Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 1 глава
Джон Херси. Возлюбивший войну
Роман John Hersey, THE WAR LOVER (1959)
Перевод с английского Ан. Горского (М.: Художественная литература, 1970)
Глава первая. В ВОЗДУХЕ
02.00-11.19
Я проснулся внезапно, словно от грохота неожиданно ударившей волны - всознании пронеслись слова: "Боевой вылет!" Я сел на край койки и ногами нащупал летные сапоги; даже в августе мненравилось, прежде чем одеться, немного понежить пальцы на цигейковойподкладке обуви. Потом я согнулся и почесал спину. Как всегда, я опередил Салли. В те дни у меня в голове будто стучалбудильник, и по утрам, когда предстояли вылеты, он поднимал меня как разперед приходом Салливена. Салли направлял вам в лицо ослепительный лучфонарика и рявкал: "Встать! Выкатываться! Завтрак в два тридцать, инструктажв три..." Часы подъема варьировались, но будильник у меня в голове почтивсегда опережал Салли на несколько секунд. Сегодня мне предстояло совершить предпоследний вылет. При мысли об этомя почувствовал, что во мне словно открылись маленькие краники и ледяная водазаструилась по жилам. Я вновь попытался сосчитать свои вылеты, мне всегдаказалось, что я допускаю какую-то ошибку. Так вот: Лориан; Бремен - в тот день я встретил Дэфни; Сен-Назер;Антверпен; Моль - тогда у меня замерзли ноги; Гельголанд; Лориан - тогдавзорвался самолет Бреддока; Киль - тогда на нашей машине возник пожар;Сен-Назер - огонь зенитной артиллерии; Вильгельмсхафен, где нампо-настоящему пришлось жарко; Бремен; Ле-Ман; Хюльс; Гамбург - тогда намдважды пришлось заходить на боевой курс; Ле-Ман; Нант; Херойя - в началеиюльского "блица"; Гамбург; снова Гамбург - в тот день не стало Линча;несостоявшийся налет на Кассель; Варнемюнде с листовками; Кассель - послесепаратного мира, заключенного мною, и, наконец, рейд на Пуа, оказавшийсяпочти детской забавой. Всего двадцать три вылета, двадцать четвертый сегодня; двадцать пять и- домой... Я откинулся на кровати и постучал костяшками пальцев о деревяннуюстенку: не сглазить бы! Но где же Салли? Почему сегодня не появляется Салли? При слабом свете лампочки, которую с вечера оставил гореть у себя надкроватью какой-то бедняга, дабы не видеть кошмарных снов, я разглядел упротивоположной стены грузную фигуру моего командира Базза Мерроу; он лежална боку, поджав ноги, и спал сладким сном младенца. Я видел белый горбпростыни и прямоугольники фотографий на стенке - кокетливые, в зазывающихпозах дамочки. Базз говорил, что ему стоит лишь протянуть руку, чтобыкоснуться пышного бюста Даниели Дарью. Базз мог спать таким же глубокимсном, как холм, что возвышается за моим окном в Донкентауне. Затем я вспомнил сон, вернее, обрывки сна. Какая-то прогулка с Дэфни;мы находились в безводной местности и торопливо шли куда-то среди скал. Нет,не то. Было вот как. Мы пробили облака и увидели рассвет - бескрайнюю перламутровую простынюс морщинами высококучевых и перистых облаков, расстилавшуюся надконтинентом. Под нами лежало нечто похожее на грязную, набухшую от влагивату - именно такая погода стояла в те месяцы в Англии и на Канале. Всякийраз, начиная наши опасные полеты, либо возвращаясь из них, то передрассветом, то в сумерках после заката, мы пробивались сквозь эту вату,разрезая ее крыльями машин, как лопатами. Пожалуй, эти рассветы и закатыдоставляли мне тогда ни с чем не сравнимое наслаждение, если не считатьтого, что дарила Дэфни. Во сне я видел светлеющее небо - груды золота,пирамиды апельсинов, огонь, пожирающий зеленые изгороди, снег на горныхвершинах, кучи дымящихся осенних листьев, ватных богов и херувимов, грядурозоватых облаков, радужные пленки нефти на воде, потоки льющегося вина. Мойсон был красочным. Я видел все тот же перламутр, целый горный хребет изперламутра; темный, синий, серый, зеленый, он подавлял бы своей мощью, еслибы не его бесконечное разнообразие и неуловимая изменчивость, что делало егопохожим на шелк одного из платьев Дэфни. Дэфни была с нами, в пилотской кабине, позади моего сиденья, где обычново время взлета стоял флегматичный бортинженер-стрелок Хендаун. Я отчетливо видел во сне нашу кабину: два штурвала - мой и Мерроу,циферблаты, переключатели, лампочки, кнопки, обступавшие нас, словно толпана Таймс-сквер в канун Нового года. Итак, мы вынырнули из облаков и теперь летели в гигантской раковиненеба; я взглянул на Мерроу, мне хотелось проверить, как он воспринимаетоткрывшееся зрелище. Мерроу оставался Мерроу - машиной, озабоченной лишь тем, чтобы поднятьдвадцать семь тонн металла по дороге из разреженного воздуха. Ко всем чертямрассветы, они для вторых пилотов! Верзила сидел, наклонившись над штурвалом,как делал всегда, управляя машиной. Огромный, в кожаной куртке с откинутымна плечи рыжеватым меховым воротником, с расстегнутой у горлазастежкой-молнией... Ни дать ни взять полицейский мотоциклист - наглый,уверенный, что не встретит сопротивления со стороны своих жертв. Мы еще недостигли высоты, где обычно включали кислород, и потому Мерроу пока незастегивал шлем - чашечка для подбородка из твердой кожи болталась наобращенной ко мне стороне лица, подбитый мехом козырек смотрел куда-товверх; я мог видеть только выпуклость головного телефона, эту чашечку дляподбородка и летные очки; очки он сдвинул на лоб, концы их эластичнойзавязки торчали на самой макушке мягкого шлема. На правом виске Мерроу,из-под резинки очков, выбивалась прядь жирных светлых волос. Во сне я видел Мерроу таким, каким привык видеть в начале срока нашейслужбы в Англии, - ближе к концу он стал совсем иным. Базз не боролся с машиной, как некоторые другие, в том числе и я,потому что я - недоросток и хуже достаю управление. Он управлял кораблемиграючи, кончиками пальцев, все его движения отличались удивительнойпластичностью и такой же пластичностью отличался каждый маневр самолета.Рядом со мной, на соседнем кресле громоздилось нечто мощное, некийвнушительный механизм из железных мускулов, кожи, ткани, меха и резины. Ивсе же Мерроу покорял машину не силой, а скорее лаской. Его пальцы, управляя"крепостью", касались кнопки автопилота с неожиданной для всего облика Баззамягкостью - такой же неожиданностью казалась способность самой этоймаленькой кнопки влиять на эту тяжелую махину. Мерроу держал штурвал, какрюмку с мартини или сигарету, когда полагал, что производит впечатление надамочку. Я наблюдал за ним и видел его лицо, не более и не менее выразительное,чем высотомер или шкала одного из указателей оборотов. Он неторопливопереводил взгляд с циферблата на циферблат, время от времени посматривал тона просветы над нами, то на разрывы между бесформенными громадами облаковвнизу, и чувствовалось, что он ко всему равнодушен, кроме своего дела;иногда он взглядывал на своих ведомых и звено, летевшее впереди и выше. Онбыл невозмутим и действовал с точностью автомата. И тут я, Чарльз Боумен, вдруг почувствовал во сне, что больше не всостоянии переносить зрелище самодовольного Мерроу, крепко ухватился заштурвал и с силой нажал ногами на педали. Но как я ни старался податьколонку вперед и повернуть штурвал вправо, как отчаянно ни нажимал на правуюпедаль, управление не реагировало. Я взглянул на Мерроу: не напрягаясь, он по-прежнему управлял"крепостью" одними лишь кончиками пальцев. Несмотря на все мои усилия машинавсе так же плавно неслась вперед, строго выдерживая курс. В одном положении замерла стрелка указателя поворота и крена,неподвижен, как остановившиеся часы, был указатель скороподъемности, и моиотчаянные попытки ни к чему не привели. Я вновь повернулся к Мерроу. Базз не спускал с меня глаз. На егобледном, непомерно крупном лице читалось решительное неодобрение. Потом мы с Баззом играли в карты в офицерском клубе, Дэфни что-тонашептывала мне, и все во сне стало приятным.
Часы показывали уже две минуты третьего. А подъем был назначен на два.Меня снова удивило отсутствие Салли. Обычно он начинал с нашего барака. Окончательно проснувшись, я вспомнил одну вещь. Я ненавидел Мерроу. Яненавидел его вот уже три дня. В прошлую субботу, едва взглянув на Дэфни, я заметил в ней какую-топеремену. Это выражалось не в ее словах или сознательных действиях - нет,тут было что-то иное: она словно сделала какое-то открытие и сейчасвыглядела такой нежной, что, казалось, вместе с ее настроением, с тончайшейигрой ее сокровенных чувств менялся цвет ее лица и даже ее аромат. Я взбежалпо скрипящим ступенькам дома в Бертлеке, где снял для нее комнату, и сердцеу меня стучало, как при взлете. Я открыл дверь и встал на пороге. Дэфни скнигой в руках сидела у окна мансарды напротив двери, на деревянном стуле спрямой спинкой; она вздрогнула, выронила книгу, даже не заметив этого, икинулась ко мне. Дэф, конечно, видела и мою поношенную кожаную куртку, и моивзъерошенные волосы и все же воскликнула: - Ты мой красавчик! Я знал, что это пустая болтовня, но промолчал. Дэфни не бросилась в мои объятия, она никогда этого не делала; онаостановилась передо мной и ждала. - Любимая! - сказал я. - Какое чудесное слово! - ответила она и чуточку подвинулась ко мне. Однако я все же ощущал беспокойство. Может, между нами что-нибудьпроизошло, а я забыл? Смутное подозрение шевельнулось во мне. Что-топроизошло с Дэфни. Да, да! - Работаешь? - спросила она. - Отпущен на день. - Любимый, я так рада! Но теперь уже нельзя было ничего поправить. Я стоял перед ней, какперед судьей, пытаясь разобрать долетавшие до меня сквозь шум в зале словаприговора. Ничего особенного, всего лишь намек на какую-то перемену. Вовторой половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет;мы сидели на траве в тени, на краю спортивной площадки, и наблюдали, какмелькают на солнце игроки в белой форме, как отбивающий мяч негнущимисяруками, словно деревенский возница кнутом, безостановочно крутит большоеколесо своих подач; видели вокруг нас шумливых американских солдат, слышалиголос комментатора, поясняющего все перипетии бесконечного спектакля.Позднее мы гуляли в деревне по узким улочкам, и Дэфни держала меня за руку.Черные кровли, влажные каменные стены, покосившиеся окна - такие маленькие,словно в Англии запрещалось дневному свету беспрепятственно проникать вобиталище человека; элегантный шотландский шрифт на вывеске "Понгрин и Нии,аптекари", сдобные булочки с изюмом в витрине пекарни, сильный запах навозав конце Хай-стрит, где из дворов доносилось нестройное мычание скота, - всеэто было давно знакомо мне, все оставалось прежним, и тем не менее всеизменилось в моих глазах и в моем сердце: что-то давило мне грудь, словномешок с гравием, ибо что-то чуть-чуть сместилось в балансе наших отношений сДэфни. Мы не сказали друг другу ни одного обидного слова, не разразилосьникакой беды, и все же что-то случилось, какая-то перемена произошла. Ясилился решить эту головоломку и в конце концов вспомнил, что в четвергвечером дежурил в штабе. Я вспомнил также, как мой командир и лучший другБазз Мерроу, которому я сам сказал, что Дэфни после полудня возвратится изКембриджа в Бертлек, вдруг загорелся желанием отправиться в офицерский клубвыпить кружечку паршивого пива этих лайми[1], которое, конечно, окажется, пообыкновению, теплым, как моча, и зашагал по коридору комичной, танцующейпоходкой, колыхаясь всем своим огромным туловищем на маленьких до нелепостиногах; вернулся он в два часа утра. Обдумывая все это, я пришел кневероятному предположению, а именно: Мерроу переспал с моей Дэфни. Я вернулся к себе в комнату и разбудил его; судя по довольной ухмылке вмомент пробуждения, он и во сне продолжал переживать недавнее удовольствие,и я прямо в лицо бросил ему свой вопрос. Базз перевернулся на спину, крепко стиснул привезенную из Штатовподушку стоимостью в восемь долларов - он называл ее "Ложись, девушка!", -осклабился и отрицательно замотал головой. "А хотелось бы, - сказал он. -Везет же тебе. сукин сын! Представляю, как она шикарна в постели!" Мне показалось, что он лжет. Боевую готовность объявили поздно. Спал я мало.
На свое несчастье, я узнал от Дэфни, что Базз не открыл мне всейправды. Но я ненавидел его не за это. Дэфни откровенно рассказала, что онговорил и делал, и все оказалось значительно хуже, чем я предполагал. Яненавидел его потому, что он только казался обаятельным и сильным. Яненавидел его цинизм. Я ненавидел взгляды, которые он пытался внушить мнечерез Дэфни об особом предназначении некоторых людей и о войне; помнючувство безнадежности, охватившее меня, и промелькнувшие передо мной, словнов кошмаре, картины вырождения человечества, его предсмертных судорог,разгула грубой чувственности, мерзость, трупные черви и мрак могил... Но вместе с тем я ощутил прилив новых сил. Мне казалось, что я сталпрозревать. Мерроу с довольным видом вздохнул, и я снова взглянул на него; сейчас яненавидел Базза даже за то, как он спит, - с безмятежностью холма на фонемирного пейзажа. Он любил и умел поспать. Каждый вечер, перед тем как лечь вкровать, он надевал свежее белье, а утром, после побудки, торопливонатягивал сорочку, брюки и носки, на ходу совал ноги в башмаки и, непобрившись и не почистив зубы, еще не проснувшись по-настоящему, появлялся вбараке - так называемой гостиной, откуда вел коридор в офицерскую столовуюномер два; здесь он свертывался, как червяк, на одной из кушеток, обитыхискусственной кожей, с подлокотниками из стальных трубок, чтобы, по еговыражению, "урвать минуток пять", а мы тем временем сонно брели в столовую изанимали свои места. И все же он никогда не садился за стол последним, иникто не видел, чтобы он дремал за едой. И вот сейчас он лежал, скорчившись и обняв собственную подушку. Визголовье койки висело пришпиленное кнопками объявление - по настояниюБазза, его написал художник эскадрильи Чарльз Чен; как и картинки дамочек,Мерроу покрыл его прозрачным целлофаном. "Сия подушка, - гласило объявление,- является личной собственностью У.-С. Мерроу и стоит восемь долларов. Нетрогать! Я имею в виду тебя". "Подушку я купил в мебельном магазине Вульмана в Дейтоне, - без концарассказывал он то одному, то другому из нас. - Чистейший гусиный пух. Ивсего - восемь паршивых долларов! Боже, где только эта штука не побывала сомной! И в Спеннере, и в Лоури - всюду. Да что там! Одни лишь сны, которые явидел на ней, стоят долларов восемьсот. Но это не все, сынок. Подушка-то непростая, а... "Ложись, девушка!" Бывало, говорю милашке: "Потрогай-ка", нуона и приложит руку к подушке, а я скажу: "Нет, нет! Приложи щечку,прикоснись щечкой; вряд ли ты встречала что-нибудь более мягкое". Ну, астоит ей только положить щечку - дальше все идет как по маслу. Ложись,девушка! Да я любому сукиному сыну вырежу... если он посмеет украсть у меняподушку!" На мгновение мне вновь вспомнился сон и неуловимо меняющееся небо,каким оно было утром в день нашего налета на завод "Хейнкель" в Варнемюнде,когда мы летели с листовками, и Базз чуть не взбесился от злости и кричал,что он предпочел бы хорошенько вздуть немчуру, а не сбрасывать им кучу этогодерьма. Самолет вел себя безукоризненно, ровный гул двигателей убаюкивал,как бульканье кофейника, а небо дарило нас своей фантастической игрой.Дерево медленно меняет цвет и лишь чуть-чуть трепещет под утренним ветерком,- я вспомнил огромный дуб в углу усадьбы тети Каролины! - а небо подобночеловеческому сознанию - мгновенная смена картин, провалы и взлеты, пеленатумана и ясная голубизна, белые пятна забытого, радуги иллюзий, грозовыетучи, тайны; и в нем, этом небе, когда в те ужасные дни мы отправлялисьделать свое дело, - смерть, подстерегающая нас, и мы, сами несущие смерть.Но в тот день я чувствовал себя счастливым, мы не собирались сбрасыватьсмертоносный груз, только листовки - "сорбум", как называл их наш бомбардирМакс Брандт, такой же злой в тот день, как и Базз. Я припоминаю, какаяпрозрачность открылась перед нами, когда мы прорезали облака. Небо, где шлибои между истребителями, было исчерчено длинными перистыми полосамиконденсации - издали казалось, что сотня гигантов режет лед небес своимиконьками. Вверху было ослепительно светло. Я начал одеваться. Пижаму бросил на дно своего металлического шкафчика.Душ я принял еще перед тем как лечь спать, а сейчас только попудрился, наделдлинные солдатские кальсоны, пару шелковых носков, а поверх шерстяные,натянул легкий комбинезон, потом сунул ноги в старенькие потрескавшиесялакированные бальные туфли, которые купил в Денвере в минуту невменяемости,когда мы стояли в Лоури; ногам было приятно в них, как в домашних шлепанцах;я постоянно надевал их после того ужасного майского рейда на Моль, когдачуть не отморозил ноги, а Базз грыз меня за то, что я плохо выдерживалстрой. Он не преминул сообщить, что я дерьмовый, лишенный всякоговоображения летчик. Я и в самом деле с большим трудом управлял машиной,потому что вместо ног у меня были две ледышки. Но об этом я не сказал ему нислова. Нет и нет! Гордый Чарли Боумен! Не какой-нибудь слюнтяй-коротышка -такого про меня не скажешь! Ухмыляйся и терпи. Оркестр Соуза, прошу туш! Но где же, черт побери, Салли? Два часа ноль девять минут. А если он неидет, зачем вставать? Должно быть, отсрочка. Продолжая завязывать шнуркиботинок, я почувствовал то, что на уроках гигиены в десятом классеименовалось подготовкой организма к акту самоочищения, а в жизни, как яузнал позже, пройдя аспирантуру в университете похабщины, называлось совсемпо-другому. Я начал размышлять, что означает отсрочка. Куда они намереваютсяпослать нас сегодня? В течение недели, начиная с десятого, мы ожидалиотправки в один тяжелый рейд, в предвидении которого нас проинструктировалив то утро; мы уже отправились к своим самолетам, находившимся в зонахрассредоточения, как вдург узнали, что вылет отменен из-за плохой погоды.Швейнфурт... Он слишком далеко. Но рано или поздно нам все равно придетсялететь, - как правило, вот в такие намеченные, а затем отмененные полеты наспотом и посылали, если уж мы прошли инструктаж. Раза три или четыре пыталисьмы вылететь на Кассель и в конце концов попали туда, и теперь у нас не былони малейшего желания снова оказаться там. Я стал путать шнурки. Сердце уменя заколотилось, а ладони начали извергать пот, как Олд-Фейтфул[2] горячуюводу. Я стал думать о том, как бы не думать, куда нас пошлют.
Заставив себя подойти к своему шкафчику, я достал бритвенные прибор ипо коридору направился в туалет. Парень, отразившийся в зеркале, когда ясворачивал за угол, был я, но узнал я себя в нем с трудом, так как выгляделон как некий тип в маске, которые обычно надевают в "праздник всех святых" -в одной из тех липких резиновых масок, что делают человека лет на двадцатьстарше, а мне исполнилось двадцать два; то есть сорок два, если считатьмаску - маску усталого бизнесмена среднего возраста, бизнес которого был...ну, скажем, не совсем привлекательным. Как для него самого, так и для егоклиентов. Небритый бизнесмен средних лет в зеркале был коротышкой, но,бросив на него взгляд, вы не решились бы утверждать, что это типичный наглыйкоротышка. Он не станет Наполеоном, и на Маленького Капрала не походит. Нет,сжр! Возможно, его следовало назвать неудачником, однако он был высок вовсем, кроме роста. И тощ. С марта я похудел на пятнадцать фунтов. Март, апрель, май, июнь,июль, август. Мои рассуждения казались странными даже мне самому; впоследнее время я стал замечать, что разговариваю как-то не так, даже ссамим собой. Медленно, словно совершаю бег с препятствиями. Окно на уровне плеч в конце ряда раковин оказалось открытым; шлепаясвоими бальными туфлями, я подошел к нему и выглянул наружу: туман такой,что в него можно было бы упаковывать фарфоровую посуду. Прямо передо мной, за стеной тумана, находилось здание штаба; япредставил себе огни, горящие за опущенными шторами в оперативном иразведывательном отделениях, и решил: после бритья сбегаю туда и спрошу, чтопроисходит, куда нас пошлют и чем вызвана отсрочка. Шторми Питерс,метеоролог нашей группы, - свой парень и не прочь поболтать. Я открыл кран горячей воды и выпустил по меньшей мере целую тонну воды,но так и не дождался, когда пойдет достаточно теплая, чтобы можно было какследует побриться, поскольку кислородная маска очень плотно прилегает клицу, а даже самый маленький волосок под ней, особенно на подбородке, вскореначинает нестерпимо чесаться и раздражать - прямо хоть из самолетавыпрыгивай. Я порезался. Кровоостанавливающего карандаша у меня не было. Разорвавтуалетную бумагу на несколько маленьких кусочков, я стал прикладывать их ккровоточащему порезу. Я посмотрел в зеркало и увидел голубые, глядящие прямои внимательно глаза с не очень яркими белками; темно-русые, сросшиеся напереносице брови; высокий лоб, пересеченный неровной, как дождевая струя наоконном стекле, мягкой жилкой; пару толстых губ, которые я сжимал и кривилперед зеркалом, пытаясь убедить себя, что у меня рот как угенерал-лейтенанта, каковым я и был, если не считать слово "генерал"; самыйобыкновенный подбородок с алым, в форме сердца, цветочком туалетной бумагина нем; русые волосы, подстриженные по-военному, бобриком, а в центре всего- позорнейший нос, похожий на капот быстро надвигающейся на вас автомашины сширокими крыльями. Лицо, обязательное ежедневное бритье которого недоставляло удовольствия даже в мирное время. Ради утешения я стал мысленно любоваться лицом Дэфни, но тут же понял,что это выше моих сил. Рана была слишком свежей. Тогда я подумал о другой девушке, о моей бывшей невесте Дженет,находившейся сейчас, слава Богу, дома. Я вспомнил маленькую смуглянку навелосипеде, какой она была в то лето, накануне перехода с младшего курса настарший; однажды вечером, немножко выпив, мы ехали на велосипедах поокаймленной соснами прибрежной дороге, мимо отражающихся в Вайнярде и Ношонеи подмигивающих нам огней по ту сторону залива. Дженет нарочно въехала вканаву, растянулась на песке и, хихикая, заявила, что это я ее толкнул, хотяя честно ехал посередине дороги, вдоль белой линии, устроив себе "испытаниена трезвость" и проверяя, смогу ли строго выдерживать направление; я бросилсвой велосипед прямо на дороге и подбежал к ней, а она лежала, показываясмуглые ножки на фоне разлетевшейся веером нижней юбки, и смеялась, и я,друзья мои, подумал, что она штучка хоть куда. В то лето я работал вресторане "Морской ветерок" помощником метрдотеля - громкое звание,означавшее, что мне часто приходилось скользить пальцами в соусе грязныхтарелок, а Дженет служила в Фальмуте, у Таккерса, и жизнь казалась такойобещающей, такой приятной и несложной. А затем... Уф-ф, капнуло! Как изхолодного облака... Я подумал, какой задирой была Джанет. Бой мой, она быладевочка что надо! Часы показывали два двадцать семь, когда я убрал принадлежности длябритья, надел летные сапоги и вышел в туман. А еще говорят о полетах поприборам! Мне потребовалось около десяти минут, чтобы, осторожно нашупываяпуть по заасфальтированной дорожке, пройти минутное расстояние доадминистративного здания. Несколько раз меня угораздило забраться в самуюгрязь (хотя вообще-то она была не такой густой, как обычно, - вот уже пятьдней стояла хорошая погода), и я с трудом выбирался на дорожку; кое-как мнеудалось дойти. Яркий свет чуть не ослепил меня, когда я вошел в бетонное здание,унаследованное нами от королевских ВВС и использованное нашим командованиемпод штаб. В вестибюле я подошел к двери с табличкой "Метеоролог", толкнул ееи оказался перед Шторми - он как раз передавал по телефону в штаб авиакрылаинформацию о высоте верхней границы облачности, полученную с нашегометеорологического самолета, который летал сейчас где-то над этой мутью.Питерс был спокоен и вежлив, даже разговаривая со штабом, хотя сразубросалось в глаза, как он устал. Шторми Питерс производил на меня впечатление самого здорового парня вовсей авиагруппе, с его лица не сходило выражение, присущее тем, ктопостоянно имеет дело со стихиями, - землепашцам, морякам, рыбакам; даже еслиим трудно, даже если они порой ненавидят свою работу, все равно их непокидает это выражение сосредоточенности, глубокого уважения к природе, бытьможет - смирения. Во всяком случае, именно таким оно было у Шторми -выражение покоя и мира. Он был просто помешан на погоде, и так как знал, чтоя всегда наблюдаю за небом, мечтаю о небе и читаю о нем с детства, он уделялмне больше времени, чем остальным воздушным жокеям. Питерс положил трубку. - Ты, Золушка, не рановато ли заявился на бал? - спросил он. - Не мели чепуху! - Я был раздражен, а он считался с настроениямидругих так же, как с каким-нибудь возмущением в верхних слоях атмосферы. Чтопроисходит? Шторми встал, подошел к карте и протянул к ней руку с растопыреннымипальцами; это была рука, словно изваянная Микеланджело и дарившая погодураспростертой на карте земле. - Там, на высоте, - сказал Шторми, - над аэродромами Н-ского авиакрыла,отмечается наличие надвинувшегося со стороны Северного моря стабильногоадвективного яруса. Но здесь, над Н-ским авиакрылом, облака рассеиваются, ахолодный фронт слабее, чем предполагалось, в результате чего ожидаетсянебольшой туман... - Небольшой туман?! Боже милосердный, Шторми! Ты когда-нибудьвыглядываешь в окно? -...который рассеется значительно позже времени взлета, указанного вбоевом приказе... - И вызовет небольшую отсрочку? -...и вызовет небольшую отсрочку. - На сколько? - На три с половиной часа. Инструктаж в шесть. Я вздрогнул. - И в шесть они напугают нас до смерти, а потом отменят вылет? Так? - Сегодня отмены не будет. Шторми слыл прямо-таки провидцем, на него можно было положиться больше,чем на все метеорологическое управление США; уж если он сказал, что мылетим, так оно и будет. - А почему ты на ногах? - поинтересовался он. - А потому, что я видел стласный-стласный сон... Будь же другом,Шторми, скажи, куда нас посылают? - Инструктаж в шесть, - повторил он, но, заметив мою недовольную мину,добавил: - Не могу, Боу. Я же засекречен. Должен бы знать об этом. - Тоже мне друг! - Почему бы тебе не пойти и не поспать? - И-з-в-о-л-и-т-е ш-у-т-и-т-ь, - по буквам сказал я, чтобы не тратитьвремя на смех. Я отправился в общежитие, снова, как и по пути сюда, скользя поасфальту, словно на лыжах; добравшись к себе, я взглянул на часы иобнаружил, что в моем распоряжении остается два с четвертью часа до того,как начнут будить других, - сто тридцать пять минут, и они будут висеть уменя на шее, словно свинцовый груз.
Я уселся в уборной, единственном месте, достаточно освещенном в такиечасы, и раскрыл "Хорошего солдата" - одну из книг Кида Линча, которую стащилу него из комнаты, когда он погиб, и, должен сказать, совершенно обалдел отнее, никак не мог понять, о чем идет речь и что за герои в ней действуют.Мои глаза задержались на следующем абзаце: "Насколько я понимаю, роман,любовь к определенной женщине обогащают мужчину жизненным опытом. С каждойновой женщиной, с каждым новым увлечением мужчина расширяет свой кругозор,как бы завоевывает новую территорию. Игра бровей, интонации голоса,характерный жест - все это, казалось бы, мелочи, но они-то и возбуждаютстрасти; подобно каким-то неясным объектам на горизонте, манят отправиться вдальний путь для исследования..." Для исследования!.. Новая территория!..Боже милосердный!.. Я подумал, что потерял целый континент, целую сказочнуюстрану по имени Дэфни. Я швырнул книгу через всю уборную, да так, что она сгрохотом ударилась о ящичек для бумажных полотенец. Я понимал, что был вплохой форме. И как раз в это мгновение - уж не слуховая ли этогаллюцинация? - до меня донесся рев авиационных моторов. Я бросился к окну и только тут с чувством облегчения все понял:какой-то не в меру старательный начальник наземного экипажа в последний разопробовал двигатели, едва не отказавшие во время недавнего рейда; он хотел,чтобы его "бэби" стоимостью в миллион долларов возвратился домой и послеследующего вылета, ибо должен был прожить установленный срок и, кроме того,как бы нес в себе частицу его плоти и крови. Стоя у окна и посматривая на медленно клубившийся туман - в полосепадавшего из уборной света он казался тяжелым, как свежий пар, - я подумал,что если мне в чем-то и повезло, так только в том, что у нас отличныйсамолет. Наша машина, "Тело", как назвал ее Мерроу, была из тех, что впервом же полете заявляют о своей полной надежности, а каждый выполненный наней маневр только подтверждает, что она послушна не меньше, чем автомобиль"линкольн-континенталь" или самая послушная кошечка. Некоторые самолетыпросто дрянь, у них то и дело выходят из строя совершенно не связанные междусобой детали: сегодня - жалюзи обтекателя двигателя, завтра - турбинка,послезавтра - самолетное переговорное устройство плюс всякие мелочи, вроденевозможности включить ток в летное обмундирование с обогревом; и так деньза днем, все с одной и той же машиной. Эти, с позволения сказать, самолетытрясутся, как напуганные, словно их застали врасплох при отправленииестественных надобностей или словно они чувствуют, что нашкодили. Плохиемашины. Быть может, они не реже других благополучно возвращались из полетов,но представляю, сколько приходилось попотеть, чтобы привести их обратно;конечно, мы радовались, что у нас машинка хоть куда. Мы не смогли принятьучастие лишь в одном рейде - еще в мае, на Киль, причем только потому, чтоМерроу и начальник нашего наземного экипажа Ред Блек затеяли свару из-занеполадок в двигателе; в остальных случаях дело ограничивалось самое большеемаленьким осколком снаряда, но уж этого-то наш самолет никак не могизбежать. Да и такие неприятности происходили сравнительно редко. Один изнаших технарей с непроизносимой фамилией Перзанский и еще с дюжиной "з","к", "й", за что Мерроу звал его "Алфавитным Супом", а мы просто "Супи", -так вот, этот Супи даже подал рапорт о переводе в другой наземный экипаж,поскольку, по его словам, обслуживать "Тело" чертовски скучно - все равночто служить зазывалой на бензозаправочной станции, однако власть предержащиене вняли его просьбе. "Ко всем чертям такую войну, - сказал однажды Супи. -А вот я избегаю шлюх, если они не могут наградить меня триппером. Жизнь таккоротка! Вы обязаны рисковать". И он плевал на "Тело" - такую чистенькую,такую аккуратненькую машину. Она-то не имела того, о чем тосковал Супи.Однако все мы, остальные, были довольны. Да, да, довольны. Меня охватило прежнее чувство любви к Дэфни, и я снова стал думать оней. Я отошел от окна и присел на стульчак; книга бедняги Кида "Хорошийсолдат" лежала замусоленными страницами вниз на цементном полу, под крайнейслева раковиной; я положил подбородок на кулаки и вспомнил, как впервыеувидел Дэфни в баре офицерского клуба; я не сказал ей тогда ни слова.Самовлюбленным взглядом она посмотрела на свою руку, потом на грудь, чтобыубедиться, что мила, как всегда. Потом я вспомнил, как она, закрыв дверьсвоей комнаты в Кембридже, когда мы впервые остались наедине, сидела узеркала и посматривала на себя так, словно хотела сказать: "Ну, разве я непаинька?" Я вернулся к себе, надеясь насладиться еще более приятнымивоспоминаниями, и лег на койку не раздеваясь. Мне не следовало возвращаться.Войдя в комнату, я сразу почувствовал Мерроу, того Мерроу, которого мнепомогла увидеть Дэфни, того, кто причинил мне такую боль, того, кто оказалсятакой фальшивкой, такой мелкой фальшивкой. Я знал. Теперь я знал Базза. Но вместе с тем я знал и о том, каким чудесным он был и может быть. Я вновь мысленно увидел, как взрывается самолет Бреддока, увидел КидаЛинча и нечто не поддающееся описанию, во что превратил его прекрасный мозгосколок двадцатимиллиметрового снаряда, а также сенатора Тамалти, потчующегонас сентиментальной патриотической болтовней у командно-диспетчерской вышки.Выбирая самые мягкие выражения, скажу так: я разуверился в человечестве ипрезирал то, что оно делало на нашей планете. Война - гнусность, но и мирневозможен. Он невозможен, пока на земле существуют люди подобные Мерроу.Постепенно все начало расплываться, и я увидел луг, реку в влюбленными влодках, голубое небо, свежую зелень ранней весны; я лежал, вытянувшись наспине, положив голову на колени Дэфни, а она мягкой рукой гладила и гладиламне висок.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
