 |
И жизнь, и времени движенье... 10 глава
|
|
|
|
Что же за тайна, что за загадка такая – Слово?
Каждое слово – знак, символ, несущий в себе смысл, миллионы связей с другими словами и понятиями. А язык наш – гибкая и уникальная система этих символов. Слово – и часть речи, и часть самой жизни. Искусство повседневного пользования словом, и нет в том преувеличения, – это искусство жить. Но слово – не нечто внешнее по отношению к человеку. Дар речи – наша человеческая данность. Наше сознание устроено так, что мысли наши становятся определенными и отчетливыми только при их словесном выражении. Вне слова, вне речи человека нет.
Кучер Чичикова Селифан считал, что «буквы сами в слова складываются». Но мы-то понимаем, что каждое слово прошло испытание временем, традициями, культурой, повседневным употреблением. Умение владеть словом открывает нам доступ к взаимопониманию и самосовершенствованию, к сокровищам культуры и науки. Дар речи – поистине дар.
Правда, Эллочка Щукина из романа И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев» обходилась всего… тридцатью словами, но, конечно, это не пример для подражания. Писателем Львом Толстым в романе «Война и мир» найдены словесные обозначения для 97 оттенков человеческой улыбки, для 85 оттенков выражения глаз. Богатство и возможности родного языка поистине неисчерпаемы.
В «Пчеле», учебнике риторики XVI века сказано: «Человек выявляется речью…». Это понимали еще в древности. По одной из легенд приходит к Сократу юноша учиться мудрости, останавливается поодаль и благоговейно смотрит на философа. Тот, не замечая вошедшего, предается своим мыслям. Стоя на почтительном расстоянии, юноша продолжает молчать и благоговеть. Сократ не реагирует, и ученик падает ниц. Сократ взрывается:
|
|
|
– Заговори же, наконец, чтобы я увидел тебя!
«Человек выявляется речью», «Заговори, чтобы я увидел тебя». Мы начинаем по-настоящему понимать, что представляет собой человек, лишь поговорив с ним.
Нередко нас упрекают в сказанном, и мы оправдываемся: «Я совершенно иное имел ввиду». Это означает, что и мысль наша расплывчата, и словом владеем плохо.
Вспоминаю анекдот. Трехлетний сын едет с отцом в автомобиле и ест яблоко.
– Папа, почему мое яблоко стало коричневым?
– Когда ты его надкусил, мякоть вступила в контакт с воздухом, который подверг ее окислению. Появился другой цвет, так как изменилась молекулярная структура…
Через некоторое время мальчик спрашивает:
– Папа, а ты с кем сейчас говорил?
Мы, взрослые, тоже порою говорим друг с другом «на разных языках»: используем в разговоре специальные термины или, не учитывая возраст, круг интересов собеседника, не стесняясь в выражениях, упрямо гнём свою линию. И вместо включения в мирную беседу собеседник лихорадочно ищет возражения, защищается. А мы и не нападали, мы просто сказали чуть-чуть не то, чуть-чуть не так, чуть-чуть не там или не тогда.
То самое «чуть-чуть», что придает разговору – иногда вопреки нашей воле – весьма неожиданный смысл.
То самое «чуть-чуть», что делает беседу доверительной или натянутой, глубокой или поверхностной.
То саое «чуть-чуть», что может вместо мягкой иронии или доброй шутки окрасить сказанное грубой насмешкой или даже явно проступающей агрессией.
То самое «чуть-чуть», что для одного – спасительная соломинка, для другого – повод к отчаянию.
И потому…
Прости меня, Слово...
Внимание – Слово!
Осторожно – Слово!
Спасибо, Слово!
«Есть тайное знание в каждом из нас...» И, конечно, совершенно особая жизнь начинается у Слова в поэзии. В поэтическом пространстве оно достигает своей кульминации – в нём ощутимее проступает нечто непостижимое, свои глуб и ны, тайны и откровения:
|
|
|
Есть тайное знание в каждом из нас...
И только в какой-то неведомый час
оно шевельнётся, оно встрепенётся,
от сна (или спячки...) внезапно очнётся
и точною рифмой, прозрачною рифмой
легко обойдёт все возможные рифы
и будто случайно – о, чудо рождения! –
проявится строчкой стихотворения.
Да, оно есть в нас – тайное знание, завесу над которым всегда хочется приоткрыть. И когда это удаётся (или случается?), рождаются стихи, творческие откровения следуют одно за другим. И душа оживает, исцеляясь от наносного, суетного, и начинает своё движение к светлому, здоровому, плодотворному.
Но что же такое – тайное знание? Коллективное бессознательное? Подсознание? Надсознание? Думаю, тайное знание ни в логических, ни в научных терминах не охватить. Оно остаётся непостижимым, неисчерпаемым, бесконечным. На то оно и тайное.
С ним мы появляемся на свет, и оно для меня есть изначальное ощущение чувства жизни... Но мне предстояло пройти немалый отрезок жизни, чтобы глубже прочувствовать это природное в себе:
Как поздно я пришла к самой себе,
когда почти и жизни не осталось,
но даже эта горестная малость –
как благодать, как свет в моей судьбе.
Написала это много лет назад, но каждый раз кажется – всё произошло вот только, сейчас, в данное мгновение. Не удивительно:
Стихи мои – мой выплеск, извлеченье
из подсознанья. Тайный мой вердикт.
Стихи мои – моё предвосхищенье
всего, что только будет впереди.
«Дай сердцу тишину…»
«Ибо я полон речами, и дух во мне теснит меня»
(Библия, Книга Иова, гл.32)
«О, Господи, не могу больше, не могу, поговори со мной, поговори или хотя бы выслушай…
О, Господи, не могу… не могу больше ощущать себя почти вне жизни и жить наедине со словами, что гнездятся во мне, толпятся, разрастаются, просятся на свет, отнимают силы, время, настроение, отодвигают меня от всего и вся… Стихи… это трудный, особый разговор…
Они настигают меня в самый неподходящий момент, переполняют меня, разрывают как воздух, который нужно выдохнуть. Я не иду, а бегу к столу, хватаю лист бумаги и пишу, нет, записываю, записываю, записываю… Дом заполняется дымом, подгорело дно кастрюли, из которого выкипела вода или суп, я бегу, – опять бегу! – на кухню, отрываю от плиты сросшуюся с ней кастрюлю, лью в неё холодную воду, отодвигаю от лица облако шипящего пара. Потом раскрываю окна в комнатах…
|
|
|
О, Господи, прости мне эти подробности… Я погрязаю в них каким-то не значимым для меня куском моего существа и ничего не могу с этим поделать, ничего не могу изменить. На какое-то время я становлюсь спокойнее, что-то делаю по дому, стираю, убираю, разговариваю по телефону, подметаю или мою полы, готовлю еду (о, как же много всего этого, что не имеет для меня почти никакого значения!)… но незаметно слова, рифмы, ритмы начинают копошиться во мне, вести свою странную, почти самостоятельную жизнь, то сходиться, то отталкиваться друг от друга, разрастаться во все стороны... Стараюсь их отодвинуть, отмахнуться от них… и всё-таки…
И всё-таки опять… не спину – душу гну
над словом, что созрело, чтоб родиться…
О, Господи, дай сердцу тишину
и научи меня… молиться…»
Как же хорошо стихи мои знают меня – лучше, чем я сама. И потому, когда есть время, перечитываю ранее написанное, знакомлюсь с собой подробнее. Я действительно не «гну спину», сидя за столом, время от записи первого слова до последнего многоточия длится от нескольких минут до получаса или на какие-то крохи дольше, если стихотворение подлиннее. А вот что «душу гну» – так и есть, не могу не верить стихотворению.
Откуда ты, стихотворенье? Записываю всё, рвущееся из меня, и не знаю – что это и каким будет. Рождаю тайный плод, что созрел в лоне души и явлен на свет, – моё дитя, моё детище, очередное моё стихотворение. Оно требует своего, отдельного от меня существования. А сколько времени я вынашивала его, мне не ведомо, но, думаю, чаще – долго. Словно кто-то – изначально – подсказал:
Не мельтеши, не мельтеши,
к листу бумаги не спеши,
пари в своей безмолвной выси,
сокрыв слова и даже мысли
в глубинах тела и души.
Носи их бережно, беременно,
они – твой не рождённый стих,
они – дитя твоё и… времени,
вынашивать вам вместе их.
Но кем дана нам сия изначальная подсказка? Дана природой, самой природой. Спасибо, что дана, – и теперь это уже моя природная данность, помогающая искать свой путь, по-своему осваивая накопленное в пути.
|
|
|
«Я и стихи. Мои. И между нами...» Через полгода после выхода в свет в 2003 году сборника стихов «Эти вечные круги своя...» начала я как-то перелистывать его страницы и ощутила, что между мной и написанным существуют какие-то особые отношения, и я не могу их до конца понять. И тогда родились... стихи о стихах:
Я и стихи. Мои. И между нами
свершается таинственное «нечто»:
читаю их – и вдруг… над облаками
плыву в просторе светло-бесконечном…
Или, споткнувшись об одну строку,
отчаянно отплакав о прошедшем,
вхожу в иную, странную страну
я, девочка с лицом похорошевшим.
Там власть отваги, юношеских грёз,
и каждый миг там – взлёт и откровенье,
живительная влага лёгких слез –
там омовенье, просто омовенье.
Есть строки, где я грешною была,
и странною, и глупой, и смешною,
где спор с собой, измучившись, вела –
стихи мои и этого не скроют.
Еще стихи… Я в них давно когда-то,
себя излив, легко дойдя до точки,
забыла, как всегда, поставить дату.
Они пусты, но эта… эта строчка,
всего одна… О, нет, я обойду
её тоски мерцающее пламя,
другой строкой осилю я беду,
прикрывшись, как щитом, её словами.
А есть стихи – как шрам, как вечный след,
не заметет их ни песок, ни ветер…
Но впереди – соломинка и свет! –
строка, которой нет еще на свете.
Возможность диалога. Есть в нас некая энергия, которая во что бы то ни стало совершит свой прорыв вовне. Какой-то период у меня не было возможности диалога – интересного, значимого, сущностного. И я заметила, что невольно втягиваюсь в безликий разговор со случайной соседкой, без особой необходимости спрашиваю у прохожего дорогу, у продавца цену товара. Зачем – ради минуты хотя бы такого словесного контакта? Чтобы не склеились губы от долгого молчания? Чтобы не забрезжила тень одиночества? Но это всё – суррогат, душа ищет возможности поведать кому-то смысл того, что происходит в её тайная тайных, услышать отклик. А пока она готова разорваться от своей одинокой перенасыщенности.
И тогда… вот оно... рождаются стихи, где есть диалог, тот, бесконечно нужный нам, чтобы разобраться в себе. Жизнь только тогда и жизнь, когда она – диалог нашего «Я» с внешним миром. Впервые обратила внимание на это после рождения одного стихотворения, построенного на диалоге, хотя подобные стихи были и раньше:
Села бабочка мне на рукав
летним полднем в саду, у фонтана,
и сказала вдруг: «Не лукавь,
ты печалишься слишком рано…»
«Я печалюсь? Да ты о чем?
Я дышу, я любуюсь садом…»
«Нет, – вспорхнув ко мне на плечо,
|
|
|
мягко ухо щекочет, – не надо…
Если можешь летать – летай,
только прожитых дней не считай,
потому что от этого счёта
исчезает чувство полета.
Ох уж этот мне человек –
он не солнце видит, а тень,
он считает коротким век,
я же знаю, как долог день…»
Вот и всё. Мотылёк не при чем,
нет его, лукавь – не лукавь…
Только ноет к дождю плечо,
только ветер колышет рукав,
только в воздухе, у лица
тихо-тихо дрожит пыльца.
Были и другие стихи, в которых моя самоирония и мои философские расклады сталкивались в диалоге:
Еще земля плыла в потемках
и утро брезжило едва,
два домоседа, старца два
с нехитрым скарбом в двух котомках
отправились в неближний путь –
на мир неведомый взглянуть
да Истины неясный лик
узреть хоть на единый миг.
Зеленый прутик теребя,
шутил один: «Вот будет посох!»
«Ты опирайся на себя», –
сказал ему другой, философ,
«Всё это я давно постиг,
я разве глуп?» – спросил шутник.
«Ответ присутствует в вопросе», –
с улыбкой пояснил философ.
И пусть стезя их нелегка,
с котомкой справится рука,
груз лет – увы! – потяжелее:
любая малость одолеет
нежданно ослабевший дух
или нечаянный недуг
ослабит пусть не дух, так ноги...
Пока же странники – в дороге.
За шагом шаг, за мигом миг,
и философствует шутник,
что зерна Истины, как просо,
и улыбается философ:
«Всё это я давно постиг».
К чему им рай? И что им ад?
И тернии, что под ногами?
Коль Бог в душе и небо над
двумя седыми головами.
Писала, становилось легче, и всё-таки это не общение с внешним миром, а мои собственные внутренние голоса, диалог с собой за отсутствием собеседников. Наверное, не самый безнадежный вариант, в некоем роде даже плодотворный – есть радость творчества, удовлетворение от написанного… И всё-таки так остра жажда общения живого, непосредственного.
Этим летом, впервые сфотографировав улитку, я и с ней побеседовала:
– Зачем ты, улитка, явилась на свет?
Улитка едва шевельнулась в ответ.
И шёпот как шорох звучит в тишине:
– Вопрос этот вечен. Но он – не ко мне.
И рожками гибкими двинув игриво,
добавила тихо: «Зато я красива...»
Первая встреча, последняя встреча... Когда-то, на пороге юности писала:
Живут стихи. Отдельно от меня,
пока еще чужие, не мои.,
но, может, завтра, в середине дня…
Эти строки ещё не о стихах, они – лишь о возможности поэзии, пока не облечённой в слова, растворенной в каждой точке времени и пространства. О возможности вдохнуть поэзию из Бытия (вдох, вдох-новение – слова одного корня). Вдохнули – и стихи зреют в нас, мы орошаем их своими слезами, согреваем светом радости, и в какой-то неисповедимый миг они прорываются, вырываются из нас... такими, какими мы их и не предполагали... так, что еле успеваем их записать…
И не отследить, какая встреча с ними – первая. Будут и другие встречи, будут иные прочтения в разные периоды жизни.
Не отследить нам и последней встречи.
«И
на последнем,
горестном,
витке...»
Полоска чёрная, полоска белая...2009 год, а я думаю об июле 2007-го, когда могла бродить по лесопарку и в душе было острое ощущение радости, света, праздника. И я не могла не отозваться на красочное роскошество лета – гимном Природе, Жизни. В нём есть такие строки:
...я, гость на праздничном пиру
у сини неба, красок лета,
у солнца в зеркале пруда...
Здесь жизни говорю я – «Да!»,
не прячась от дневного света.
Но свет в душе – не лампочка, что может светить непрерывно, в живой душе всё изменчиво, неровно, непредсказуемо. С ухудшения самочувствия у меня появлялись перепады настроения, и в конце июля я писала:
Тот самый миг
Нет, не забыты мы
ни случаем, ни Богом –
и каждому своя
отмерена дорога.
А там – в конце пути
и на исходе лет –
придёт тот самый миг,
за коим – только свет,
тот вечный и иной,
неведомый нам свет,
что избавляет нас
от горестей и бед.
Короткой жизнь свою
считает человек.
Коротким будет миг,
как был коротким век...
И каждый, уходя,
решит в тот миг, что он –
единственный из всех! –
от жизни отделён...
А за день до этого родилась песня с таким припевом:
И пускай мне не спится ночами,
выдаю и сейчас, как и прежде,
на одну минуту отчаянья
две – не меньше! – минуты надежды.
Вот так – полоска чёрная, полоска белая. Но и об этом я уже писала лет восемь назад:
Полоска черная, полоска белая,
полоски очень и очень разные…
Всевышний знает, что с нами делает,
в миг вдохновения рисуя красками.
И грустно будет нам, и будет весело –
всегда по-разному, как и назначено.
Но в этом, в сущности, суть равновесия:
а по-другому – как, а как – иначе-то?
Никого не могу разлюбить. Да, писала и о «полосатости» жизни... И о том, что есть «кр у ги своя», на которые нам дано возвращаться. Что, что в нас так жаждет возвращения к пережитому? Быть может, нам жаль отпускать от себя то, что дорого? И всё, что было, и сейчас с нами? Не всё. Но разлюбить тех, кого любила, никогда не могла:
Кому? И всем, и – одному.
Не разлюблю Вас, дорогой,
любя другого.
Одна любовь любви другой –
всегда основа.
Всё – продолженье, с прошлым связь,
всё – шанс и опыт…
Настойчиво, не торопясь,
душа всё копит,
заносит всё, что суждено,
в свои скрижали…
И что когда-то – как давно! –
нас обожали
и обожали мы, но вдруг
вошла разлука
и, различив слиянье рук,
разъяла руки,
разъяла губы… И глаза
от боли слепли…
И жизнь – свеченье и гроза! –
вдруг стала слепком,
напоминаньем о былом –
не боле,
безликой тенью, смутным сном,
осколком боли.
Стоп, память, выберись из тьмы,
сверши усилье,
ведь там любили нас… и мы –
о как! – любили.
…Да, всё – продленье, с прошлым связь,
и боль, и свет, всё – опыт,
тот, что душа, не торопясь,
для встречи новой копит.
Почему-то запомнила, что написано это 14 сентября 2003 года. Вечером. В минуты грусти неизбежной...
«Каждый звонок телефонный – прощание...» Заканчиваю разговор по телефону, прощаюсь, слышу дружески-тёплое «Всего доброго», кладу трубку.
И щемящая грусть заполняет каждую клеточку души и тела. Даже растерялась – разговор был спокойным, ни тени тревоги, и вдруг – такая реакция.
Попыталась что-то сделать по дому – не могу. То, от чего хотела уйти, лишь усугубилось. Бесцельно послонялась по квартире и... Как всегда, спасли стихи, что буквально через несколько минут уже «лежали» на бумаге.
Каждый звонок телефонный – прощание,
даже когда в нём звучит обещание
новых звонков, сообщений, бесед...
Всё это – голос уходу вослед.
Я не спешу. Я живу. Я дышу.
Но – ухожу. Ухожу. Ухожу...
Только шаги мои вам не слышны:
я – уже просто часть тишины.
Космоса часть? Или чьей-то души?
Нет, говорю я себе, не спеши,
тихий вопрос различая в тиши:
– Что же возьмёшь ты с собою в дорогу?
– Очень немного. Очень немного.
Только одно. Лишь одно – послевкусие
радостей прожитых, прожитых бед,
память о детстве как светлую бусинку –
точкою света в распахнутый свет...
Взглянув на календарь, увидела – 29 марта. День предощущения. 30 марта – день ухода из жизни мужа, человека глубокого и светлого, чью фамилию ношу по сей день. Память – это сама жизнь.
О, волны памяти моей... Утро выдалось пасмурным, выйти из дому не получалось. Панорама лесопарка за окном – в серой пелене тумана. Тоска, тревога начинают отчетливо напоминать о болезни. Конец моей жизни, уговариваю себя, – это ведь не конец самой жизни. Да, меня в какой-то миг не станет. Но останется жизнь, и в ней будут рождаться дети и стихи, звучать слова любви, цвести сирень... Будет всё, что делает жизнь жизнью.
Философские расклады не помогают. Если бы пришли новые стихи.... Новые – не приходят. Приходит одно, из 1992 года, нужное мне сейчас:
В один прекрасный день я родилась.
Была зима. И снег, наверно, падал,
и кто-то юный по седому саду,
наверное, бродил, не торопясь.
И много ль дней – не стоит предрекать –
с минуты той успеет в Лету кануть
до той поры невидимой, пока
в один прекрасный день меня не станет.
Не знаю я – он пасмурный иль ясный,
в нем свет костра иль вечного огня…
Я потому его зову прекрасным,
что этот день – не только для меня.
О, волны памяти моей, помогайте и дальше держаться на плаву, уходить от уныния, депрессии, отчаяния.
Если я улыбаюсь, или История стихотворения. Погода несколько дней стоит душная, без дождей. Время идет, болезнь становится всё ощутимее. Что избавит меня от плохого настроения, затруднённого дыхания, всеохватывающей слабости? Ладно, спрашиваю себя, одеться можешь? Двигаться можешь? Просто побродить по лесопарку? Одеваюсь, умываюсь, выхожу. С фотоаппаратом.
Брожу меж деревьями, вижу покачивающуюся на ветке голубоватую полиэтиленовую бутылку с вырезанными проёмами, с водой на донышке. Рядом – пустующий самодельный домик для птиц. Вспоминаю: на днях видела на другом дереве такую же бутылку. Над ней, упираясь в неё хвостом, обхватив розовыми лапками ветку, сидел голубь. Я подходила вплотную, щёлкала фотоаппаратом, а он сидел гордо и неподвижно: захочу – полечу, не захочу – никто меня не спугнёт.
Возвращаюсь домой, завтракаю, перевожу на компьютер свежую фотографию, открываю прежнюю, с голубем, перевожу взгляд с одной фотографии на другую, с одной бутылки на другую... Ну вот, говорю себе словами скучного строгого взрослого, заблудилась даже не в двух соснах – в двух невзрачных бутылках. А ведь не раз твердила: во всём есть всё, в любой точке бытия есть место поэзии. То-то же, дорогая.... Бутылки и есть бутылки. И голубь как голубь. И день как день. И вот тут...
Рождается протест, детское, озорное противостояние такому взрослому занудству. И есть рифма – бутылка-поилка... И через минуту какой-то малыш лет пяти уже бегает вокруг дерева с бутылкой, радостно подпрыгивая и напевая: бутылка-поилка, бутылка-поилка, поилка-бутылка... Я отчётливо вижу эту картинку, нарисованную собственным воображением.
И скучный строгий взрослый, что живёт во мне, и озорной распевающий ребёнок – он тоже во мне! – начинают вести между собой странный диалог:
– На ветке качалась от ветра бутылка.
Кто знает, что нужно, чтоб эта бутылка
в какой-то момент стала птичьей поилкой?
– Пусть эту бутылку наполнит вода.
– И что же? В поилку она превратится?
О, нет, даже если такое случится,
бутылке поилкой не стать и тогда.
– Когда же в поилку она превратится?
– Когда воробей... или дрозд, иль синица,
иль голубь... короче – какая-то птица
захочет из этой бутылки напиться...
– И всё? И поилкою станет бутылка?
– Нет, даже при этом она не поилка,
а просто бутылка, с водою бутылка.
– Когда же в поилку она превратится?
– Когда воробей... или дрозд, иль синица,
иль голубь... короче – какая-то птица
захочет из этой бутылки напиться
и, к ней подлетев, утолит свою жажду.
Такое, конечно, случится однажды.
Лишь с этой минуты простую бутылку
мы можем считать настоящей поилкой.
На душе спокойно, равновесно. Но кто в этом диалоге задавал вопросы? Взрослый, ставший ребёнком, или сам ребёнок? Кто отвечал на них? Детское это стихотворение или «взрослое»? Да и стихотворение ли вообще? Я улыбаюсь – какая разница! Какая разница – если я улыбаюсь.
Прочерк боли. Стараюсь не обращать внимания на боль, когда она не так сильна. К сожалению, каждый новый симптом болезни – это и нарастание тревоги, но стоит найти новые самоутешения, раствориться в творчестве – и концентрация боли, значимость болезни слабеет. И даже восприятие боли мозгом снижается.
Не посыпаю раны солью –
ведь не враги же мне они,
я разговариваю с болью,
её прошу – повремени...
Я не ругаю свою болезнь, не проявляю, как и решила изначально, агрессии к ней, а договариваюсь с ней, прошу помедлить. Терпеливо жду, когда наступит более светлый промежуток. Тихо, бережно прикасаюсь... К боли? Да нет же, просто к себе, ведь я – это не только моё тело: тело лишь часть меня, как и болезнь – лишь часть жизни. И я живу наполненной жизнью, быть может, такой наполненной, как никогда до...
Но даже обычные состояния усталости, одышки, изменения давления, стали теперь точками острой тревоги: возрастное это или идет интоксикация от «главного диагноза»? Помаялась – и отставила подобные размышления. И то, и другое, сказала себе, иначе не бывает.
О, Господи... Кажется, придётся прервать заметки. Спешу сделать строку из многоточий.
..............................................................................
Так принято отмечать временной интервал в тексте. В данном случае он был вызван болью. Просто болью.
Через время возвращаюсь к работе, вижу прочерк. Чем-то он мне мешает. Всё – больше прочерков в книге не будет. Не хочу терять ни единой строки – эта была потерянной. А боль... что поделать...
И шёпотом произношу «Прости меня, тело... Спасибо, душа...»
Неужели больше не увижу... Нам мучительно тяжело расставаться с близкими, когда они уходят из жизни. Но когда мы думаем о своём уходе, происходит нечто иное. Неужели больше никогда не увижу небо, причудливо меняющиеся облака? Эти волнующиеся от ветра кроны? Осенние листья, шуршащие под ногами?
Почему мы, думая о предстоящей смерти, тоскуем о расставании именно с миром Природы? Не потому ли, что разум наш видит человека отдельным от Природы, неким «венцом творения»? И всё, что он «венчает», над чем властвует, не по праву изымается из его пользования?
Или, наоборот, прощание со всем природным есть самое живое, сокровенное чувство – боль расставания с самим собой, как с частью Природы. Не знаю. Для меня, для моего нынешнего мироощущения, скорее – второе.
Ещё одна молитва. Кажется, это древневосточная молитва. И многие годы она со мной.
Господи, дай мне силы, чтобы бороться с тем, что я изменить должен.
Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить.
Господи, дай мне мудрость отличить одно от другого.
Стоит только мне в разговоре с кем-то заметить напряжение, как привожу эту молитву. Да, соглашаются, всё так. С кем соглашаются – со мной или молитвой? Не знаю. «Господи, дай мне мудрость отличить одно от другого...»
Но когда мне не до шуток и болезнь начинает расширять пространство своего присутствия во мне, я шепчу эту молитву – молча, про себя, шепчу её «золотую середину»: «Господи, дай мне силы, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить...»
Вопрос о последней просьбе. Женщина, которая не знала о моей болезни, однажды спросила меня:
– О чем бы вы попросили жизнь лично для себя, зная, что эта просьба последняя и будет выполнена?
Я назвала какие-то общечеловеческие ценности. Чтоб были здоровы дети. Чтобы не было войны...
– Да нет, – тихо уточнила она, – для себя лично?
– Не знаю... У каждого – своё, сокровенное.
В памяти всплывают строки шекспировского сонета, не первая – «Уж если ты разлюбишь, так теперь...» – а другие, ближе к концу: «Оставь меня, но не в последний миг, когда от мелких бед я ослабею...» Женщине я тогда не ответила, стараясь не спугнуть течение её собственных мыслей, а позже ответила себе четверостишием, вместе с Шекспиром обращаясь к самой жизни:
Я обращаюсь твёрдо, не робея:
«Лишь об одном прошу тебя я, жизнь:
не задержись со мной, не задержись,
когда от мелких бед я ослабею...»
Останься зрячею, душа... Больше года замечаю ухудшение зрения, становится труднее работать с текстом, волей-неволей посещаю окулиста. Оказалось – левый глаз из «дальнозоркого» стал «близоруким», правый ещё более «дальнозорким», развивается катаракта. Нет, решаю, операции не будет, пока вижу написанное и не натыкаюсь на предметы. Надеюсь, судьба даст мне возможность видеть и работать в отведённый ею же остаток жизни.
Вспомнила, как летом увидела дерево, часть кроны которого была похожа на осеннюю – копна коричневых листьев ярко выделялась на фоне зелёной листвы. Молча посочувствовав дереву, сделала снимок:
Июль. И в некий ранний час
вдруг замечаю в первый раз,
что листья... листья постарели...
И скрючились. И потемнели.
Что делать, коль на самом деле
не всё стареет сразу в нас.
О, поздни лета... Груз ваш тяжек,
труднее всё: ходить, дышать...
Но если и глаза откажут,
останься зрячею, душа.
Катаракта, конечно, не при чём, она лишь случайный импульс, и всё-таки... Ну и ладно, лишь бы каждое лыко – в строку.
В поисках эпиграфов. Стихи я начала писать с восемнадцати лет, но, за единичными исключениями, нигде не печатала. Не писать не могла, а вот обращаться в редакции, предлагать своё, по сути – себя, было выше сил: я бы не выдержала вмешательства в моё внутреннее, сокровенное. Да и в литературу не рвалась, в первом сборнике «Десятый круг» (Ростов-на-Дону, «Гефест», 1996г.) даже не обозначила, кто я, что я, ни слова о своей профессии, о своей жизни. Псевдоним Татьяна Славская – и всё.
|
|
|
