 |
И жизнь, и времени движенье... 5 глава
|
|
|
|
Вот оно что: ровно два месяца прошло с третьего августа до той чёрной бездны, в которую я «заглянула» в ночь со второго на третье октября. А ведь всё это время о словах врача я не вспомнила ни разу. Что во мне помнило их и с такой ошеломляющей точностью отсчитывало дни, заставляя организм так отреагировать на сказанное? Ведь не Бог же произнес их, а врач, который мог и ошибаться. Но суть в том, что Слово для меня – всегда живое, а подсознанию свойственно удерживать значимое для нас.
Врач и пациент. Слово врача значит бесконечно много для пациента. Возможно, поэтому я и не умею быть пациентом. Сильнейший насморк у меня исчезает, едва войду в кабинет врача. С инфарктом, достаточно обширным, осталась дома, отказавшись от больницы. С переломом ноги (обе лодыжки и берцовая кость) сразу после наложения гипса в больнице вернулась домой, а назавтра, достав костыли, встала на них и – за дела. Почему – никогда не задумывалась. Быть может, избегала вмешательства в своё тело и душу, больше полагаясь на самотёк, сохраняя некую свою отдельность и «целостность».
В общении с врачом не приёмлю никакого нажима, Мне нужна возможность выбора и мне по душе, когда врач предлагает варианты лечения. Если нет – найду их сама.
Чувствую себя неуютно, когда врач излишне эмоционален. Даже малая доля чрезмерности мне трудна, почти неприемлема... «Дорогая моя, всё будет хорошо, какие метастазы...» – это не для меня. Нейтральное, равновеснее настроение врача при искреннем, направленном на меня внимании – вполне достаточно. Мне легче начинать контакт с мягкой, тихой доброжелательности – всё, что выше, вызывает настороженность, хоть и понимаю – это может быть вполне искренним сочувствием.
|
|
|
Никогда не хотелось мне «благородного» обмана – малейшая манипуляция в этом направлении мгновенно ранила меня. Я и «обманываться» рада, но – сама.
Вот такой я нескладный пациент. Но, дочь врачей, я старалась врачам этого не показывать.
«Передумать вдруг... и – задержаться...». Сын был рядом, его приезд что-то выровнял во мне, напряжение начало спадать. Было 9 октября, осенний ветер за окном кружил над землёй пожелтевшие листья. Но это было вне меня – моё настроение стало несколько мягче, отрешённее, что незамедлительно отразилось в стихотворении:
Всё – отдать… Всё сделать, что хотела…
С близкими навеки попрощаться…
И тогда, оставшись не у дела,
передумать вдруг… и – задержаться.
Обсудить обыденно-простое,
сделать то, что в силах сделать стоя,
полежать немного на диване –
без тоски, без боли, без желаний,
и, себя от всех не отлучая,
с сыном, с братом посидеть за чаем…
Так, держась за милое земное,
обрести желание покоя…
«Почти как всегда...» И всё таки – как теперь жить? В рассказе «Научите меня умирать!» есть достаточно полный ответ на этот вопрос.
«...Она не ждала чуда, не надеялась и не пыталась уйти от неизбежного, она рванулась к врачу с одной единственной просьбой:
– Доктор, научите меня умирать!
– Хорошо, я отвечу. Но сказать могу только одно: у вас, как и у меня, как и у любого другого человека, есть сегодняшний день, и в этом дне нужно жить, а не умирать. Жить без страха за жизнь. А вообще-то… у жизни и смерти – одни и те же ценности: терпение, мужество, умение думать о близких, жалеть их больше, чем себя. Не терять своё «я». Словом, всё как всегда. Почти как всегда...»
В этом «почти как всегда» и живу теперь.
Мне кажется, то был рассказ-предощущение, рассказ-тренинг. Что в нас, какая часть души ведает о нашем будущем?Завесы над этой тайной мне не приоткрыть.
Закрепление решения. 31 декабря 2006 года, подводя итоги пережитого, я ещё раз – для себя самой – закрепила своё решение:
|
|
|
Возраст мне – не помеха пока,
но к дождю вдруг заныла рука...
И, отбросив второе весло
(плыть как все – не моё ремесло),
я плыву по морям, по волнам,
направляясь к родным берегам,
и свободной ладонью касаюсь воды,
и от моря не жду ни вражды, ни беды...
Жизнь не только ведь спор и борьба –
меня держит на волнах теченье-судьба...
«И в зеркале
моём,
и в зазеркалье...»
«Я в своём зазеркалье зеркал не держу...» Тема зеркала как тема отражения звучала и в моих прежних стихах. А слово «зазеркалье» появилось впервые. Но в моём зазеркалье нет ничего нереального – лишь простая и естественная радость человека – быть самим собой...
Я в своём зазеркалье
зеркал не держу,
я в своём зазеркалье
живу-ворожу
и, в его лабиринтах
неспешно блуждая,
я собою себя
так светло ощущаю.
Там воздушные замки
мне – домашний очаг
и любимого руки
у меня на плечах,
там привольно дышу,
безоглядно люблю, –
там – любое мгновение
остановлю.
Там нет времени, прошлого,
прожитых лет,
там – иных измерений
таинственный свет.
А потом... А потом,
вот такие дела,
наступает пора
заглянуть в зеркала.
Но привычный, обычный
зеркальный овал,
что всегда так покорно
меня отражал, –
в своей глуби бездонной
с границей овальной
отражать начинает
моё зазеркалье.
Без лекарства. Работа над книгой, вчерне собранной за двое суток бессонницы в октябре 2006 года, продолжалась до конца года. Погода стояла хмурая, отнюдь не поднимающая настроение. Выходить на улицу не хотелось. В один из дней, перебирая рукописные листки из тех, что не помечены датами, читаю один из них:
«Я чувствовала, что подавленное состояние не проходит, жизненный фон стал тусклым и серым, что-то внутри словно сжалось в точку почти постоянного напряжения. События последних месяцев… нет, я даже мысленно, для себя, не хочу их перебирать, думать о них… эти события перевернули весь привычный уклад жизни, и многое надо было начинать сначала.
Мне казалось, что я держусь, справляюсь и никому не жалуюсь, веду себя так, будто всё у меня в порядке. Но нет, оказывается, не в порядке, если слёзы наворачиваются на глаза без всякого повода и тревога, почти леденящая душу в обычный момент жизни, охватывает меня всю.
|
|
|
Да, депрессия или её начало, подтвердил врач, помогите себе лекарствами. Купила предписанное лекарство, но последовать совету врача две недели не решалась.
Нет, сказала себе, это не для меня, никакого лекарства. Оно может убрать тревогу, улучшить настроение, но… Оно лишит меня той странной жизни души, то сумеречной, то светлой, в которой только и рождается самое сущностное: неожиданные откровения, пронзительные слова, невесть откуда взявшиеся странные и волнующие своей новизной мысли, чувства, ощущения.
Выпить лекарство для меня – значило струсить, не довериться своей душе, больной или здоровой, её течению, увлекаемому общим жизненным потоком.
И потому сегодня я обойду домашнюю аптечку с этими таблетками. Оставлю их на тот момент, когда не справлюсь с собой, когда без такой помощи извне, без этих желтоватых и маленьких пуговичек-таблеток не смогу собрать воедино расползающуюся ткань души своей, своего существования… Я обойду эту спасительную соломинку, не ухвачусь за неё, я продержусь – пусть один только день, ещё один только день. А что будет завтра – ещё посмотрим.
И завтра, обязательно и завтра, я поведу себя точно таким же образом, отвоюю себе – у себя, у депрессивного настроения, доходящего до нежелания жить – ещё один день. А потом ещё, и ещё, и ещё…
И в каждый из этих дней душа моя сотворит маленькое чудо постижения, открытия, приобщения к чему-то сокровенному, что редко открывается человеку, если душу его выровняли таблетки или чужие успокоительные истины.
Быть может, это одно и то же».
Дочитала найденный листок, так и не вспомнив, когда он написан, заменила все «я» на «она» и включила эти заметки в книгу.
Лента Мёбиуса. Бывают дни, когда всё не ладится, когда не можешь довести до конца даже самое простое дело, закончить фразу в тексте так, чтобы понять – больше её трогать не надо. Или не силах додумать мысль, точно вывести её из душевной сумятицы. В такие моменты, когда не могу, как говорится, свести концы с концами, вспоминаю ленту Мёбиуса. Одно эссе, давшее название и разделу книги, я так и назвала – «Лента Мёбиуса»:
|
|
|
«Со времен очень давнего школьного урока физики очень люблю, да, именно люблю, ленту Мёбиуса, эту «фигуру», эту «вещь», это научное «явление», – для меня нечто необычное, символическое, знаковое.
Берётся полоска бумаги, склеиваются края. Но, склеивая их, нужно перевернуть один край – приклеить лицевую сторону к изнаночной. И вот она, лента Мёбиуса. Провожу по ней пальцем – внешнее переходит во внутреннее и наоборот… И нет границы между внешним и внутренним, не считать же границей место склейки. Нет «лицевой» стороны и нет «изнаночной».
И о многом другом говорит мне лента Мёбиуса. На многое меняет угол зрения. Мне кажется, лента Мёбиуса – это диалектика нашего существования, диалектика постижения: внешнее перетекает во внутреннее, внутреннее во внешнее, и, действительно, нет четкой границы между ними. Вероятно, и наше пространство так изогнуто. Возможно, и время – не только прямолинейно: от прошлого к будущему. Быть может, и бесконечность так выглядит: любая точка во времени и пространстве – и начало, и конец, и точка отсчета».
Другой иммунитет. Так получалось в моей журналистской работе – чаще я писала о людях трудной судьбы. Не ради остроты повествования – меня интересовало, как человек проходит сквозь жизненные испытания, что выносит из них, как растёт при этом его душа.
Один из моих очерков был о детях, больных лейкемией. Малыш, кроха, школьник, сосед, прохожий, велосипедист, непоседа, ослушник… Господи, пусть ребёнок будет кем угодно, только не пациентом! Но увы... А позже я встретила на улице девочку, с которой познакомилась в больнице. Не подошла к ней, чтоб не напоминать о мучительных днях лечения, но оказалась свидетелем ситуации, которую не могла забыть, не могла не включить в изданную книгу, не могу не привести и здесь.
«...Высокая девочка лет четырнадцати, такая тоненькая, что, кажется, переломится в талии, идёт по весеннему городу. Тёмные джинсы, легкий облегающий свитерок. Голова её чуть запрокинута, походка лёгкая и свободная.
Проходящая мимо пожилая женщина с тяжёлой сумкой смотрит на неё и громко, чтобы слышали другие прохожие, возмущается:
– Ну и молодёжь пошла! Ишь, моду взяли… Девчонка, а лысая! Откуда берутся эти бритоголовые…
Девочка продолжает идти, не обращая внимания на сказанное в её адрес. Через квартал или два кто-то снова плеснёт в её сторону своё явное неодобрение. А девочка идёт своей дорогой и идёт. Ей не мешают чужие недобрые взгляды и слова, она идет и радуется свежему ветру, солнцу, чистой зелени листьев, шуму проезжающих машин, яркой одежде детей, голосам людей. Радуется всему, что видит и ощущает вокруг…
|
|
|
Я не разделяю точку зрения разгневанной пожилой женщины в адрес девочки, да и вообще не люблю вот такое принародное осуждение кого бы то ни было. А познакомиться с этой девочкой мне довелось, к сожалению, в онкогематологическом Центре Ростовской детской областной больницы. Нина, так её зовут, прошла там курс химиотерапии, после которого у всех, как правило, выпадают волосы. Потом, правда, отрастут. Иногда вдруг даже вместо светлых, прямых и гладких станут тёмными и вьющимися.
А пока Нина – лысая. Она, конечно, могла бы носить парик или косыночку. Но нет, зачем… У неё, так тяжело болеющей, уже есть горькая и мудрая смелость не замечать чужие недобрые взгляды и слова, не думать о том, как она выглядит. Наверное, это действительно не самое важное. Сегодня она живет и радуется жизни. Нет у неё волос – так это временно. Кто-то недоброжелательно косится на неё – ну и пусть. Кто-то кинул в неё недобрым словом? На каждый роток не накинешь платок. У неё, чей физический иммунитет ослаблен, есть другой иммунитет, позволяющий не обращать внимания на второстепенное, несущественное. У нее есть жизнь и есть надежда на выздоровление, а волосы… Какая мелочь!»…
И всегда, возвращаясь мыслью к этой девочке, я вспоминаю слова древнего мудреца Сенеки: «...ведь душа сильнее фортуны».
Приведу ещё одно эссе – «После костылей», оно имеет самое непосредственное отношение к моим нынешним настроениям, хотя касается события десятилетней давности – у меня был достаточно сложный перелом левой ноги, три месяца нога была в гипсе. Признаюсь, и в этом эссе при публикации все мои «я» заменила на «она».
«После костылей. Сегодня в первый раз прошлась по комнате без костылей. Как ни странно, мне показалось, что походка моя стала легче и непринужденнее, чем была до перелома. Этого, естественно, быть не могло. Просто теперь я могу ходить самостоятельно, не опираясь на костыли, и уже от одного этого все прошлые беды и боли, обиды и несуразицы жизни отодвигаются почти в небытие. Какое счастье!
И я вдруг подумала, вернее, почти физически ощутила это обволакивающее меня мыслечувство – что счастье всегда присутствовало в моей жизни, только я не всегда могла его различить, услышать, осознать. Оно присутствовало каждый день, каждый час, оно терпеливо ожидало, когда его заметят, почувствуют среди дневного утомления и неизбежных неурядиц, среди суеты и обыденности жизни, в её непредсказуемых поворотах или в её ровном течении.
Оно было и реальностью, и возможностью, оно было разлито вокруг как свежесть, оно существовало как воздух, который не всегда нужно вдыхать полной грудью, чаще – просто не замечать, и это знак, что всё в порядке, ты дышишь, ты жива и, может быть, этим одним уже можно быть счастливым.
Но ведь всегда кроме самого факта жизни есть и ещё что-то: трава, картина, голос, объятие, свет, улыбка, оставленная на стуле детская игрушка, фотография на стене, морские волны, закладка в книге… И он бесконечен, этот перечень – того, что есть, существует в жизни и может приносить радость.
И всё-таки самая большая радость, в каком бы обличии она ни являлась, всегда меньше радости жить. Неужели, чтобы это понять, нужно пережить аварию, утрату или трагедию, ощутить себя на грани небытия? Как, как сделать, чтобы это стало повседневным ощущением?»
Вот так... а теперь – те же вопросы на новом жизненном витке. Обращаясь к прошлому, учусь любить жизнь почти заново – так учится ходить человек после травмы или болезни, надолго приковавшей его к постели.
«Жить нравится... » Учусь любить не что-то в жизни, а просто жизнь – в чём бы она ни проявлялась. Как героиня моего эссе «Стирка», включенного в книгу:
Ей сорок, и выглядит она не моложе. Красивой её не назовёшь. Но как же легко, даже весело несет эта женщина свою некрасивость! Как много в ней постоянно ощутимой доброжелательности – к людям, к жизни, ко всему вокруг.
Возьмет книгу в руки, погладит бережно обложку:
– Читать люблю, – скажет, – книгу, которую посоветуют. Чтобы к ней уже прикасались раньше.
О работе своей говорит сдержанно, но что ни начнёт делать, в каждом движении – удовольствие и непринужденность.
Стирает. Руки по локоть в пене, в ванне – груда отжатого белья. Улыбается.
– Чему радуетесь? – спрашиваю.
Стряхнёт пену с рук, легко обернётся:
– Да так… Жить нравится.
– Это бельё-то стирать?
– Жить, говорю. При чём тут бельё?
– Вы же бельё стираете, или нет?
– Я, милая, живу, это главное. Надо – и бельё постираю.
Помни о жизни. Вы обращали внимание на те моменты, когда вам бывает беспричинно легко и радостно? И дышится легко, и верится только во всё хорошее, и полнится душа светом и равновесием… Не потому, что произошло какое-то событие или кто-то сказал вам доброе слово. А просто так. Просто так – только из-за того, что вы живете на свете.
Но что такое – жизнь? Странный вопрос, не правда ли? А всё-таки? Нет... так сразу и не ответишь. Внутренне посмеиваясь над собой, обращаюсь за помощью к Толковому словарю Ожегова. Первое из определений гласит: «Жизнь, 1.Совокупность явлений, происходящих в организмах, особая форма существования материи...» Мне стало неуютно... Видно, не стоит искать о- предел -ения, потому что в нём есть ограниченность, есть некий недосягаемый предел... Эта недосягаемость и есть жизнь. Непознаваемая до конца.
Жизнь – это всё. Всё, вместе взятое, переживаемое ежесекундно, ежечасно, в душе переплавленное. Всё, что мы увидим, узнаем, поймем (или не поймем), всё и нечто сверх того, что мы в состоянии осознать, некая тайна, нечто непостижимое и тем особенно прекрасное... Она есть – здесь и сейчас. Есть у вас. Есть у меня.
Memento mori, – завещали нам древние мудрецы – помни о смерти. Они правы – помнить надо. Но не до такой степени, чтобы забывать о жизни. И потому, говорю я себе, говорю снова и снова – memento vita, помни о жизни.
День сострадания. Так было всегда: моё сопереживание другому человеку почти сливалось с его переживанием, на какое-то время я почти становилась им – до боли сердечной. Моё сострадание в подобных ситуациях было близко к уровню страдания. Мне казалось – видеть чужую боль труднее, чем переносить свою. Об этом – и эссе «День сострадания», одна из страниц книги, написанная с более высокой мерой подробности, чем обычно мне свойственно. Привожу в сокращении.
«С утра всё валилось из рук, надо было спешить, но то куда-то запропастился шарф, то вспоминала, что нужно кому-то позвонить. Наконец-то выбралась. Приехала в нужную организацию, полтора часа ждала человека, с которым предварительно договорилась о времени встречи.
Возвращаюсь домой. Прохожу мимо ограждённой металлическим забором строительной площадки, где на подъёмном кране, на высоте около трех метров, восседает молодой парень. И вижу, слышу, как в мгновение ока кран обрушивается…
Приезжают милицейские машины, машины «скорой помощи», площадку окружают люди. Жив ли парень – неизвестно. Посторонних ни во что не посвящают. Брожу часа полтора по прилегающим улицам, возвращаюсь узнать только об одном – жив ли? Площадка всё так же окружена людьми, но никто ничего сказать не может.
С тяжёлым чувством иду в метро. На Тургеневской пересадка, спускаюсь по лестнице, вижу – сидит на ступеньке старенькая, лет за восемьдесят, в лохмотьях, нищенка. Просит, зажав в морщинистой руке мелочь, – дайте пятьдесят копеек, а рядом валяется выроненная десятирублевка. И моё сострадание, адресованное парню, ищущее выхода, буквально опрокидывается на старушку. Даю ей деньги, а она просит – мне бы поесть, я с утра не ела. Хорошо, говорю, я сейчас куплю и принесу вам булочку. Спасибо, говорит, и водички тоже. Хорошо, отвечаю. И слышу – только водички цветной, а не белой...
Выхожу из метро наверх, там достаточно утомительные и подъём и выход, потом стою в очереди за бутылкой «цветной» воды – покупаю лимонад, выстаиваю вторую очередь – за булкой, опять спускаюсь в метро, с трудом нахожу свою бабулю… Готова кормить её и поить, но она дает мне отбой – я поем потом наверху, возле кассира, она мне разрешает… Наконец отрываюсь от нищенки, от своего, выплеснутого не до конца и явно не по адресу сострадания. Еду дальше.
...Через месяц проходила мимо той стройки, с тревогой решилась узнать – жив ли парень. Слава Богу, жив…»
И ещё три миниатюры из книги, очень значимые для моего нынешнего самоощущения, хочу привести.
«Я не могу без высоты…»
Есть только удивительно острое чувство скорости и темнота, которую отталкивает свет моего мотоцикла. Потом вдруг из-за поворота надвигается ослепительно белая неодолимая стена и всё обрывается. Я открываю глаза…
Больница… В ногах кровати занавеска, заслоняющая от меня больных. Слышу чуть хрипловатый требовательный голос:
– Отодвинь занавеску, будем разговаривать.
Я не могу встать, а голос всё требовательнее:
– Слышь, отодвинь.
Отодвигаю ногами.
Моя кровать упирается в середину другой. Это даже не кровать, а что-то вроде помоста. На нём, на деревянной доске, лежит женщина – вытянувшись, неподвижная и прямая. Она лежит на левом боку, лицом ко мне. Лицо у неё простое и грубоватое – крупный нос, крупные губы, небольшие серые глаза, которые словно подпираются острыми скулами.
– Э-э, да ты пораненная!
Она смеётся. На щеках появляются складки – не то ямочки, не то морщинки. Гета, Гостева Гета. Она каменщица и с увлечением рассказывает о своей работе. Строится дом, растет за этажом этаж, и каждый день работаешь всё выше.
Два месяца назад она упала со строительных лесов, сломала позвоночник. Гета говорит тихо и спокойно. Такую работу, как у неё, нельзя не любить. Работа возвышает человека – для неё это было и в буквальном смысле.
– Мы ведь с Донбасса, – говорит Гета, – шахтеры, угольщики, соляники. Потомственные горняки.
Она вдруг вздрагивает. И тихо говорит:
– Под землёю надежнее. Некуда падать.
Это не любопытство – я должна её спросить, должна.
– Гета, а когда ты поправишься, ты снова… туда?
– На высоту? Конечно. Я не могу без высоты…
…Сорок пять лет прошло с той поры, но вспоминаю слова «Я не могу без высоты!» – и они дают мне силы продолжать своё восхождение, не терять своей высоты.
«Хватит и одной жизни...»
«Эта женщина воспитала несколько приёмных детей. У них уже свои дети – есть взрослые, есть и маленькие.
Сейчас она лежит на широкой постели, дышит тяжело, с напряжением. Она знает, по глазам видно, что это последние её часы или даже минуты. И она думает:
«Если бы я жила вечно… Каждые двадцать лет я брала бы на усыновление ребёнка, растила его, воспитывала, любила. А потом отпускала, как и других, в их собственную жизнь. Отдельную от меня и неотделимую. Но ведь всё это я уже сделала – мои дети уже живут отдельной и неотделимой от меня жизнью, и у них есть свои дети, которых они любят и воспитывают… У их детей тоже будут свои дети… Зачем же мне жить вечно? Хватит, пожалуй, и одной жизни…»
Она тихо и спокойно вздохнула. Это был её последний вздох. Оставался только выдох.
…Женщина эта, недавно ушедшая из жизни, была моей соседкой по дому. Сегодня, листая альбом со своими семейными фотографиями, почему-то вспомнила, как она рассказывала мне о своей жизни, о любви к детям. И потому именно такимипредставила себе её последние мысли.
Она права, подумалось мне, хватит и одной жизни…»
Предощущение
«Девочка в аллее лесопарка – маленькая, тоненькая, подвижная – вырывается из материнской руки и то бежит вперёд, то вращается, прыгая на одной ножке, то вновь приближается к матери, чтобы через секунду снова оказаться на расстоянии… И поёт, поёт, поёт свою странную песенку: «Я ушла, я ушла навсегда. Навсегда, навсегда, навсегда. Навсегда я ушла, навсегда. Я ушла, вот и всё, вот и всё. Я ушла навсегда, вот и всё. …»
Куда, от кого она уходила-убегала? От кого ушла? Почему – навсегда? И что значит «навсегда» для худенькой беловолосой крохи лет пяти от роду? Вряд ли она сама ведает, о чём поёт. Но почему-то душа её выбрала именно эти слова, и они так органично вписывались в её настроение и наверняка несли какой-то особый, ещё никому не ведомый смысл.
Кто знает, быть может, в потаённых уголках души нашей уже хранится знание о будущем, о собственной своей судьбе? Пусть не знание, а предчувствие, предощущение, предвосхищение? Или в нас изначально есть всё,в том числе и эта жажда ухода, отрыва от того, с кем (или – с чем...) ты находишься в немыслимой близости, такой, когда душе становится тесно, и она хочет вырваться, оторваться навсегда?
Если даже и так, то у прыгающей сейчас на одной ножке девочки это будет не очень-то и скоро. А пока ей предстоит вырасти и пройти своеобразный и причудливый отрезок жизни взрослого человека. И лишь тогда… «Я ушла, я ушла навсегда. Навсегда я ушла, навсегда. Я ушла, вот и всё, вот и всё…»
А сейчас, сегодня можно только вырваться из материнской руки и петь-напевать эту невесть как пришедшую к тебе песенку, и прыгать-скакать на одной ножке, и весело относиться к словам «навсегда» и «никогда»…
«Я не умру, я лишь уйду из марта...» Через год после смерти мужа, в 1992 году, я писала:
Живу не в жизни, и ещё не скоро
с души спадёт вселенская усталость...
Живу я в марте, в месяце, в котором
тебя не стало.
И в миг, когда от жизненного старта
до самой крайней точки добреду,
я не умру, я лишь уйду из марта,
к тебе уйду.
С той поры – и особенно остро в эти годы – ощущаю март как месяц моего ухода... Поживём – увидим.
Диалог души и тела. Своеобразное взаимодействие души и тела всегда странным образом ощущалось мною:
...Что-то снилось и снилось мне
в этом смутном, запутанном сне.
Я стирала, готовила, шила,
что-то сделать всё время спешила,
все цветы мне хотелось полить,
бисер весь на единую нить
нанизать, каждой бусинке дав
своё место в цветов сочетании…
И тогда уж, слегка приустав,
с книгой Фета прилечь на диване…
Всё. Закончены все дела…
И душа моя… вдруг… отошла…
Отошла – будто так и надо:
ни прощального слова, ни взгляда
напоследок… ни тени сомнения,
что пожить ещё есть настроение.
Что-то хладное в тело мне дунуло
и устроилось там не спеша,
и освоилось… но душа
(отошедшая…) вдруг передумала.
«Приюти меня, – просит она
моё слабое бренное тело, –
я ещё пригожусь, я нужна, –
без меня ты осиротело!
Без меня ты – ни то, ни сё:
крест свой, пусть он и весом с пушинку,
без меня ты не унесёшь…
И заигранною пластинкой
на одной зависая ноте,
погрязая в одной заботе –
как бы время своё продлить, –
будешь тлеть, прозябать и ныть…
Без меня ты лишь дым от огня –
без меня… без меня… без меня…»
Ничего не ответило тело…
Не сумело? Да нет, не успело –
я проснулась… То солнечный луч,
раздвигая упрямство туч,
совершая с утра разбег,
тронул сомкнутость моих век,
мудро мне подсказать поспешил,
что нельзя – ни на миг! – без души…
И взялась я с душой за дела –
всюду вытерла пыль и полы подмела,
и стихи написала… вот эти…
Ну а дел – за всю жизнь не успеть мне.
И снова зашевелилось во мне: «Прости меня тело, спасибо, душа... » Но я всё больше чувствую живую связь души и тела, их взаимодействие и единство, а иногда и допускаю, что наше (моё!) разделение, отдельная их обозначенность – лишь условность... Или это – возвращение в то бесконечное далеко, когда душу в нас ещё не вдохнули?
«Разве жизни уходит в Никуда?» Все мы хоть раз в жизни задавали себе этот вопрос. И отвечали по-своему:
Разве жизнь уходит в Никуда?
Нет, она дорогой остаётся,
что в другой судьбе тропинкой вьётся –
памяти тропинкой… Навсегда.
Навсегда? И та судьба – не вечна…
Только жизнью – память не избыть,
и она тропинкой – светлой, Млечной –
будет над Вселенною парить.
«Не снимая душевных вериг...» Так и только так нам дано совершать своё восхождение:
Каждый день, каждый час, каждый миг –
(или всё это было с рожденья?) –
не снимая душевных вериг,
я свершаю своё восхожденье.
Всё – мне в помощь. И всё мне – жизнь,
даже эта предзимняя слякоть,
что до самых морозов лежит, –
что ж, не грех иногда и поплакать.
И пробившийся первый снежок
(он не снег ещё – только снежинки…)
позовёт, как весёлый рожок,
на нехоженые тропинки.
Колокольчиком дальним звеня
где-то там, у незримых пределов,
свежий ветер отыщет меня –
мою душу и бренное тело –
и одарит прохладой лесов,
и берёзовым сокодвиженьем,
всеми силами вечных основ
помогая в моём восхожденьи.
«Вижу – Время меня не лечит... » Не лечит – если речь о теле. А душу – лечит.
Вижу – Время меня не лечит,
но, все боли мои притупляя,
молоком переполненный глечик
мне подносит, не проливая.
Пригублю, утоляя жажду,
полной грудью вздохну… И однажды,
распрямляясь душою и статью,
всё, что есть, назову благодатью.
«Меня давно могло уже не быть...» Снова вспомнился молодой физик Стивен Хокин, что оказался прикованным к инвалидной коляске, но не сдался стремительно прогрессирующей болезни и женился, и сделал уникальное открытие. Он говорил: «Можно сделать множество достойнейших вещей, если приговор отсрочить …» Всё во мне было солидарно с его словами, подкрепляемыми его жизнью. И вот теперь, почти через год, когда успела почувствовать, что, несмотря ни что, могу жить полномерно и интересно, я тоже написала о своей болезни как об «отсрочке приговора». Шёл третий день июня 2007 года:
|
|
|
