 |
И жизнь, и времени движенье... 4 глава
|
|
|
|
Сергей сделал паузу, она не поддержала его вопросом, и он встал: «Ты, наверное, устала, в другой раз поговорим». Она грустно покачала головой. Он понял – другого раза не будет. Он бережно взял её руку в свои ладони, коснулся губами: «До свиданья, Наташа». «Прощай…» И прикрыла глаза. И мгновенно забыла о нем. Так было и потом. Простившись с кем-то, она как бы отодвигала этого человека от себя: всё, его больше нет. Нет в её жизни.
…Дни шли за днями, встречи-прощания – один на один, даже Вера Алексеевна на них не присутствовала, – продолжались. Это был ритуал, который никто не осмеливался нарушать.
На какое-то время её отпускала даже боль. Все силы души были сосредоточены в этом мгновении, в этом человеке. Это были минуты – пусть всего лишь минуты! – в которых она жила без оглядки на прошлое, без страха за будущее. Тот самый сегодняшний день, который есть у каждого, и в этом дне нужно жить, а не умирать. Жить без страха за жизнь. Так сказал ей врач. Она поверила ему, как поверила и диагнозу, который он первым сообщил ей. И вот теперь она хотела остаться в памяти тех, кто её знал, не раздавленной болью, не размазанной отчаяньем и сознанием обречённости, а живой… Живой. Иначе она сама и гроша ломаного не дала бы за всю свою счастливую, очень счастливую жизнь.
Наталье становилось всё хуже. Вера Алексеевна, совершенно седая, почерневшая от горя, сутками не отходила от дочери, никакая сила не могла оторвать её от этих ночных бдений. «Господи, – молилась она в те редкие минуты, когда Наталья затихала в полусне, – забери лучше меня… Не дай ни одной матери пережить своего ребёнка…».
Боли всё реже отпускали Наталью, особенно по ночам. Она металась в полусне, в полузабытьи, что-то говорила и говорила.
|
|
|
– Вот и утро, – сказала она после одной из таких мучительных ночей, – доброе утро, мама. – На минуту затихла в материнских объятиях, а потом тихо спросила: «С кем я ещё не попрощалась? Посмотри, мамочка…»
Вера Алексеевна застыла. Она вспомнила слова дочери: «Только бы успеть». В списке оставались трое. Наталья мгновенно поняла это по реакции матери. Настала пора прощания с самыми близкими ей людьми. Это о них она любила повторять: «Я счастливая, меня любят трое замечательных мужчин – папа, Олег и Алёша».
Геннадий Викторович, постаревший за эти месяцы на годы, вошёл в комнату, молча присел у кровати дочери.
– Ты что такой пасмурный, папуля? – из троих её «замечательных мужчин» только отец, в силу возраста, удостаивался такого ласкового обращения. Муж всегда был только Олегом, сын – Алёшей, и никаких там уменьшительных или ласкательных суффиксов к ним не прилагалось.
Наталья смотрела на отца спокойно и понимающе. Сейчас он, так много давший ей в жизни, да и саму жизнь, был её ребёнком. Она могла, должна была его поберечь.
– Ты заметил, что Алёша перерос тебя?
Он видел и замечал только её, своего первого и единственного ребёнка. Видел, что она, хоть и храбрится, но говорит с трудом, через силу:
– Наклонись ко мне. Видишь, как я похожа на тебя? Потому я и была такой счастливой. – Он привык, что за время болезни дочь почти никогда не говорила о себе. Сегодня она изменила своему правилу, и его охватила паника. – Посмотри на меня, папуля. – Он смотрел ей в глаза, и у него дрожали руки. – Вот так. Ты запомнил меня? Видишь, я улыбаюсь… – Она погладила отцовскую руку. – Ну и хорошо. Ну и всё. Всё.
И прикрыла глаза. «Всё, – ещё раз мысленно сказала она себе, – с папой я уже простилась».
После ухода отца Наталья обратилась к матери:
– А теперь позови Олега.
– Может, завтра? – робко спросила Вера Алексеевна. И, помолчав, мягко коснулась плеча дочери. – Ты устала.
|
|
|
– Нет, – сказала Наталья, – позови сейчас. – В ней жило странное чувство во время всех встреч-прощаний: она точно рассчитала время, с каждым уходящим от неё человеком уходит и кусочек жизни, и жить ей остаётся ровно столько, сколько понадобится, чтобы проститься со всеми. И вот остались только двое – её муж и её сын.
Олег пришёл с работы раньше, чем обычно. Как всегда энергичный, подтянутый, он обнял Наталью, прижался щекой к её щеке и только тогда присел на стул.
Она посмотрела на мужа со странной, напряженной улыбкой: «Да-да». Олегу показалось, что она не узнаёт его. Её взгляд становился всё отрешённее. Она прикрыла веки, и ему вдруг показалось, что она уже уходит.
– Наташа, Наташенька, – он тряс её за плечи, – я прошу, не спи, только не спи…
Она открыла глаза, удивлённо посмотрела на него:
– Чего ты испугался, дорогой?
Но он уже взял себя в руки.
– Я хочу сказать тебе… – Наталья помолчала, собираясь с мыслями. – Ты умел любить меня. Любить и беречь. Ни в чём мне не мешать. Да, да, не перебивай. Ты так много дал мне в жизни… И ещё – Алёшку… Когда меня не будет, – она заторопилась, не давая ему возразить, – ты погрусти немного, а потом – только помни. Только помни. Не задерживайся на грусти, я хочу, чтобы Алёша рос весёлым мальчиком. А сейчас – поцелуй меня… Вот так…
– Хочешь, я посижу с тобой эту ночь?
– Нет, – покачала она головой, – уже поздно.
Поздно. Всё уже поздно. Она смотрела, как он уходит из комнаты, уходит из её жизни. Так было все долгие месяцы болезни: не она от кого-то уходила, кого-то покидала, – это от неё уходили люди, уходило время, и жизнь её становилась всё меньше и меньше… И сейчас в ней самой, в этой её жизни оставалась лишь одна точечка, живая, пульсирующая, то сжимающаяся, то заполняющая её всю… Алёша. Алёша…
Всю ночь она металась в бреду. Бессвязные слова наплывали одно на другое, перемежаясь стонами и отрывистым, хриплым дыханием. Задремала Наталья только под утро, но почти тут же очнулась:
– Алёшу… Мама, Алёшу… Пусть придёт ко мне. – И вновь впала в забытье.
Она не видела, как сын вошёл в комнату и сел рядом. «Держись, сынок, ты мужчина, – вспомнились ему слова отца. – Учись у мамы». Он не хотел быть мужчиной. Он хотел уткнуться в мамино плечо и дать волю слезам. Он хотел быть маленьким мальчиком, только бы у него была мама, которая, как и у любого ребёнка, всегда самая красивая и никогда-никогда не умрёт. Но ему – его одиннадцать лет ничего не меняли – нужно было быть мужчиной. У него не было выбора. И, сжавшись в комок от доселе неведомой боли, он тихо сидел и ждал. Ждал: мама откроет глаза и увидит – он не плачет. И улыбнется ему.
|
|
|
«Алёша, сынок… – Наталья металась, бредила. – Господи, не разлучай меня с сыном… Алёша… – Какие-то отрывочные видения, сменяясь, всплывали в её сознании. Потом всё исчезло. Осталась зелёная аллея парка, по которой какая-то женщина… нет, это она сама бежит навстречу взрослому сыну, чтобы он поднял её на руки, словно ребёнка, и закружил, закружил…
Наталья с закрытыми глазами чуть приподнялась – и вновь откинула голову на подушку. В наступившей тишине Алёша отчетливо расслышал: «Сынок, скажи мне… зачем человек живёт?»
Что-то давнее, почти забытое, пришедшее из раннего-раннего детства, подсказало ему ответ. Он наклонился, ещё не отдавая себе отчёта в том, что скажет, и быстро, словно боясь забыть или опоздать, произнёс:
– Чтобы радоваться, мама…
Это были последние слова, которые услышала Наталья. Она открыла глаза, увидела сына. Он вёл себя как настоящий мужчина – и она улыбнулась ему.
Когда Алёше исполнилось шестнадцать лет, Вера Алексеевна подарила ему альбомы Натальи с выполненными в больнице рисунками, полными света, яркого буйства красок. Это была жизнь в самом разгаре своего цветения. Жизнь, которая не может прерваться. Жизнь, в которой есть своё место всему, даже смерти. Своё, особое, но не заключительное. Но это Алёша поймёт ещё очень не скоро.
...И вдруг я поняла, что смерти нет,
как нет конца, итога, завершенья,
есть боль и память – знаки продолженья,
закат, что переплавится в рассвет.
Эти строки живут в сознании рядом с рассказом, хотя написаны на восемь лет раньше. Да, смерть всегда присутствует в нашей жизни, собственно, она – часть жизни:
|
|
|
Из будничной, нескладной кутерьмы
в тот самый срок, что нам судьбой положен,
уходят те, кого любили мы,
и те, кто нас любил, уходят тоже, –
к другим делам и просто в никуда,
к другой любви и на иные круги…
Лишь чей-то голос скажет: вот беда…
И чей-то взгляд метнется в дальний угол.
Померкнет день. Померкнет белый свет.
И ночи станут глуше и чернее.
И не один поднимется рассвет,
пока в душе надежда заалеет.
Свет неизбывен, да. Но как из тьмы –
на свет другой и на другое ложе
уходят те, кого любили мы,
и те, кто нас любил, уходят тоже.
...И ещё об одном. Моей соседкой в Ростове-на-Дону была женщина, в тридцатилетнем возрасте погибшая от этой болезни. Я была лет на пятнадцать старше, но и по сей день помню, как поразила меня такая ранняя смерть. Время сгладило остроту того мучительного недоумения, но оно всплыло, заполнило меня, пульсировало во мне, когда писала рассказ. И ещё раз – летом 2003 года, когда узнала о раннем уходе из жизни другой своей знакомой.
Всё во мне заметалось, почти застонало: «Господи, почему?» И родилось стихотворение – с теми же вопросами и сомнениями, но в нём уже были и поиски ответа:
Ещё вчера она – Катюша, Катя…
Ещё вчера – сиреневое платье,
друзья и книги, музыка и танцы,
и счастье – близко, рядом, может статься,
и на ладонях – птицам! – крошки хлеба,
и на качелях – вверх, едва дыша…
Иль… может быть… то приобщалась к Небу
бестрепетная юная душа?
Но ведь она ещё и не любила,
ещё почти совсем и не жила?
Какая же неведомая сила
её из бытия отозвала?
Ответа нет. Иль мы его не слышим?
Что, если Он, начало всех начал,
Единый, тот, кто нас мудрей и выше,
её от новой муки избавлял?
…И с верой, что не всё – лишь тлен и дым
вчерашнего высокого огня,
к безвременно ушедшим молодым
слова мои восходят из меня.
Этой женщине было тридцать лет, в этом возрасте болезнь развивается быстро, не то что в мои годы. Операция поможет – в один голос заявляли врачи. Но семья приняла решение лечиться «народными средствами», и время было безнадёжно упущено. Поэтому не могу не повторить ещё раз – окончательное решение о выборе методов лечения каждый взрослый человек принимает сам. Мой выбор – это только мой выбор. Исключительно мой. Не иначе.
...С первых дней болезни и по сей день не хотела ничьих проявлений сочувствия, утешений – я ждала лишь общения, если можно так сказать, в рамках здоровья:
И состраданье больно мне, и утешение –
чужие длани! –
всё больно, как прикосновение
повязки к ране.
...Но с каждым днём всё труднее жить вне семьи. Сын с женой звали меня переехать к ним – не захотела обременять, добавлять тень нездоровья в их жизнь. Да и в своём доме, в котором живу, обустраивая его двадцать лет, всё так привычно, удобно, так в помощь. Здесь, как говорится, и стены помогают. Но как же мне не хватает присутствия сына, внука! Просто присутствия...
|
|
|
И потому хочу признаться в весьма странном чувстве, с которым писала рассказ, – в зависти к своей героине. Не определяю цвет этой зависти – она не белая и не чёрная – но я завидовала, ощутимо остро завидовала, что последний отрезок жизни эта женщина проводит в кругу семьи. Возможно, и это было предощущением того, каким будет заключительный отрезок моей жизни. Но решения своего не меняю и теперь.
«Всё мне –
в помощь
и всё мне –
Жизнь...»
Беречь душевное здоровье. Что ж, решение принято. Жизнь продолжается – обычная жизнь, «почти как всегда». Жизнь после диагноза..
Точнее – вместе с диагнозом. «После» – о том, что пережито, изжито. «Вместе» – иная ситуация: данный диагноз пережить нельзя – ни в прямом смысле, ни в смысле переживания как чувствования. Мы живём с диагнозом вместе – под одним небом, на одной земле, в одном доме, в одном теле. Спим на одной постели, гуляем, когда хватает сил. Вместе пишем эти строки. Вся жизнь моя теперь – вместе с диагнозом. Но... И тут начинается главное. Я сказала «моя» жизнь, а не «наша», и в этом суть: мы живём вместе, а жизнь у каждого своя, почти отдельная. Диагноз старается меня разрушить, а во мне ни малейшей агрессии к нему. Он старается дать знать о себе, я – забыть о нём, беречь душевное здоровье, искать позитивы.
Главный из этих позитивов – творчество, а в нём – работа со Словом. И наша совместная жизнь – моя и творчества – продолжается. Надеюсь, нам будет почти не до диагноза. И ему станет скучно от мысли, что не он – главное в жизни. С этой мыслью стараюсь уснуть.
Весьма странное самоутешение. Плохо. Плохо и душе, и телу. Не конкретная боль, но лежать – не лежится, писать не пишется. Кому-нибудь позвонить, но зачем?
Не унывай, говорю себе. Завтра будет хуже, и потому сегодня – не унывай.
Как ни странно – эта самоирония, как некая попытка приструнить себя, прочно поселяется во мне и часто всплывает. И, что ещё более странно, помогает. Учит не жалеть себя, быть твёрже. Не строить иллюзий на будущее и тем самым ценить настоящее. Пока оно есть, его надо ценить – наше сегодня, наше здесь и сейчас.
День по имени Сегодня. В нём, единственном, а не во вчерашнем или завтрашнем дне мы в состоянии что-то чувствовать, менять и действовать. Об этом будут стихи, но несколько позже, когда, впервые увлёкшись фотографированием природы, почувствую себя ребёнком, открывающим новое, неизведанное:
Есть у меня хороший день
по имени Сегодня.
О, этот день, чудесный день,
где я всего свободней!
Он каждый день есть у меня,
и лучше мне не надо дня.
В нём всё смогу, что захочу, –
создать и переделать,
мне в этом дне – всё по плечу,
я в нём – душой и телом!
В нём так просторно всем делам,
что хочешь – то твори!
Он как подарок людям дан –
бери его, бери!
Наступит ночь, и мы уснём,
ну а потом, с утра
он станет днём, он станет днём
по имени Вчера.
Тот день по имени Вчера
останется во мне,
но... нет меня, но нет меня
в прошедшем этом дне.
Зато я есть, зато я есть
здесь и сейчас, Сегодня,
в том самом дне, чудесном днесь,
где я всего свободней!
Понимание, что нужно держаться за день сегодняшний, живёт во мне с первых дней болезни. Но глубоко прочувствованным – до поэтического воплощения, причем, без взрослого трагизма, а лишь с детским ощущением радости бытия – появилось не скоро.
Стихотворение «День по имени Сегодня» в скором времени вошло в книгу для детей, которую я успела сделать, но об издании не смею и помыслить.
Точки опоры. В первые дни, недели, месяцы после принятия решения о том, как лечиться и как не лечиться, я искала любые точки опоры, которые помогут мне продержаться без депрессии – одну минуту или один день, или неделю... И я продумала для себя текст самовнушения. В нем не было агрессии – я не обращалась к болезни как к чему-то огромному, страшному, не обрушивалась на неё гневно, ничего ей не приказывала – я лишь договаривалась с ней и уговаривала её. Вот этот текст, но это мои самовнушения, если они кому-то подойдут – наздоровье, но, думаю, каждому лучше поискать точки опоры и самовнушения самостоятельно: они могут быть своими от начала до конца, а могут быть выбраны и собраны из общепринятых рекомендаций – лишь бы это было сделано по-своему... Вот эти мои самовнушения:
Прикосновение ладонью и воображением к болезни… Разговор с ней. Образ здоровья:
«Я вижу, чувствую – болезнь не развивается. Она может остановиться. И даже дать обратный ход».
Я прикладываю к ней ладонь, и прошу тихо, стихами:
Ты живёшь в моей ладошке –
уменьшайся понемножку…
И уговариваю прозой:
«Ты съеживаешься, уменьшаешься, усыхаешь. Ты – всего лишь маленький холмик, разрушающийся от времени. Всё здоровое вокруг неспешно, но настойчиво занимает твоё пространство.
С каждым днём я буду чувствовать себя спокойнее.
Я брожу по лесопарку, что виден из моего окна, вокруг зеленая трава, берёзы, а зимой будет белый снег…
Дышится легко, светло. Надо мной – высокое, светлое, всё время меняющееся небо… Мне хорошо, легко, я полна жизни… всё вокруг полно жизни...»
«Жить без страха за жизнь». Признаюсь – только первое время держалась за это самовнушение. Педантизм свойственен мне только в творчестве, в работе над своими текстами или в том, что делаю с увлечением, – там я упорно отстаиваю каждую мелочь. В реальной жизни всё иначе. Назначенные лекарства никогда не умела принимать строго по расписанию и просто забывала о них, когда наступало едва заметное улучшение здоровья. Со временем все мои самовнушения, точки опоры, соломинки, за которые держалась, почти забудутся, я научусь «жить без страха за жизнь», как посоветовал героине моего рассказа её врач.
Это произойдёт в 2007 году, когда я с головой уйду в новое для меня увлечение фотографией, в творчество, в работу над созданием неожиданной даже для меня самой книги «О, тайные Природы письмена...», в которой двести моих цветных фотографий природы вместе со стихами к ним составят единое целое. А пока...
Узелки на память. Любое напряжение не может держаться долго на одном уровне. И ко мне пришли несколько часов усталости – не вялости душевной, а именно тихой усталости. Думалось о разном, но мысли были странно равновесные, не утруждающие душу... Я постараюсь сохранить это время в себе как ощущение, закрепить в памяти. И буду продолжать отслеживать, улавливать в себе любые позитивные минуты – дневного равновесия, лёгкого засыпания, выхода из утренней «рассыпанности». И, вызывая в памяти, переносить на трудный момент, чтобы выходить из него, опираясь уже на свой, пусть и крошечный в подобной ситуации, опыт преодоления.
Пытаюсь создать как бы образцы поведения из того, что уже есть во мне, и следовать им. Даю себе некие задания-советы:
плакать, если можешь, слёзы – это высвобождение;
отвлекаться, погружаясь во что-то внешнее: книгу, телепередачу, любое движение – даже изменение позы;
заболит душа – можно заняться телом: привести в порядок руки, сделать лёгкие омовения лица, шеи, побаловать повышенным вниманием ступни ног – тёплые ванночки, легкий крем, красивые носки;
с грустными, тягостными моментами не устраивать непосильной борьбы: они есть, их не может не быть, их нужно принять как неизбежное и потихоньку избывать;
не нянчить душевные раны, относиться к ним как взрослый к взрослому: пойти навстречу, понять, принять и, отпуская с миром, отодвигать на край сознания и жизни...
Прочитала написанное, поняла: мелкие советы скорее всего повиснут в воздухе. Что касается крупных – пойдут в дело, но они уже есть в принятом решении. Что ж, повторять – значит закреплять.
Жить в настрое исцеления даже не пытаюсь, трезво оцениваю ситуацию. Но беречь минуты позитивного состояния могу, стремиться продлить жизнь, сохраняя её качество, – могу. Подобный настрой мне по характеру и, надеюсь, по силам.
И тогда на душе будет становиться светлее, и, окидывая внутренним взором происходящее, можно убеждаться в том, что жизнь и во время болезни может быть полномерной и интересной, и что в этой жизни не так уж мало зависит от тебя.
Тогда и последний её отрезок, даже зная, что он последний, можно прожить в большем ладу с собой и миром.
Собрать себя так, чтобы...Думаю о том, что пока живы – мы отвечаем за всё, чем была и что есть наша жизнь. Только смерть даёт нам абсолютное освобождение от ответственности. А пока, если есть в нас хотя бы крохи мужества, нам нужно собрать себя так, чтобы не быть раздавленными страхом и отчаянием.
Но тревогу и страх не вырвешь из подсознания раз и навсегда – нужна постоянная, напряжённая работа души, чтобы забывать, пусть на время, то, что происходит с твоим телом, или хотя бы смягчать негативные состояния. Образно говоря – из тьмы отчаяния и уныния выбираться к свету. Но где его искать, этот свет?
Свет в душе. К примеру, человек напряжен. От боли. От радости. От отчаяния. Напряжён творчеством. Желанием вырваться из им же очерченного круга. И тогда ему может показаться, что он несовместим с самой жизнью. Но невозможно быть несовместимым с жизнью: ты и твоё напряжение – это ведь сама жизнь. И если напряженность не бывает непрерывной, значит, и страдание не может, не должно заполнять всего человека.
Не знаю, всегда ли в жизни есть место подвигам, но место светлому, радостному не может не найтись.
Свет – есть. Есть. На этом свете, на нашем белом свете...Мы ведь, рождаясь, появились на свет. Не иначе.
Точка света. Свет насущен, чтобы жизнь оставалась жизнью, а не беспросветностью в ожидании смерти. Душе нужен свет, без него жизнь теряет свой истинный, высокий, преломлённый каждым для самого себя смысл. Но чем высветить жизнь и душу, обременённые болезнью?
Найди для начала, говорю себе, хотя бы точку света. Ею может стать всё, что угодно, но для каждого – своё. К примеру, встреча с другом. Или знакомая мелодия. Облако на небе. Прикосновение ребёнка. Воспоминание детства. Котёнок, взобравшийся на колени. Солнечный луч. Улови свет этого мгновения, открой ему душу и не отпускай хоть короткое время. И свет будет расширяться, или ты его будешь расширять, или сама жизнь – что, в сущности, одно и то же. И ты поймёшь, что даже точка света – не так уж мало. Она уже разрушила беспросветность.
И о точке света я напишу стихотворение, но это будет позже, когда свет в душе станет ощутимее. Но приведу его сейчас – быть может, оно, написанное в конце мая 2008 года, поможет читающему эти строки в эти самые минуты. Надеюсь на это. Итак – «Точка света»:
Днём, случайным средь множества дней,
на тропинке забытого сада
паутины ветвей, паутины ветвей
я коснулась нечаянным взглядом.
Так бывает и в нас
в некий горестный час:
перепутаны тонкие нити
наших споров с собой,
наших связей с судьбой –
вязнем мы в паутине событий.
В паутине житейских баталий,
суеты и привычных реалий,
в паутине тоскливых сомнений,
неудач, передряг, невезений...
Но потом... донесенный ли ветром?..
тихий свет, словно солнце сквозь ветви,
вдруг проступит в душевной глуби...
Тихий свет... И пойдут на убыль
те бесчисленные печали,
что нам жизнь по сей день омрачали.
А за ними и все невзгоды,
все житейские непогоды,
неувязки, тревоги, сбои,
растворившись, сольются с тьмою.
И останется только это –
точка света в душе, точка света,
что осветит – я верю! – собою
всё, что мы называем Судьбою.
Точка света всё ярче, сильней –
этот свет мне насущнее хлеба!
... В паутине ветвей, в паутине ветвей
проступают и Солнце, и Небо.
У бездны на краю... Но вернемся к началу октября 2006 года. Проснулась в непонятном состоянии. Умылась, привела себя в порядок, позавтракала. Всё – как обычно. Что-то делала по дому, но ощущала, что двигаюсь замедленно, вяло, автоматически. К вечеру пришел брат с женой, мы ужинали, о чём-то говорили, но я во всём этом словно и не присутствовала. Вечером они ушли, я легла в постель, закрыла глаза и... мгновенно на меня надвинулась непроглядная темь. И я начинаю в неё проваливаться. Мне страшно – от мысли, что не проснусь.
Поспешно открываю глаза, стараюсь успокоиться. Через какое-то время глаза прикрываю – повторяется то же самое. С каждой новой попыткой уснуть сталкиваюсь с той же всеохватной чёрной бездной. Всё во мне, до каждой клеточки, знало наверняка: уйду в сон – не проснусь никогда.
Шло время – ничего не менялось. Читала, хотелось спать, но закрывала глаза – всё повторялось. Ходила по дому, умывалась холодной водой, чтобы отогнать сон, – не помогало. Любая попытка уснуть повторяла ощущение чёрной бездны, из коей нет возврата.
Нет возврата? Тогда надо немедленно, не откладывая ни на миг, привести в порядок то, что хочется сохранить, оставить после себя, сделав книгой.
Пью крепкий чай, сажусь за компьютер. Свожу воедино то, что не вошло в изданные сборники стихов. Отбираю рассказы, новеллы, очерки, эссе, опубликованные в периодических изданиях и рукописные. Жадно погружаюсь в работу, дело идёт довольно быстро. Но через пару часов голова моя валится на клавиатуру компьютера... Прикрываю глаза – всё повторяется снова.
Пью уже не чай, а кофе и продолжаю работу – напряженно, почти фанатично. Успеть, надо успеть. Успеть, успеть, успеть – стучит во мне почти с каждым ударом сердца... Я должна сделать книгу, пока жива. Пока не провалюсь в этот необратимый сон.
Утро застало меня в работе. Всё идёт по-прежнему: кофе, ходьба по комнате, работа... кофе, ходьба по комнате, работа... С утра до двенадцати ночи.
Начиналась вторая бессонная ночь. В два часа стало плохо с сердцем. Обратилась к валидолу, нитроглицерину. Снова кофе, работа, кофе... работа, работа, кофе...
С трудом дотянула до пяти утра. Двигаться, что-то делать – уже не в состоянии. Присаживаюсь на край кровати, прикрываю глаза и тут же... не открываю их, а распахиваю: о, нет, опять эта чернота... только не это! Рядом, на прикроватном столике телефон. Решаюсь просить о помощи, звоню жене брата, они живут на другом конце Москвы. В восемь утра она уже у меня.
...Это – утро четвёртого октября. Книга вчерне готова. Потом я обнаружу в ней пару новых страниц. Как их писала, не помню.
Остаётся одно неистребимое желание – увидеть сына. И мне будет не страшно закрыть глаза. Пусть и навсегда.
Жена брата то разговаривала со мной, то молчала, то поила прихваченными с собой успокоительными сборами, то уговаривала: «Ты не спи, ты полежи, просто полежи...» Я лежала, а она тихо касалась меня рукой или держала за руку, или сидела в ногах, положив на меня руку. Делала именно то, что было нужно в данную минуту. Меня успокаивало каждое её прикосновение... Я понимаю, почему так прекрасны цветы, посаженные её руками на даче. Почему так щедро и радостно плодоносит там земля – она ухаживает за ней как за малым ребёнком.
К вечеру она позвонила моему сыну. Я слышала лишь то, что звучало рядом со мной: «Срочно приезжай Нет, не завтра... Нет... Иди на вокзал сейчас. Нет, отложить нельзя...» И, наконец, слышу адресованное уже мне: «Завтра утром он будет здесь»... Минута сотрясающих меня рыданий, которые оборвались так же внезапно, как и нахлынули, и во мне стало тихо, удивительно тихо. Я смогла остаться на ночь одна, уснуть.
Утром пятого октября приехал сын. Этот день – годовщина его свадьбы, но я впервые за время его женитьбы не только не вспомнила об этом, но и оторвала его от семьи. Двое суток мы были вместе. Как мы их провели, писать не буду. Это только наше – моё и сына.
Не стану рабою,
твоей, суета...
Любовь и работа –
моих два кита,
а третий мой кит,
а точнее китёныш –
мой мальчик, мой сын,
мой счастливый найдёныш.
Почему сын – «найдёныш»? Быть может, потому, что во всей безмерности раскладов бытия я нашла именно его?
Эти двое суток ещё раз подтвердили истину общеизвестную: любовь и работа даже в самые трагические минуты дают силы – продержаться, выдержать, держаться.
Бездна бездной, но книга-то готова! Весной 2007 года она выйдет в свет в издательстве «Дружба народов» –книга стихов и прозы «И в зеркале моём, и в зазеркалье...», вчерне собранная за двое бессонных суток плюс пару месяцев доработки. За творчество можно и нужно держаться – и бездна отступает! Значит страх – это и сигнал действовать так, как подсказывает тебе твоя природа.
Вспомнила о Паскале, его депрессивных состояниях. О его остро ощущаемом страхе бездны, бесконечности, пустоты. Ему казалось – вот здесь, за стулом, на котором он сидит, начинается пустота, и он может рухнуть в неё в любое мгновение. Но он стал... изучать пустоту, сделав её предметом своих научных исследований, и делал это гениально. Так он держался тоза науку, далеко не случайно изучая пустоту, то за светскую жизнь, то за религию… Это и значит – лечить себя, выживать, жить.
...Но откуда явилось ко мне это ощущение чёрной бездны? Что произошло? Нервный срыв? Стресс? Не знаю. Было и прошло. И не стала бы я так подробно описывать эти двое суток, если бы значительно позже не задумалась о том, что стало – даже не причиной, причина понятна, – что стало пусковым моментом острого ощущения бездны как конца жизни? Этим пусковым моментом стало...
Слово врача. И на этот раз отношение к Слову проступило как очень серьёзная для меня значимость. Вернёмся в третье августа 2006 года:
– Доктор, – спросила я, – у меня есть хотя бы... год жизни?
– И год, и два, но...
Пауза показалась мне бесконечной:
– Но может быть и два месяца.
|
|
|
