при таком раскладе – общаться с людьми, найти посильную работу, все так же радоваться всему, что может дать жизнь. Иногда вечером она присела бы за кухонный стол рядом с мамой, они вместе чистили бы картошку и обсуждали семейные новости. И говорили, говорили, говорили… И даже спели бы вместе, тихо, вполголоса, какую-нибудь добрую незамысловатую песенку. Или она пошла бы с Олегом и Алёшей на музыкальный концерт, что было бы настоящим праздником.
Но всего этого нет и не может быть, а есть только непоправимо короткий отрезок времени, который будет таким, каким будет, и ничего тут не поделать.
Наталье казалось, что она подумала обо всём этом спокойно, и она даже не поняла, почему вдруг зашептала себе торопливо и настойчиво: «Без паники, голубушка, только без паники, пожалуйста – без паники…»
Что помогало ей так держаться, что давало силы – на этот вопрос она не смогла бы ответить. Слова доктора? Да, конечно, и они. Но кто знает, быть может, душа человека крепнет и мужает не только в страданиях, но и в радости? А она умела жить радостно, полнокровно, зная всему истинную цену. Она понимала – дело не столько в обстоятельствах, сколько в нас самих. Так и теперь. Она не владеет ситуацией, но может владеть собой. «А посему, – говорила она себе в самые тяжкие минуты, – ничего не остаётся, как держать себя в руках». И с горькой самоиронией прибавляла: «Слово чести».
Воспоминания
Но сильнее, чем боли, её преследовали воспоминания.
В тот вечер она чувствовала себя разбитой, что-то звенело и звенело в ушах, напоминая давний знакомый звук. Ах, да, это они с мужем, ещё до рождения Алёши, улетали в отпуск к морю. В аэропорту, проходя досмотр, она ступила под арку и – зазвенела всеми своими ключами, пуговицами, пряжками на поясе и обуви… И услышала:
– Положите сюда металлические предметы…
Она отложила всё лишнее. «Лишнее»… Вот слово, которое ей сейчас подходило. Что же было лишнего, ненужного в её жизни, на что она напрасно потратила время? Она лихорадочно перебирала год за годом, день за днём – всё было на своих местах, всё было её жизнью.
Было? Она застонала – не то от подступившей боли, не то от мысли, что почти всё – было. А сейчас, что есть сейчас в её жизни? Она ведь не может ни работать, ни строить планы на будущее. Да, не может. Но она в состоянии читать, думать, слушать музыку, иногда даже петь песни. Она может видеть близких, улыбаться сыну и видеть его ответную улыбку. Жаль только, что жизнь оказалась такой короткой… И всё-таки она много успела – познать любовь, родить сына, даже написать несколько картин…
Наталья не заметила, как уснула, как наступило утро.
Так было всё время её пребывания в больнице – каждая мелочь тянула за собой воспоминание. Она посмотрела на цветы, стоявшие в светлой вазе на прикроватной тумбочке, заметила чуть привядшие листья. По таким листьям ступали они однажды с маленьким Алёшей, гуляя по лесу. Сын всё допытывался: «Мама, листикам больно? Когда по ним ходят? А они уже мёртвые?» «Нет, – ответила она тогда, – листья не умирают, они смешиваются с землёй, и всё полезное, что есть в них, идёт деревьям, травам, цветам». «Как идет?» «Корни будут впитывать влагу, в которой растворится всё полезное из листьев». Алёша лишь уточнил: «Влага – это вода?» – и замолчал. Она видела – он понял не всё из услышанного, но отложил выяснение до другого раза.
Как же хорошо она знала сына – каждую его родинку, каждый оттенок настроения! Любое движение его души она ощущала так, будто это происходило в ней самой. Появится ли в его жизни – потом, когда её уже не будет, – женщина, которая с таким же пониманием и любовью отнесется к нему? Ей, матери, не суждено это узнать. И это было самым мучительным. Сын всегда был неотторжимой частью её существа и её существования, и потому во сне, наяву, в минуты полузабытья или агонии к ней приходило одно и то же воспоминание, отчетливое до мельчайших подробностей.
Медленно, не торопясь, она бредёт по аллее парка с пятилетним Алёшей. День солнечный, летний, но кроны деревьев смыкаются над ними, и потому не жарко. До конца аллеи далеко, сын забегает вперёд, а потом возвращается, чтобы кинуться к маме – лови меня! Она чуть присядет, раскинет руки и через секунду поймает, обхватит, прижмёт к себе этого восторженно летящего к ней человечка. И ему не надоест повторять это снова и снова. Лишь когда он устанет, что произойдет не так скоро, он тихо пойдет рядом с ней. И через паузу – их в нем пока так мало – вдруг спросит:
– Мама, а зачем люди живут?
Она лишь на миг растеряется от неожиданности, почти невозможности этого вопроса – ишь ты… И сразу же рассмеётся, светло и безоговорочно утверждая:
– Чтобы радоваться, сынок…
Прощание
В те редкие недели, когда больница была не нужна, Наталья жила дома. Если была в состоянии – старалась пообедать или поужинать с домашними, перечитывала любимые книги, вязала свитер сыну. Её хватало на то, чтобы и пошутить, и посмеяться, и побеседовать с кем-нибудь из гостей. Она сильно похудела, побледнела, её внешний вид явно свидетельствовал о нездоровье, но никто из тех, кто бывал в доме, не смог бы по поведению Натальи сделать вывод, что она смертельно больна.
Труднее всего было с Алёшей. Взрослые члены семьи понимали происходящее, Алёша же, считавший, что мама просто больна, всё время пристально всматривался в неё – ну когда же она начнет поправляться? А как он обрадовался, когда ему сказали, что скоро мама всё время будет дома! «И никаких больниц?» – спросил он у Веры Алексеевны. «Никаких», – ответила ему бабушка, но он не понял, почему у неё задрожали губы.
Всё так – больше не будет никаких больниц. Врачи сделали всё, что смогли – продлили ей жизнь на долгие месяцы боли. Наверное, так положено. Но если бы она могла всё это представить заранее, она не пошла бы по этому пути. Она приняла бы любое другое решение. Но не ей оглядываться на прошлое. Не ей, чья жизнь вот-вот оборвётся.
– Мама, – в один из вечеров, между приступами боли попросила она, – возьми бумагу и ручку, подойди ко мне.
Вера Алексеевна, привыкшая не задавать лишних вопросов, тихо присела рядом.
– Пиши… – Наталья на минуту задумалась. – Пиши. Серёжа, Лариса Афанасьевна, Зоя… Игорь и Наташа Воробьёвы… Татьяна, Миша…
На этом имени она остановилась. Это была её первая любовь – давняя, детски трогательная, растаявшая во времени без боли и сожалений. Только след остался в душе. Только след и свет.
– Нет, мама, Мишу не надо. – И только тут объяснила, что означает этот список. – С ними я… хочу попрощаться. Пора.
– Что ты, доченька, – рванулась к ней Вера Алексеевна, но Наталья остановила её:
– Пиши, пиши дальше…
Медленно, иногда с долгими паузами, она диктовала и диктовала. В списке было уже восемнадцать человек. Переведя дыхание, Наталья еле слышно продолжила:
– Папа. Олег. Алёша. Они будут последними. Только бы успеть. Только бы…
– Доченька…
– А с тобой, мама, я хочу проститься сейчас.
– Что ты такое говоришь? Я буду всё время рядом.
– Не бойся, мамочка. Мы попрощаемся и будем жить дальше… сколько получится. – Наталья говорила ровно, как нечто давно выверенное. – Знаешь, как я хочу с тобой проститься? Ты положи под меня руки… Как в детстве. Будто я совсем маленькая…
И она задремала на руках матери.
…Первым в списке стоял Серёжа, тот самый Серёжа Куликов, с которым она весь десятый класс просидела за одной партой. Проинструктированный Верой Алексеевной – не жалеть, держаться бодро, не раскисать, – он нерешительно переступил порог комнаты и подошел к кровати, где полусидела Наталья.
– Сергуня! – Она протянула ему руку, улыбнулась. – Рассказывай, как ты, где ты? И о ребятах наших расскажи.
В первое мгновение он не мог вымолвить ни слова. Он лишь смотрел на эту бледную и прекрасную женщину, которая когда-то была веселой, непредсказуемой в каждом своем шаге девчонкой, полной жизни, радости, умения удивляться и удивлять.
Он рассказывал ей о себе, о школьных друзьях, – кто где работает, кто женился или развёлся, у кого родились дети… Наталья слушала, не перебивая, не задавая вопросов, очень внимательно: то была жизнь, от которой судьба отодвигала её всё дальше и дальше.
|
|
|
