 |
И жизнь, и времени движенье... 11 глава
|
|
|
|
Готовя к изданию книгу, искала к ней эпиграф. Выписывала высказывания писателей, поэтов, учёных, древних мудрецов, но применить их почему-то никак не могла.
Промаявшись с выбором эпиграфа, дала к первому разделу своё стихотворение:
Я – в этом мире. Мир – во мне.
Но что же – в центре, что – вовне?
И где граница? Нет границы
меж тем, что видится, что мнится…
И в каждой точке мирозданья
живое тонкое сознанье,
единство и разъединённость,
безмерность и определённость,
и в каждом миге бытия
есть прочность и незащищенность,
своя живая протяженность,
есмь и Вселенная – и Я.
Оно относилось ко всей книге, и я успокоилась.
При подготовке второго сборника «Эти вечные круги своя...» (Москва, «Дружба народов», 2003г.) всё повторилось: эпиграфом опять-таки стало моё стихотворение:
Жива. Живу. И эту жизнь приемлю.
И буду жить до той поры, пока
во мне – ещё не высказана – дремлет
хотя б одна строка.
К третьей книге стихов «И в зеркале моём, и в зазеркалье...» эпиграфа, помню, и не искала, предварив её вместо предисловия коротким обращением к читателям.
...И книга «О, тайные Природы письмена...» включила в себя только мои стихи и мои фотографии к ним, без чужих эпиграфов и предисловий. Думаю – это правильно. Не вообще, а для меня – человека с достаточно высокой степенью углублённости в себя, в свои построения. Мне, к слову, немыслимо даже представить, что могу быть соавтором и создавать общее произведение. Это ни хорошо и ни плохо – просто такова моя данность.
...Но пусть и не стали эпиграфами к моим книгам собранные высказывания – они, уже живущие во мне, наполняющие меня общечеловеческими ценностями, становятся сегодня точками опоры для меня. Приведу только три «несостоявшихся эпиграфа», с которыми встретилась нечаянно, но обращаюсь к ним достаточно часто:
|
|
|
«Судьба желающего ведет, нежелающего тащит».
Изречение древних римлян
«Отдавайся другим, отдавайся себе».
Монтень
«Лишь крайность сообщает миру его цену, лишь средний уровень – устойчивость».
Поль Валери
Мне в помощь сейчас эти мысли, эти сформулированные отдельными яркими личностями общечеловеческие постижения, их поиски смысла жизни, своеобразные философские обобщения и расклады. Я не просто соотношу свои мысли с ними, они не просто созвучны мне – они питают меня, как корни питают дерево, как прошлое питает настоящее, как общечеловеческое питает отдельного человека. В них Отдельное и Общее, слитые плодотворно, полнят, пропитывают, обогащают друг друга.
ИноСказание. Я перебирала в памяти свои стихи, очерки, рассказы – опубликованные и хранящиеся в рукописях… О ком бы я ни писала – я писала о себе. Моё сострадание было на уровне страдания. Сложные и экстремальные ситуации в судьбах других людей становились моей жизнью.
Так что любое «Я» во всех моих книгах – моё «Я». И любое «Я» в тех же книгах – не только моё «Я». Каждое повествованиео другом всегда превращалось в иносказание о себе. Иносказание – это слово, это сочетание букв мне подходит. Своим мягким и плавным течением, – гласных звуков в слове больше, чем согласных. Своей физически ощутимой протяжённостью, неспешностью: и-но-ска-за-ни-е…
Слово радует меня и своей приобщённостью к некоему иному измерению, иному способу постижения окружающего мира, некоей приподнятостью над обыденным. Остаётся лишь приподнять букву «С». ИноСказание.
Самоирония – всегда хорошо! На календаре 2009 год. Утро 31 августа. Лето осталось позади, и при самом прекрасном отношении к осени мне грустно: всё-таки лето – «это маленькая жизнь». Быть может, грусть по уходящему лету разрослась бы во мне до ипохондрии, но меня, как всегда, выручил чистый лист бумаги:
|
|
|
Мы не ведаем, что там у нас впереди, –
сколько дней или лет... Нет ответа нам.
Поживи, сколько Бог даст, и тихо уйди,
не ропща на судьбу и не сетуя...
Я мгновенно написала этот совет себе и... «тихо ушла», но не из жизни, а в жизнь: сначала от грустного настроя в это четверостишие, потом не заметила, как перешла от него к нелюбимому делу – мытью посуды. И что оно нелюбимое, тоже почему-то не заметила. И внутренне поиронизировала над собой – вот куда я «тихо ушла»... Поистине – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся...» И ещё заметила: самоирония – всегда хорошо!
Жизнь со счастливым концом?..Эти слова – из романа Германа Гессе «Одинокий волк»: «У меня не было лёгкой жизни, лёгкой любви, не будет и лёгкой смерти...»
И всё-таки... В какой-то день смотрела фильм со счастливым концом. Психологически тонкий, он тронул душу. И вдруг задала вопрос себе: что можно сделать, чтобы у меня, даже с таким диагнозом! – была жизнь со счастливым концом? Я хочу это сделать. Быть может, это я и делаю.
«А счастье – это голоса
любимых в комнате соседней,
в последний раз иль в предпоследний
моих любимых голоса...»
Чьи стихи, не помню. Но в них о том, чего мне не хватает для так трудно обретаемого «счастливого конца». Об этом я писала и сама в 1992 году – через год после ухода из жизни мужа:
Так любимых увидеть хочется…
Но судьба возражает – «Нет!»,
нас готовя к тому одиночеству,
где уже ни любви, ни сует.
«Моя отдельность дышит одиночеством...» Поздний вечер последнего дня лета. Грустно... На столе разбросаны фотографии. На одной из них – муха на голубовато-фиолетовом цветке. Крылышки её, прозрачные, пронизанные солнцем, выглядят цветными и живописными. На другой – абрис крон на фоне синего неба. Рядом с ними яркие, тянущиеся к небу цветы иван-чая. И тогда я, как всегда, помогаю себе стихами:
Когда на неком круге бытия
вдруг с тихой грустью ощущаю я:
моя отдельность дышит одиночеством,
но признаваться в этом мне хочется, –
тогда, рванувшись на иной виток
(он в прошлом или будущем – не знаю)
глотнув живого воздуха глоток
и различив пленительный цветок –
любой цветок, ну скажем – иван-чая,
увидев кроны, неба синеву,
|
|
|
зелёную и острую траву,
я чувствую, что я – уже иная...
Моя отдельность есть, как и была,
но как же... Бог мой... как она светла!
И на последнем горестном витке
мне в радость всё: и цвет, и звук, и эхо,
и даже эта муха на цветке –
случайный штрих, а вовсе не помеха
на целостной картине Бытия...
Вспомнила, что Сократ говорил спасибо мухе, не дававшей ему спать – за то, что сохраняла время для размышлений. Но если бы мне сказали, что в моём стихотворении будет упомянута муха, не поверила бы и рассмеялась. Наверное, я сильно изменилась, если это стало для меня не просто возможным, а вполне естественным. Естественным для творчества, если дать ему быть свободным.
«Мне вместе с вами больно, пни...» Много раз писала – и в прозе, и в стихах, что моё сострадание всегда было предельно острым, почти на уровне страдания:
Без чьих-то просьб и вещих знаков
себя другим я раздаю,
но, приобщась к душе инакой,
её приемлю как свою.
Глубокое сочувствие, сопереживание рождались во мне теперь и ко всему природному – воробышку, застывшему на зимней ледяной ветке, увядшей травинке, пожухлому листу, обрубленным кронам, стволам, чья кора была иссохшей или с наростами... И вот к этому пню, на срезе которого размашисто обозначена цифра «140», а под ней – растёкшееся пятно красной краски:
Мы – пни. Обрубки. Спилы. Срубы.
Живое, попранное грубо.
Нас – о, не сорок сороков,
нас – тьма, сто сорок сороков
средь душных городских оков...
Вчера мы были – дерева,
мы были – парк и лес,
но наши попраны права,
мы внесены в реестр –
на чьё-то «усмотренье»
нас ждёт уничтоженье.
Вокруг – зелёная трава,
над нами – пышная листва
и неба мягкое свеченье,
вблизи – живые дерева,
а нам дарованы права
быть прошлого живою тенью,
влачить бессмысленные дни...
...Мне вместе с вами больно, пни!
«Мы вписаны в одно существованье... » Но таким острым сопереживанием всему природному я проникалась медленно, постепенно. Сначала я ощутила каждой клеточкой своего существа, что всё вокруг – живое!
...И Всё Живое, что вокруг
растёт, летает, плавает и ползает,
|
|
|
мне дорого – но даже не как друг,
мне дорого – нет, даже и не пользою,
не красотой, не чувством (нет милей...) –
всем тем, чему душа моя открыта,
не тайною, что в вечности сокрыта,
а сущностью обыденной своей:
мы вместе, вместе – в радости, в страданьях,
мы вписаны в одно существованье.
«На сером асфальте лежала собака... » В один из летних дней увидела в лесопарке собаку, похожую на овчарку. Она лежала на асфальте, положив голову на лапу и устремив взгляд с земли чуть вверх. В её взгляде была такая сокровенная и ощутимая тоска, что мне стало не по себе. Вокруг зеленела трава, бегали дети, смеялись молодые. Я стояла напротив собаки, то сочувственно встречала её взгляд, то отводила глаза от невозможности такой взгляд выдерживать. Уходила на ближайшую тропинку и возвращалась. Сделала снимок. Назавтра на этом месте собаки не было. От случайных прохожих узнала – её нет в живых.
Фотография собаки три месяца лежала на моём рабочем столе. И в один из дней, когда не было телефонных звонков и душе моей было особенно неуютно оставаться в одиночестве, да и самочувствие перестало баловать меня возможностью выходить из дому, вдруг... Да нет, не вдруг – оно созревало во мне и наконец созрело, и отыскало момент, когда можно вылиться на бумагу – стихотворение о той, нет, этой, уже моей, собаке:
Трава была рядом. И люди. Однако
на сером асфальте лежала собака,
лежала недвижно и грустно смотрела,
как будто бы тайное что-то узрела...
И мне показалось... мне вдруг показалось,
что эта собака со мною прощалась.
Назавтра я с тихою болью узнала,
что этой собаки не стало. Не стало...
Когда-то, наверно, у этой собаки
был добрый хозяин с весёлой хозяйкой,
свой угол в квартире, друзья-забияки,
что бегали с нею по общей лужайке.
Теперь её нет. Но, быть может, потом –
она возродится... иным существом?
Кому это ведомо? Кто это знает?
Но как же по ней моё сердце скучает!
Не я была этой собаке хозяйкой,
не я выводила её на лужайку,
не я отводила в квартире ей угол,
не я была долгие годы ей другом,
но эта собака прощалась со мною,
с моею, извечно ранимой, душою.
И я ей ответила взглядом прощальным –
сочувственным, тёплым, безмолвно печальным.
И тут же – мгновенным душевным движеньем –
я вдруг у неё попросила прощенья
за эту бездомность в мгновенье последнее –
такое погожее, людное, летнее...
А что, если… если больше никогда – ни одной строки? Мысль не новая, но на сей раз особенно тревожная.
Спасибо, дерево … Вспоминаю, как однажды гуляла по лесопарку и решила наведаться к дереву, знакомому мне по рисункам на коре, по абрису кроны на небе, просто по внутреннему чувству к нему, растущему почти отдельно и так не похожему на другие деревья. Увидела – ни дерева, ни даже пня его нет. Только пожухлая осенняя листва устилала землю. Вспомнила, что два года назад видела это дерево поваленным, и мне тогда показалось – ощущая мою усталость, оно, живое, зовёт присесть на свой ещё крепкий ствол. Так я ощущала Природу, что помогала мне сохранять душевное здоровье, и даже поваленный этот ствол стал для меня источником вдохновения:
|
|
|
Поваленное дерево грустит:
«Всё, что могло, я в жизни совершило...
Но я б ещё кого-то приютило –
пусть на стволе немного посидит...»
Через время увидела, что на этом стволе сидит худенькая маленькая старушка и читает книгу, не обращая внимания на прохожих. Спасибо, дерево…
Яблочная кожура над раскалённым хаосом. Некогда Ницше, давая определение культуре, сказал примерно следующее: культура – это тонкая яблочная кожура над раскалённым хаосом. Всю свою жизнь помню эти слова. Но только сейчас, в минуты боли, плохого самочувствия с грустью примеряю их к себе. «Примерка» получается весьма своеобразная.
Да, тело моё похоже на тонкую яблочную кожуру над раскалённым хаосом, и тонкая эта, почти уже символическая защита готова в любое мгновение прорваться.
Но душа... о, здесь – всё иначе. Каким бы раскалённым ни был телесный хаос, в душе, на самой её глубине, может сохраняться особое, почти не зависящее от телесных немощей течение, свои живительные потоки, свои приливы и отливы, тени и свет... И значит – нет хаоса. Но как это соотносится с культурой, которую имел в виду Ницше? Соотносится. Если душа твоя к общечеловеческой культуре хоть в какой-то степени приобщена.
И снова звучит во мне горькое, горестное, моё: «Прости меня, тело, спасибо душа...»
Четыре года – и вся жизнь. Если бы от меня утаили диагноз, я легче переносила бы происходящее со мной. Но... быть может, для меня лучше – знать об уходе из жизни и провести последний её отрезок, максимально наполнив его своими значимостями? Может быть...
Летом 2008, когда работа по завершению светопоэмы «О, тайные Природы письмена...» была в разгаре, я задумалась: что, если появится лекарство, что излечит меня от болезни и сделает такой, какой я была до неё?
Мгновенно – отчётливо и зримо – представила себя здоровой, походила по дому с некоторым возбуждением. Не с радостью, а именно с возбуждением, смешанным с непонятной тревогой. И поняла – я не хочу снова быть такой, как была. Той полноты самоощущения, как в эти четыре года, такого отношения к жизни, к людям, такого расширения душевного пространства, если так можно сказать, и пространства творческого у меня никогда не было.
И я успела что-то сделать. Несколько разделов светопоэмы разрослись до самостоятельных книг: «Ты, Дерево, – живое существо...», «Скажи, кудесница Вода...», «Третий взгляд». И книгу для детей «Как растёт твоя душа?» я сделала по мотивам светопоэмы, где есть такое посвящение: «Эта книга для взрослых, которые когда-то были детьми, и для детей, которые станут взрослыми...»
Нет, эти четыре года жизни, прожитые так нелегко, я бы не отдала даже за выздоровление, если бы оно вернуло меня к себе прежней.
Сейчас я лучше понимаю себя сегодняшнюю. Себя вчерашнюю. Себя очень давнюю. Себя – ребёнка...
Мне кажутся эти годы огромными, равными целой жизни. В них было – нет, есть! – всё, и это всё так обострено: радость и боль, отчаяние, и надежда. Все краски Жизни. Все краски Природы. И оценки пережитого – глубже, соразмернее, светлее. И стихи пишутся. Жизнь не остановилась – она просто поднимает меня на новый виток.
И
остаётся
музыка...
Бекар – знак отмены. Есть такой знак в музыке, в нотной грамоте, отменяющий предшествующие ему знаки – бемоль, диез или какой-то другой. Знак отмены есть и в компьютере – клавиша Esc. Нажми её – и последнее действие отменено: исчезнет в никуда последняя буква или цифра, или знак препинания, или вставленный в текст новый отрывок. Затем и любое предпоследнее действие. И то, что перед ним.
А в жизни не отменишь сделанного, и не перечеркнёшь, разве только в памяти, да и то с трудом. Отменить, изменить можно только свой собственный взгляд на прошлое, свою оценку пережитого.
Музыка – не моё?! Заговорила о нотном знаке бекар и захотелось поделиться своим отношением к музыке, которая, так уж сложилось, непростительно мало места занимала в моей жизни.
С музыкой у меня всю жизнь были весьма своеобразные контакты. Какую бы песню ни пыталась напевать,– её мелодия в моём исполнении была лишь едва узнаваемой. Всегда шутила: медведь не на ухо мне наступил, а на оба уха. Даже в дружеской компании не решалась включаться в коллективное исполнение, дабы не испортить песни. Но – слышала, чувствовала малейшее искажение мелодии. Как-то одноклассница на стареньком своём пианино стала наигрывать мелодии знакомых мне песен, попросив: «Говори «стоп», когда сфальшивлю». За двадцать минут такого эксперимента я допустила лишь одну неточность и была растеряна, услышав, что выдержала испытание лучше, чем люди с хорошим слухом.
Когда душа почти обнажена. Мне было приятно, но и только. Я по-прежнему шутила, что медведь... и так далее, и позволяла себе петь-напевать только наедине с собой, когда очень этого хотелось. Музыка – не моё, решила я и, к сожалению, не постаралась даже расширить своё знакомство с музыкой. Слушала музыку очень избирательно.
Оперу не воспринимала, массовые сцены, хор – не моё, а сольное исполнение арии, романса, музыкальной пьесы, песни – готова слушать и проникаться, и нести в душе по жизни. Из музыкальных инструментов предпочитала фортепьяно и виолончель – лучше, если они звучали без оркестрового сопровождения. Звучание виолончели казалось мне почти звуком человеческого голоса. В музыке, как и во всём другом, мне созвучнее нечто отдельное, обособленное, живущее почти только внутри себя, та самодостаточность, в которой общее проступает глубоко и полномерно без обрамления и аранжировки.
Моя любовь к музыке – была, была, но... вот такой, почти тайно-нескладной, и мне, живущей и работающей в слове, хотелось в слове её и выразить. Точнее, не музыку, что по самой её природе невозможно, а своё отношение к ней. Но решалась на это лишь в моменты наиболее острого впечатления и переживания – когда душа почти обнажена.
Сен-Санс. Я не расслышала названия произведения, которое объявили по радио, а только имя композитора – Сен-Санс. Сен-Санс… Звучание имени казалось таинственным и волнующим воплощением музыкальности.
Звуки тихо и неспешно заполняли меня всю, ничего не обещая, не предвещая ни радости, ни опасности. То ли тихая, почти вкрадчивая поступь, то ли качание маятника, то ли плавные взмахи крыльев – некая еле проступающая размеренность… Дыхания? Мысли? Самой жизни? И вдруг всё сменилось странным… нет, не вихрем, а всё усиливающимся завихрением. И снова – спад, плавное и медленное движение…
Вновь резко меняется настроение, нарастает ощущение тревоги – всё предвосхищает надвигающуюся грозу. Как сердцу выдержать подобное? Но появляются мягкие, плавные волны, омывающие прохладой, звучат лёгкие звуки – тик-так, тик-так, не пугайся, это всего лишь шаги времени. Шаги времени? Такие легкие? Не обольщайтесь, – шаги тяжелеют, это уже не отдельные шаги, а размеренная, грозная поступь Времени. Неотвратимая, но ещё не трагическая. Трагические ноты пока лишь едва дают о себе знать. Ещё есть жизнь, красота, наслаждение.
Но – предупреждает музыка – не погружайтесь в глубины радости, упоения, восторга. Не забывайтесь. Всё преходяще – и это пройдёт. Пройдет, иссякнет, словно короткий и стремительный летний дождь...
И вновь нахлынуло нечто тяжёлое, грозное, не имеющее названия, нахлынуло, опалило и – медленно растаяло вдали.
А что-то лёгкое, опьяняющее всеми красками и оттенками бытия, коснулось души – коротко, слишком коротко, на неуловимое почти мгновение, только бы дать передышку, оставить силы еще на один вдох…
Свет и тени, резкие и почти острые блики чередуются со сплошной тьмой причудливо и непредсказуемо, тревога заполняет всё вокруг, нарастает до предельного своего звучания, и ты уже в её власти, в её вихре – не отделиться, не перевести дыхания, не вырваться. Воронка втягивает тебя в глубокую и непроглядную бездну.
Всё. Нет звуков. Миг неизъяснимой тишины – и неожиданная, мучительно нежная проникновенность света. Свет. Откуда? Быть может... Господи, помоги мне понять – Тебя, Господи. И музыку. И себя, Господи…
|
|
|
