Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Под музыку Шопена. Разговор с моей давней знакомой вспоминаю в последнее время всё чаще.




– Гашу свет в комнате, зажигаю свечу, включаю магнитофон и под музыку Шопена вспоминаю тех, кого уже нет со мной. В тот вечер я вспоминала о брате. Я как бы проживала с ним жизнь… Я вспомнила, как мы бродили с ним по берегу Днепра. А ещё раньше, когда он был маленький, я носила его на руках, он был такой теплый и родной… Эти воспоминания несут мне радость и свет. – В её словах нарастала странная экзальтация. – Радость и свет… Это как праздник. Я общалась с ним как с живым… Только обязательно свечи и музыка Шопена, именно свечи и музыка Шопена…

– Я понимаю, – тихо говорю моей собеседнице, – но сама не смогла бы, чтоб только праздник и никакой грусти – вашего брата ведь давно нет в живых…

– Нет, именно так. Праздник и радость. Понимаете, я вспоминаю его живым, живым. И он со мною – вот здесь, рядом. И мы вместе вспоминаем пережитое.

– И вам не грустно? Его ведь уже нет? – мягко, сочувственно, но всё-таки настаиваю я.

– Да нет же, нет. Я ведь вспоминаю только хорошее.

В её словах еле заметное раздражение. Надо успокоить её, ведь ей семьдесят пять…

– Я вас понимаю. Наверное, вы правы. Но я так пока ещё не умею. Может, со временем…

– И тогда, – радостно восклицает собеседница, – вы испытаете настоящее блаженство. Свечи, музыка Шопена и близкий вам человек рядом. Это же праздник!

Ей так хорошо, ну и слава Богу. Мягко перевожу разговор в другое русло.

По пути домой с грустью думаю, что дело не в свечах и музыке Шопена. В очень преклонные годы мы просто становимся ближе к ушедшим от нас родным. Они, действительно, почти рядом с нами – на расстоянии последнего шага. Или последнего вздоха. И музыка сокращает это расстояние.

Откликнись, о виолончель! В одном из своих интервью Мстислав Ростропович рассказал, что его виолончель изготовлена великим Страдивари и её в XIX веке брал в руки сам император Наполеон, но шпорами своего сапога неосторожно поцарапал инструмент. Меня этот факт поразил настолько, что я откликнулась на него стихами, когда в апреле 2007 года узнала о смерти выдающегося виолончелиста:

Памяти Мстислава Ростроповича

Откликнись, о, виолончель!

Озвучь всеобщее смятенье,

верни утраченное зренье

душе – она от слёз ослепла,

в ней чернота глухих ночей…

А воскресение из пепла

ему верни, виолончель.

Но ты молчишь. Маэстро больше нет.

Его земная кончилась дорога.

Его позвал иной, высокий Свет,

его, кто сам был музыкою Бога.

…А мне вдруг подумалось, показалось,

какая же это великая малость:

в служеньи искусству (в божественном храме!)

и в радости жизни – он помнил о шраме,

о давнем и крошечном шраме на теле

прекрасной и раненой виолончели…

…Всей музыкой Вашей – земною, небесной –

Вы живы, Маэстро. Вы с нами, Маэстро.

Однорукий пианист. Эти несколько лет душа моя, сокращая до минимума пространство, которое болезнь занимает в сознании, постоянно устраняется, отстраняется от любой информации о болезни (даже попытках найти средство для излечения). Но всё, что касается умения преодолевать болезни, трагедии, несчастья, входит в меня почти помимо воли. Не только потому, что стараюсь быть в форме. Так было всю мою журналистскую жизнь – тема поисков своей самости вместе с темой преодоления ударов судьбы были для меня всегда самыми значимыми и предпочтительными. Теперь этот прошлый опыт помогает в моих сегодняшних раскладах.

И вот услышала по радио, что французский композитор Морис Равель, узнав о пианисте, потерявшем руку и мучительно переживающем эту трагедию, написал для него Концерт для фортепьяно с оркестром для левой руки.

А наутро, едва проснувшись, беру с прикроватного столика ручку и бумагу и за считанные минуты записываю:

Был день как путь – и долог, и тернист...

Едва стемнело – я уже в постели...

Мне снится однорукий пианист,

колдующий над музыкой Равеля.

Стоит рояль на выжженной земле,

звучит оркестр невидимый. И звуки,

как чьи-то руки, трепетные руки,

всё тянутся и тянутся ко мне.

Один лишь миг – и звуки долетят,

и в это же волшебное мгновенье

дано мне ощутить прикосновенье

знакомых рук, увидеть мягкий взгляд

и сразу же, мгновенно, отозваться

всем существом... Но сон, увы, – как лист

носимый ветром, начал удаляться...

О, как мне не хотелось просыпаться!

Спасибо, однорукий пианист...

Перечитываю и задумываюсь – а был ли сон, ведь я его не помню? Или это моё подсознание работало ночью? Не знаю. Но – спасибо, однорукий пианист.

Глухой Бетховен. Пианист теряет руку. Художник слепнет. Великого композитора настигает глухота... Что это – ирония судьбы? Или её жестокость? Не знаю. Знаю одно: это ещё и испытание – возникновение сверхнапряжения, требующее повышенной нагрузки, которой проверяется стойкость, надёжность и прочность... всего и вся. Металла. Ткани. Маленького прибора и сложнейшего технического агрегата. И человека. Он неповторим в Природе не только разумом своим, но и той бесконечностью скрытых возможностей, творческого прорыва, которые пробуждаются в нём в периоды болезней, утрат, трагических и непредсказуемых обстоятельств.

К целому «букету» болезней Бетховена к его двадцати шести годам добавляются первые признаки глухоты. Он будет молчать об этом целых пять лет, и лишь тогда поделится с двумя своими друзьями, предупредив их: «...прошу держать под большим секретом и не доверять никому». Ему не нужно было сочувствия.

Ему нужна была только музыка. И он был нужен музыке. Он сам сделал для себя длинную деревянную палочку, один её конец вкладывал между зубами, другой вставлял в резонаторное отверстие своего клавира. О том, что дал миру глухой Бетховен, напоминать не нужно.

Музыка Бетховена – всегда высокое потрясение.

Спасибо, музыка, это о тебе когда-то так проникновенно сказала Анна Ахматова: «Она одна со мною говорит, когда другие подойти боятся...»

И остаётся музыка. Без слов. На столе лежит фотоснимок: на фоне голубого неба зелёные раскидистые кроны разбросали ветви во все стороны, а навстречу им словно устремлена россыпь мелких белоснежных облаков. И всё – как единый порыв к Высокому, как одухотворенноё движение, как праздник, как далекая музыка сфер:

Замедлите на миг сердцебиенье...

И здесь, сейчас, не медля ни мгновенья,

взгляните вверх, взгляните только вверх –

на этот небывалый фейерверк

зелёных крон и белых облаков

на полотне голубизны небесной!

Там тает слово. Умолкают песни.

И остаётся музыка... Без слов.

И остаётся музыка... И слова остаются, пусть без музыки, но остаются – это знаю не только я. Остаются на долгую-долгую жизнь...

 

 


«Как

много

в жизни

нам

отведено...»

Стихи из прошлого. Этим строкам – лет сорок:

Да, тело тленно, я это знаю,

смерть быстро вступает в свои права,.

но самое горькое, что умирают

невысказанные слова...

Четыре строки эти, не коснувшись бумаги, пришли ниоткуда и ушли в никуда на десятилетия. Память вернула их, когда в сентябре этого года я написала нечто похожее:

Не жаворонок я – уже сова,

ты всё нужнее мне, ночное время:

теснят меня и мысли, и слова...

Невысказанность – тягостное бремя.

Невысказанность? Нет, я всё-таки успела сказать о многом. И о Любви, без которой жизнь – ещё не Жизнь:

Мы, разбредясь по собственным квартирам,

по душам собственным – чужие, не зови! –

не ощущаем, сколько в этом мире

любви.

Восторженной. Отчаянной. Больной,

погрязшей в суете и мелких распрях,

в душе угрюмой мечущейся страстно.

Абсурдной. Вдохновенной. Озорной.

Увядшей как осенняя листва.

Поруганной. Отверженной. Гонимой.

В неведеньи проследовавшей мимо

того, кто ждал её как божества.

Надменной. Безнадежной. Виноватой.

Огромной – не унять и не объять.

Всесильной и беспомощной. Распятой

и вновь восставшей из небытия.

Нелепой и смешной. Косноязычной.

Меняющейся, странной, многоликой…

И всё-таки – в любом своём обличии –

великой!

***

Из будничной, нескладной кутерьмы,

в тот самый срок, что нам судьбой положен,

уходят те, кого любили мы,

и те, кто нас любил, уходят тоже, –

к другим делам и просто в никуда,

к другой любви и на иные круги…

Лишь чей-то голос скажет: вот беда…

И чей-то взгляд метнется в дальний угол.

Померкнет день. Померкнет белый свет.

И ночи станут глуше и чернее.

И не один поднимется рассвет,

пока в душе надежда заалеет.

Свет неизбывен, да. Но как из тьмы –

на свет другой и на другое ложе

уходят те, кого любили мы,

и те, кто нас любил, уходят тоже.

...Так или иначе уйти из жизни – не столь уж существенно. Неизмеримо значимее то, что остаётся после тебя и как оно будет выполнено – так или иначе. Доведешь ты до конца начатое или небрежно бросишь, добьёшься качества или подумаешь – и так сойдёт... И потому так хочу увидеть фотографии в светопоэме в том виде, в каком я их задумала и подготовила.

И эта книга... хочется, чтобы она вышла при жизни – такой, какой я её задумала и смогла сделать. С моей обложкой. Без правки – под моей редакцией. С моими знаками препинания. С моими отступами и курсивами... С моим выбором шрифтов и интервалов между строками... С точками над буквой ё. Чтобы всё было по-своему, так по-своему, что, как говорится, дальше некуда...

Но это только говорится – дальше некуда. Есть куда, пока ты жив. Пока ты жив – эти слова для меня имеют особое звучание, особую, горькую, наполненность.

Но если книга останется неоконченной, точнее всего её завершили бы приведённые стихи:

***

Остаток лет, замешанный на боли,

и меньше сил…Но замыслов – всё боле:

понять, найти, увидеть, осознать,

посметь, успеть, испробовать, изведать,

и миру сокровенное поведать,

и что оно услышано – узнать…

***

Как много в жизни нам отведено!

Увидеть свет. Босым земли коснуться.

Познать любовь. И пригубить вино.

Испить тоски и к радости вернуться.

Зерно судьбы очистить от плевел.

Дитя дать миру. Ощутить предел.

И на пороге жадно оглянуться –

ах, сколько же ещё я не успел...

***

Из тьмы незнанья, страхов и недугов,

что не избыть, не выплакать, не счесть,

я восходила на и н ы е круги,

чтоб осознать и выстрадать – «Я есть!»

Чтобы понять, что солнце – незакатно,

что это я свершаю свой виток…

Всё повторяется. Всё так же невозвратно.

И не дано нам подвести итог.

Быть может, всё, о чём я не успела написать, уже есть в чьих-то стихах или даже в моих прежних. И жизнь обрывается именно там, где надо поставить точку.

Но то был другой уровень постижения, да и больше точки я всегда любила многоточие. В нём есть недосказанность, обещание продолжения, почти не различимая просьба-приглашение – остановиться, всмотреться, вслушаться, задуматься. И потому хотелось бы закончить эти записки многоточием. Тем более, что жизнь продолжается...

Но и после сказанного всегда есть возможность Постскриптума.

P.S.

Зелёные волны. Пусть этим Постскриптумом станет стихотворение «Зелёные волны»из светопоэмы «О, тайные Природы письмена...»:

Мне кажутся волнами, кажутся волнами

зелёные кроны, что ветром наполнены.

Они не сравнимы с морскою волною,

что радует нас красотою земною,

зелёные волны царят в поднебесье

как музыка сфер, как дыхание весей,

меня поднимая своей красотою

над всею житейскою суетою.

И если вдруг вспомню те кроны невольно я –

рассудком я их воскресить не вольна, –

дыханием чистым, зелёными волнами

прихлынет к моим берегам тишина.

И если душа моя знает, что где-то

в сомнениях тонет душа утомлённая,

туда посылаю я волны зелёные

Добра и Любви... И Надежды. И Света...

Я прикрываю глаза, и меня живыми освежающими волнами касаются эти строки. Я слышу их как песню на фоне волнующей мелодии. Мне не дано создавать музыку, но я слышу её – такой, какой она будет. Будет – я верю в это.

...И остаётся Музыка – я слышу её. И остаётся Свет – я вижу его. И остаётся Слово, что было во мне и вне меня. Остаётся сама Жизнь... И мои «з елёные волны»...

Москва, 2009 год

 

Литературно-художественное издание

 

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...