Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 9 глава
На следующий день, второго мая, солнце появилось на чистом, словносвежевымытом небе, веселое и бодрое, как разносчик молока. Прежде чемзаняться собой, я подождал, пока Мерроу не ушел из общежития, потом заглянулв военный магазин и купил пакет с дешевыми солдатскими подарками - с помощьюэтих "гостинцев" нам разрешалось сеять в сердцах наших английских братьевнедоброжелательность, хотя она и выдавалась за благодарность. Я успел надесятичасовой автобус с отпускниками, и, пересекая чудесным утром территориюбазы, мы проехали сначала мимо прямоугольной площадки, где рабочие размечаличетыре теннисных корта, потом мимо пяти акров вспаханной земли,олицетворявших сельскохозяйственный прожект командования, навязчивую идеюкакого-то патриотически настроенного майора из Огайо, ныне штабногоработника группы, загоревшегося желанием пичкать нас добротной американскойкукурузой, если только она будет расти в этом отвратительном, заливаемомдождями болоте, именуемом Англией. Я чувствовал, что моя жизнь полностьюслилась с жизнью группы и удивлялся контрастам военной жизни: сущий ад вполдень и теплая, привычная койка в полночь; предполетный инструктаж в триутра, и теннис в три часа дня. Сегодня - омертвевшие руки беднягиКовальского, завтра - нежные пальчики Дэфни с дымящейся сигаретой. ОднаждыБреддок, опасаясь опоздать на назначенное вечером свидание в Лондоне,отправился в рейд в своем парадном обмундировании, надетом под летныйкомбинезон. Меня радовало, что я летчик, а не пехотинец, вынужденный ночь заночью валяться на голой земле, лишенный возможности помыться, не смеющий имечтать о таком счастье, как Дэфни. Ни тени тревожного предчувствия незакралось в тот момент в мое сердце. Одно желание владело мной: провестиночь с девушкой, которая нравилась. С этими мыслями я вошел в пыльный вестибюль таверны и увидел ее передсобой - в ситцевом платье, с переброшенным через руку свитером. - Как это вам удалось освободиться в такой час? - спросил я. - У меня заболела моя любимая тетушка в Бери-Сент-Эдмундсе. Мы рассмеялись, но в то же мгновение я подумал: "Если она лжет радименя, не станет ли лгать и мне?" Я протянул ей пакет. - О-о! - воскликнула она. - Еда? Я кивнул. - В таком случае мы должны устроить пикник. - Она казалась искреннеобрадованной. - Пойдемте на реку. - Поберегите эту дрянь, - посоветовал я. - А поесть мы где-нибудьпоедим. С шиком. У меня куча монет. - Я сунул руку в карман и побренчалновенькими полукронами, флоринами и пенсами. Я казался самому себеамериканским миллионером и испытывал прилив самоуверенности. - А зачем беречь? Съесть потом одной? В ее присутствии день казался исполненным какого-то особого смысла, ипозже это чувство не раз возникало у меня при встречах с Дэфни. Иногда онаохотно разговаривала о прошлом, но, видимо, предпочитала настоящее. Приупоминании о будущем она уходила в себя, становилась молчаливой и мрачной. Был теплый, солнечный полдень, когда мы пересекли Мидсаммер-коммон ивышли на высокий берег Кема, напротив навесов для лодок; вскоре мы оказалисьна лоне природы, среди сбегающих к реке узеньких дорожек, окаймленных живымиизгородями (они так и просились на полотна Констебля), где простирали своиветви вечнозеленый колючий кустарник и калина, а на фоне сплошной зеленипятнами выделялись домашние животные и короткие синеватые тени. Мои взглядыявно волновали Дэфни. Мне не пришло в голову ничего иного, как прикоснутьсяк ней, и хотя она продолжала неторопливо шагать по тропинке вдоль берега, еемысли ни минуты не оставались спокойными, как ножки ребенка, играющего "вклассы". Я не прислушивался к ее словам, да это, видимо, и не трогало ее. На усыпанном маргаритками лугу я усадил Дэфни на разостланный китель,открыл банку каких-то консервов - забыл, каких именно, - и мы попробовалиих. - Не мешало бы захватить пива, - сказал я. Нам обоим было не до еды. Сам не знаю почему, я вдруг заговорил о Дженет, моей так называемойневесте. - Лицо у нее довольно круглое, - разглагольствовал я, - а язык такойдлинный, что она может дотянуться им до кончика носа. Пальцы тонкие игибкие. Судя по внешности, сказал я Дэфни (а зачем - ума не приложу), Дженетсамая задорная девушка во всем Донкентауне, и я всюду бывал с ней, дажекогда обнаружил, что внешность может быть обманчивой; если бы не война, я,наверно, и сейчас встречался бы с Дженет и, возможно, женился на ней. - Вы любили ее? - спросила Дэфни. - Как молодой щенок, - усмехнулся я. С первых же дней знакомства мы начали ссориться с Дженет, я хотел,чтобы она была Ингрид Бергман, а ей хотелось быть Виргинией Вульф, и оба мыне могли отделаться от впечатления, что она Дженет Спенсер. Ей нравилосьводить человека за нос. Как будто сама же поощряет, а потом... не тут-тобыло! Это, говорила она, должно быть освящено браком. Я никак не мог понять,почему мы с таким ожесточением спорили, сумеет ли Вивьен Ли справиться сролью Скарлетт О'Хара, правильно ли, что Ф. Рузвельт решил выставить своюкандидатуру на пост президента в третий раз, не душно ли в английскомпавильоне на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Ну и спорили же мы!..Припоминаю, как однажды, когда я еще учился в Пенсильванском университете,мы пошли на концерт Стоковского и затеяли такую перепалку, что шиканьевокруг нас заглушило музыку Баха. - Между нами все кончено, - заявил я. - С тех пор как мы приехали сюда,она лишь дважды написала мне, да и то во втором письме обвинила вневерности, а я в то время не знал даже, как пробраться из общежития встоловую, не завязнув в грязи, ну, а потом она вообще перестала писать.Больше не получал от нее ни слова. И знаете, что мне кажется? Она уже готоваизменить мне. Сначала я переживал, а теперь... черт с ней! Ласковое нежаркое солнце навевало на меня сонливость. - Сейчас вам смело можно дать лет девяносто, - заметила Дэфни. - Сюда.Положите голову сюда. - Она похлопала себя по коленям. Я с радостью воспользовался ее предложением, и, как дитя, проспал целыхдва часа. Проснулся я не в духе, чувствуя что-то унизительное для себя в том, чтона первой же загородной прогулке подверг терпение Дэфни такому суровомуиспытанию, - надоел ей рассказами о Дженет, а потом заснул, положив ейголову на колени. Она же не проявила ни малейшей досады и спокойно ждала,пока у меня не пройдет дурное настроение. - Вам сегодня пришлось выдержать большую нагрузку, - сказал я. - Готовспорить, вы предпочли бы такому времяпрепровождению свою секцию Би. Однако Дэфни не позволила мне предаваться самоуничижению, она молчавстала, расправила платье, а я вновь ощутил под своей щекой ее теплое тело,и при мысли об этом у меня сладко защемило в груди. - Вы не сердитесь, Дэфни? Все же я чувствовал себя освеженным, когда мы отправились в обратныйпуть. Пошли без дороги, прямо через рыжевато-коричневые и зеленые поля,потом по узкой тропинке в тенистый лес, и с последним уколом плохогонастроения я подумал: откуда Дэфни знает эту тропинку? Скольких парней онаводила по ней?.. Так скоро и так нежно она овладела мною, заставив поверить,что принадлежит мне. Мы шли, вдыхая аромат возрождения, исходящий от влажной, нагретойсолнцем земли, и я вспомнил, что беспокоило меня перед тем, как я уснул наколенях Дэфни, прижавшись к ней головой, - свою досаду и неудовлетворенностьсамим собой при мысли о многом, что я оставил несделанным в Донкентауне, окнигах, которые намеревался когда-нибудь прочесть, о делах, до которых рукитак и не дошли. В другой раз... Но другого раза не будет. Если я уцелею, ястану старше, стану иным. - Как-нибудь нам надо снова прийти на наш луг, - сказал я. - Обязательно. Здесь так чудесно, правда? - В следующий раз захвачу пива. - Но я понимал, что мы вряд ли вновьпридем сюда, а если и придем, то совсем иными людьми - уже не такими чужимидруг другу, - и будем искать какой-то сокровенный смысл в каждом случайномслове и в каждом случайном прикосновении. Мы пообедали в "Гербе университета", где нам подали унылый английскийобед: и хлеб, и сами блюда, из чего бы они ни состояли, казалось, былиприготовлены кем-то в виде наказания. Мы расспрашивали друг друга довольновызывающим тоном, как бы говоря: "Чего ты, собственно, хочешь?" Чужие другдругу, мы по-разному мыслили и, вероятно, преследовали в жизни совершеннопротивоположные цели, хотя пока не говорили о них. Однако я знал, чегохотел: уже давно меня подмывало спросить у Дэфни, почему она предпочла меняМерроу, но я все не решался задать этот вопрос, и вот теперь, когда онаузнала меня лучше, я хотел убедиться, так ли это, и если так, то надолго ли;я уже сомневался, хочу ли я этой близости. Конечно, я не стал делиться сДэфни своими мыслями. Теперь я понимаю, что оба мы, вероятно, подготавливалисебя к неизбежности низменного акта, оба, как мне кажется, видели, что я,несмотря на все колебания, обязательно попытаюсь овладеть ею в течениевечера. Я считал, что имею на это право, поскольку, как летчик, постояннорискую своей жизнью. Это, конечно, и породило курьезное противоречие в моем поведении: я нетолько не пытался выглядеть как можно привлекательнее, а, наоборот, всяческипринижал себя. Я рассказал Дэфни, что во время учебы в университете увлекался боксом изанял второе место на соревновании университетов восточных штатов в классеспортсменов весом сто тридцать восемь фунтов. Я добавил, что ненавидел бокс,но не бросал его - наверно, чтобы доказать Дженет и себе, что и такойнизкорослый человек чего-нибудь стоит, хотя вовсе не хотел прослыть"типичным наглым коротышкой". Я никогда не наносил сильных ударов, способныхнокаутировать противника, всегда избегал грубых приемов - не только потому,что беспокоился о своих "музыкальных", как говорила мать, руках и о своемнекрасивом носе и не хотел, чтобы он стал еще уродливее, но и потому, чтомне не доставляло удовольствия причинять боль другим, хотя со временемубедился, что тот, кто не испытывает такого удовольствия, никогда не станетнастоящим боксером. Я подчеркнул, что всегда занимал второе место, всегдабыл вторым пилотом. Дэфни спросила, чем еще я увлекался в университете. Я продолжал умалять свои таланты: сказал, что меня интересовали толькоотметки в журнале декана, которыми оценивались мои длиннейшие сочинения,такие неряшливые и неразборчивые, что, по мнению педагогов, в ихнепроходимых дебрях обязательно должно было что-то таиться. И еще история.Меня очень интересовало прошлое. Хотите послушать образец стиля моейзачетной работы? "Династия Меровингов, железной рукой управлявшая франками,в битве при Мориаке и на Каталаунских полях помогла Актиусу остановитьпродвижение гуннов, причем федераты франков под командованием Меровеядрались в первых рядах в самой гуще битвы". - Боже милостивый! - воскликнула Дэфни. - Вот я каков! Я даже пошел на риск и упомянул имя Мерроу. - Забавный парень, - заметил я. - Высмеивает новичков, а сам участвовалвсего в трех рейдах. Дэфни, как я обнаружил, была по-женски, до болезненного тактична: онавысказывала свое мнение не раньше, чем выясняла вашу точку зрения, и частоотвечала вопросом на вопрос. - А он хороший летчик? - поинтересовалась она. - Отличный, - мрачно ответил я и поспешил переменить тему, опасаясь,что разговор станет слишком уж щекотливым. После обеда, прямо посмотрев мне в глаза, она спросила, не хочу ли япойти к ней. Ответ мог быть только один, но все же я счел ныжным спросить: - А квартирохозяйка? Как она относится к вашим визитерам? - Я и сам незнал, что имел в виду, и потому употребил этот иронический эвфемизм:визитеры. - Миссис Коффин? Я же упоминала о ней в своей записке, - ответилаДэфни, игнорируя мою грубость с видом святой невинности, проявлявшейся как ввыражении лица, так и в тоне голоса. - Она недолюбливает янки. - Если судить по вашим словам, у вас частенько бывают гости. - Не сказала бы, - искренне ответила она. Но не мелькнула ли грусть вее глазах? Питт? Каким же мерзавцем я себя чувствовал! Без всяких к тому основанийпричинять неприятности девушке, с которой только что познакомился, и чуть лине обзывать ее, а за что? Может, чтобы оправдаться перед самим собой запокупку презервативов еще до того, как я узнал, где она живет?
Первое, что сделала Дэфни, когда мы оказались в ее комнате (миссисКоффин, возможно, слышала, как я топал по лестнице тяжелыми башмаками, но неподала признаков жизни), это закрыла дверь на задвижку и со страннымвыражением лица, казалось, говорившим: "Взгляни-ка на меня! Ты когда-нибудьвстречал другую такую умницу?" - уселась перед зеркалом за крохотныйтуалетный столик с единственным ящичком. Она, видимо, была очень довольнасобой. Потом ее лицо приняло обычное выражение, и она принялась расчесыватьсвои волосы, а я сидел на краю кровати и поражался ее откровенномусамолюбованию. Проводя щеткой по волосам, она, казалось, бросала на самоесебя голодные взгляды. Пакет с "пайком гостеприимства" лежал на краю столика, и Дэфни началаисследовать его содержимое; флакончик с леденцами привел ее в десткийвосторг, она даже подпрыгнула от радости, подбежала ко мне и попросилаоткрыть, и пока я хвастался перед ней своей силой, она стояла передо мной инетерпеливо хихикала. Она тотчас же затолкала в рот большой леденец и, елеворочая языком, спросила, не хочу ли я выслушать один секрет. Дэфни веласебя, как котенок. Она уселась на противоположном краю кровати и, приподнявножки, сбросила туфли. Я ответил, что, разумеется, хочу знать о ней все.Секрет, рассказанный со слишком большой конфетой во рту, оказалсядовольно-таки некрасивой историей о том, как по-хамски обошелся с Дэфнимайор Сайлдж на одном из предыдущих танцевальных вечеров. - Вы единственный человек, который теперь знает об этом, - сказала она.- Поклянитесь, что будете молчать. Я торжественно поклялся, а неделю спустя в баре офицерской столовойуслышал ту же историю от Стеббинса. Меня передернуло, когда он началописывать, как "деликатно" Сайлдж пытался овладеть ею; потом я сообразил,что Стеббинс мог узнать все это от Питта, и несколько успокоился. Я спросил у Дэфни о Питте; она явно преувеличивала его достоинства.Чтобы несколько утешить меня, Дэфни добавила: - А вообще-то он не подходил мне. Все это время я никак не мог решить, что делать. С лица Дэфни, пока онаговорила, не сходил едва заметный теплый румянец, и меня неудержимо влекло кней; в то же время я все больше и больше поддавался влиянию ее детскойпростоты и доверчивости, и что-то подсказывало мне, что этой доверчивостьюнельзя злоупотреблять. И все же непреодолимое стремление изголодавшегося, одинокого, постояннорискующего собой человека к акту самовоспроизведения вытесняло моиколебания. В глубине сознания меня к тому же подстегивала мысль о Мерроу -уж он-то, конечно, не стал бы, как я, тратить время на пустые разговоры. В конце концов я решил пойти на компромисс с самим собой и проделатьопыт - сначала проверить, позволит ли Дэфни поцеловать ее, а потом решить,как поступать дальше. И еще я думал, что оставлю за собой свободу выбора. Мое желаниние росло; близкий к тому, чтобы схватить Дэфни в объятия, япочувствовал потребность казаться привлекательным; меня уже охватывалосильное, мучительно-сладкое томление, знакомое по тем дням, когда я былподростком, и как-то внезапно я заговорил о тех годах. "В восьмом классе яслыл пай-мальчиком. Меня выбрали старостой, на мне лежала важная обязанность- в конце дня выбивать тряпки для классной доски". Тучи едкой пыли и мелаоседали на моем свитере, как иней. Я рассказал Дэфни о мисс Девис; онаносила короткие рукава, у нее под мышкой иногда мелькала дразнящая поросль.На школьных сборах мы пели под управлением чешского эмигранта, и я помню,как мне самому нравился мой тенор. Я очень интересовался Марион Свенковской,высокой девочкой за соседней партой, про которую рассказывали, что онаникому не отвечала "нет". Мне не повезло, я не смог заставить себя дажезаговорить с ней. Я описал Дэфни мягкие наколенники для игры в баскетбол ипожаловался, как меня смущали мои руки с похожими на обрубки пальцами; япытался держать их растопыренными на бедрах с небрежным видом опытного,бывалого человека. Стальные ножки моей парты были как у старомодной швейноймашины "Зингер", не хватало лишь такой же педали. Civitas, civitatis,civitati, civitatem, civitate[14]. Правильно? Я вспомнил, что на пути домойвидел вишневое дерево миссис Уоткинс, прикрытое марлей для отпугивания птиц.Верстак в моей комнате был завален полосками картона, приготовленными длясборки ну, скажем, оригинального триплана Мелвина Венимена. С потолкасвисали на нитках уже собранные модели: примитивный змей братьев Райт, "Духсвятого Льюиса", "Уинни Мае", "Колумбия" Белланки, "Джи Би спорт рейсер"... Я пересел на другое место железной кровати, туда, где она не издавалапри каждом моем движении звона и скрипа, и приложил щеку к щеке Дэфни. Онане отпрянула, напротив того, придвинулась, словно медленно сдаваясь. Этанежная покорность, сквозившая во всем готовность принять меня, вызвали вомне бурю чувств, и я заключил Дэфни в объятия.
Я успокоился, но удовлетворения не чувствовал. Никогда еще я неиспытывал ничего подобного тому, что дала мне эта необыкновенная девушка. Ивместе с тем я понимал, что еще больше она утаила от меня. Все произошлолегко и просто. Я знал, что ее радует восхищение мужчин, что онанаслаждается, когда во время танцев ловит на себе голодные взгляды, итеперь, в этой комнате с желтыит стенами, она показалась мне слишком ужподатливой. Я не сомневался, что она лишь делала вид, будто только ради менятак легко пожертвовала многим. Нет, Дэфни была не из тех девушек, чтопродают себя по дешевке. И все же я не чувствовал себя львом - надменным,торжествующим и хвастливым; я испытывал какое-то смутное ощущение, мнеказалось, что меня оставили за закрытой дверью. Она проявила милуюпокорность, но отдала только свое тело, а не самое себя, потому что,по-моему, ей по-прежнему хотелось, чтобы за нее дрались, завоевывали ее, иона, радостно возбужденная, ждала своего поражения в моих ищущих руках. Ейхотелось чего-то большего, чем то, что произошло. Мне тоже. Предстоялопреодолеть огромные трудности, чтобы получить доступ к неоценимымсокровищам, скрытым, как я теперь знал, где-то в самых глубинах Дэфни. У нее было поношенное и залатанное белье. Одеваясь, я передавал Дэфнинекоторые из ее вещей, и она отвечала мне взглядом, в котором читалось то,что бедняки называют гордостью, хотя следовало бы назвать затаенной горечью. Мы были еще полуодеты, когда она великодушно, со смеющимися глазамисказала: - Лейтенант Боумен, вы не думаете, что вам пора назвать свое имя? - Чарльз. Некоторые зовут меня Боу. - Боу, - повторила она, наклонив головку набок, словно вслушиваясь. -Мне нравится. Боу... - Она обняла меня и прижала к себе. - Мой дорогой Боу,- с чувством проговорила она. Я ответил на ее объятие со всей нежностью, накакую был способен. Я видел, как трудно мне будет проникнуть в чудесныеглубины Дэфни.
Мы проверяли самолет после учебного полета, и Мерроу сказал Реду Блеку,что он мог бы сойти за механика, если бы не был похож на трубочиста. Неужелинельзя привести себя в порядок? Да и вообще весь наземный экипаж Блека,добавил Базз, производит отталкивающее впечатление. Блек в бешенстве заорал, что механикам выдали всего лишь по двакомбинезона и что их вот уже больше недели держат в стирке; он ушел,продолжая поносить капитана Мерроу на чем свет стоит. - А все проклятые штабисты их авиакрыла, - сказал Мерроу. Мы давно ужепривыкли по каждому поводу изливать свое негодование на штаб. - Пошли, Боумен, за великами, поедем в штаб и расчехвостим их. Мерроу и без того ненавидел сержантов, а тут еще надо было заботиться остирке их кобинезонов. Мы проехали через "штабные" ворота, ведущие к Пайк-Райлинг-холлу. Штабкрыла размещался в доме, построенном в георгианскую эпоху; дом стоял посредианглийского парка, разбитого (как много позже сообщил мне Линч) по проектуАндре Ленотра. Миром и спокойствием дышало все вокруг. От пышных цветниковрасходились аллеи высоченных буков; главная аллея тянулась на восток и велак "Храму любви" - убежищу мраморной Афродиты. "Самый походящий климат, чтобыкруглый год торчать с голым задом". В одной из гостиных, где нас с Мерроузаставили ждать целых полчаса, висела гравюра начала XVIII столетия;художник изобразил на ней дом, где мы сейчас находились, и деревья вокругнего. Взглянув в окно, мы обнаружили, что некоторые из них все еще живы,особенно одна липа, - за двести лет она превратилась в благородного гигантаи прикрывала своими ветвями целое крыло дома. Позже я рассказал об этомдереве Линчу, и Линч заметил, что оно старше государства, представителикоторого занимают сейчас дом. Мерроу, конечно, добивался приема у самого генерала, а принял нас,конечно, его адъютант майор Ханерт, известный тем, что вместе с местнымилюбителями охотился в красном сюртуке на лисиц. Майор провел нас воперативную комнату (прозванную нами "Фабрикой брехни") - салон с высокимиокнами, на одной стене которого, за экраном из целлотекса, висела огромнаякарта европейского театра войны в масштабе 1:500 000, с пятнами красной сыпи- районами, прикрытыми зенитной артиллерией, с игрушечными самолетиками -аэродромами, где базировались истребители гуннов, с паутиной линий и кружков- каналами радиолокаторов и ненаправленными приводными маяками; словно каплиросы, сверкали на карте яркие шляпки кнопок. За столиками, перед доскамивроде классных, сидели женщины в военной форме, и Мерроу не упустил случаяодарить каждую из них игривым взглядом. Майор Ханерт прикгласил меня и Мерроу садиться, был вежлив, каксветский человек в обращении с лакеями, но постарался поскорее отделаться отнас, причем, как потом выяснилось, сы ничего не добились. Зато что-топроизошло с Мерроу. На обратном пути, проезжая мимо "Храма любви", Мерроу остановился,сошел с велосипеда, обвел взглядом гигантские буки по обеим сторонам аллеи,что-то быстро прикинул в уме и сказал: - А знаешь, Боумен, спорю, что "крепость" сможет пролететь вдоль этойщели между деревьями. Я бы полетел ниже верхушек - прямо вон в те окна. Иеще об одном я мог бы поспорить. Если бы в этот момент у окна оказалсямайоришка Ханерт, он бы обязательно наделал в штаны!
Мы встретились с Дэфни после ее рабочего дня в вестибюле "Быка" наТрампингтон-стрит. Непрерывно лил дождь. Утро - была среда пятого мая -выдалось холодное и неприветливое. На базу пришел большой грузовик с почтой;мы с нетерпением ждали ее три недели, а выяснилось, что вся она месячнойдавности и по ошибке успела побывать в XII воздушной армии, в СевернойАфрике. Обычная путаница. Письма от Дженет не было. Я даже обрадовался. Вполдень я отправился на автобусе всместе с отпускниками в Кембридж, захвативс собой сэкономленные от обедов и в рейдах сладости. Я отдал конфеты Дэфни,она чмокнула меня в щеку в знак благодарности и воскликнула: - Ну и едите же вы, янки! - Нет, ты послушай, - сказал я. - У нас в экипаже есть парень пофамилии Прайен, стрелок хвостовой турели; у него не желудок, а настоящаяфабрика газа; ты бы послушала, как он скулит насчет пищи, которой наспичкают. Однообразие. Яичный порошок. Сало и крахмал. Блины перед самымвылетом - это людям, которые должны подняться в воздух! Бобы и капуставечером, как раз перед объявлением боевой готовности. Боли в желудке,отвратительное состояние. Я рассказал обо всем репертуаре Прайена: "Хочу молока!.. Мне надомолока!.." Мерзкие столовые. Дежурные из наряда по кухне, счищающие остаткиеды со шпателей грязными пальцами с трауром под ногтями. Ничего себе,подходящая тема для разговора с девушкой, пришедшей на свидание! - Бедненький мой! - сказала Дэфни, словно жаловался не Прайен, а я, ивсем своим видом показывая, что она прекрасно понимает, почему я так говорюи на что намекаю. - Я угощу тебя в своей комнате крепким чаем, только надокупить булочек с изюмом. У тебя еще остались деньги, которыми ты хвастал? - А как же! Без денег не бываю. Мы пошли за покупками. У нее был зонтик. Она сделала мне нагоняй за то,что я не захватил с собой плаща. Когда мы оказались в ее комнате, она снова первым делом закрыла дверьна задвижку. - Почему ты закрываешься? Боишься соглядатаев? Или этой твоей миссис -как ее там? - Нет, - ответила она, пожимая плечами. - Наверно, просто потому, чтообожаю секреты. Ее комната была нашим секретным убежищем; в окно стучал дождь. Все былоиначе, чем в прошлый раз. Мы хотели сделать приятное друг другу, ячувствовал себя счастливым и хотел, чтобы Дэфни знала это. Она вскипятилатакой чай, что на нем могла бы летать "крепость", достала кекс, и мызаговорили о нашем детстве. Она рассказала, что в возрасте четырех-пяти лет заболела дифтеритом.Вспомнила, что ее хотели отправить в больницу и вызвали с работы отца, а онвсе не шел и не шел. По ее словам, отец был очень способный человек, добрый,мягкий, начитанный; выходец из рабочей семьи в Средней Англии, он, несмотряна все свои таланты, не мог подняться по служебной лестнице выше мелкогогосударственного служащего. Впрочем, добавила Дэфни, это не ожесточило его,только заставило замкнуться в себе, чуждаться всех, кроме своих детей. Таквот, она заболела, время шло, мать совсем растерялась, и тут наконецпоявился отец. Почему же он задержался? Да потому, что отправился в магазинна Риджент-стрит и, проявив опасную для семейного бюджета щедрость, купил ейночную сорочку, халатик и гребень - на тот случай, если придется ночевать недома. - Похоже, твой отец был хорошим человеком, - сказал я. Отца Дэфни уже нет в живых. Она вспомнила, как он водил ее по картиннымгалереям; она говорила о том, какое впечатление производили на нее,тринадцатилетнюю девочку, картины Буше и Фрагонара из "Коллекции Уоллеса";она рассказывала о "пламенеющих закатах Тернера", которые так любил ее отецв галерее Тейта. - И мне бы хотелось взглянуть на них, - заметил я. - Как и на все, чтоимеет отношение к небу. - Мы как-нибудь побываем там с тобой, - ответила она так, словно мы ужепонимали, что теперь долго не расстанемся друг с другом. Я попытался рассказать ей о солнечном восходе, который мы наблюдали вовремя вчерашнего рейда на Антверпен, о ясном, лимонно-желтом небе вперединас и темной голубизне позади, там, где на земле еще лежала ночь, овзбаламученном небе далеко вверху над нами - необозримом пологеперисто-кучевых облаков, украшенном рисунком, как кожа скумбрии. - А мне нравится смотреть на море, - призналась Дэфни и рассказала ещеодно воспоминание детства - о поездке на побережье в Девоншире. - Я люблю небо, - сказал я. - Хорошо помню, словно все происходиловчера, хотя мне было тогда лет двенадцать, как из моего окна в Донкентауне ялюбовался плывущими в синеве барашками. Помню так ясно! Это было преддверьезасушливых дней - несколько туч, несущихся на северо-запад. Они заставилименя вспомнить Аполлона; я решил, что у него, наверно, были исполинскиекони; глядя в окно, я стал мечтать о состязаниях на колесницах и видел себяодним из возниц; тормозя на повороте футах в десяти от факелов, обозначавшихфиниш, я зацепил обитую медью колесницу гунна и оторвал у нее колесо;представил себе, как взглянул вверх, на императора, как ревела толпа, а надголовами - это особенно отчетливо виделось мне, - над головами, над "ЦиркомМаксима", раскинулось небо с плывущими по нему барашками, слегка окрашенноепервыми розовыми прикосновениями вечера. - Ты пил когда-нибудь уэльский чай? - Нет. Что это такое? - Да вообще-то смесь горячего молока, воды и сахара с небольшойдобавкой чая... Дэфни рассказала о крохотном летнем домике среди миниатюрного сада ичто-то о своем брате, он был большим аккуратистом и имел модель железнойдороги, точную копию одной из действующих английских дорог, - она стояла унего на открытом воздухе. Однако я слушал Дэфни не очень внимательно и думал о том, что сказатьеще, чтобы на нее произвели впечатление моя чувствительность, доброта,отзывчивость, добропорядочность моих родителей, мое преклонение перед всемпрекрасным. Думаю, тем же была озабочена и Дэфни и, наверно, тоже не слушаламеня. Как ни странно, стараясь выставить себя в самом выгодном свете, мыстали больше уважать друг друга, хотя почти не слушали того, что говорилось. Любовь к другому начинается с любви к самому себе; осознав эту истину,я почувствовал, что у меня словно расправляются крылья, мне захотелось датьпонять Дэфни, что с момента нашего последнего свидания в этой же комнате ястал сильнее и теперь лучше знаю, что надо делать. Вот я побыл с ней, сказаля, и стал другом всего человечества. Я рассказал, что мы потеряли нашегорадиста Ковальского, что он сильно обморозился и я навестил его в госпиталеи здорово ободрил. Восторгаясь собственной добротой, я тем самым прославлял Дэфни; то, чтоя говорил о себе, в какой-то мере относилось к ней, и она стала внимательнееприслушиваться к моим словам, чуть склонив головку набок и посматривая наменя с глубоким пониманием и одобрением. В весьма небрежном тоне я описал ейнаш вчерашний рейд на Антверпен. Забавная война; шутка за шуткой. Наш новыйрадист Лемб, впервые вылетавший на боевую операцию, начал громко болтать повнутреннему телефону, а потом вдруг перестал подавать признаки жизни, хотядолжен был вести огонь из верхней турели; Хендаун пошел в радиоотсек иобнаружил, что парень крепко спит. Он было подумал, что с Лембом случилсяобморок, а тот, оказывается, вздремнул! Я засмеялся, и Дэфни тожерассмеялась. А мое великодушие уже не знало удержу. - Блестящий летчик наш Мерроу, - сказал я, - поразительная интуиция. Водном из воздушных боев ФВ-190 пытался бомбить нас с пикирования, с высотычетыре тысячи футов, но Базз ждал до самого последнего момента, а потом... Вследующий раз я обязательно приведу его к тебе. - Я был так упоен самимсобою, что потерял рассудок. - Хорошо. Поистине, счастливые часов не наблюдают, но все же пришло времярасставаться. - Не знаю, - сказал я, - но ты заставила меня совершенно по-новомусмотреть на мир. - Я поцеловал ее и ушел. Возвращаясь на автобусе, я взглянул на лица наших летчиков и подумал:какие чудесные люди! И как мне повезло, что я один из них!
В субботу восьмого мая я позвонил Дэфни, и мы договорились встретитьсяна следующий день в городке Метфорд-сейдж, что на полпути между Кембриджем иБертлеком. Она могла добраться туда на автобусе. Позднее я спросил у Мерроу,не хочет ли он поехать со мной. - Вот здорово! - как мальчишка, воскликнул он. - Мы можем отправитьсяна велосипедах. Так мы и сделали, хотя день выдался унылый и дождливый. Часть пути мыехали рядом. В одном месте вдоль дороги росли ивы. Базз завел разговор отом, что будет после войны. В соответствии с теорией вероятности Хеверстроу,никто из нас не питал особой надежды пережить войну, но Базз, по-моему,считал, что нет правил без исключения и что как раз он и станет одним изтаких редких исключений. - Бог ты мой, - сказал он, - да у меня в Штатах накопилась целая кучаденег из отчислений от жалованья, того и гляди, начнут гнить и вонять. - Еговозмущала одна мысль о том, что он не сможет тратить эти деньги до концавойны. Немного погодя он снова заговорил: - А знаешь что? После войны меняуволят в отставку и сделают производителем. Я напложу им народу на целоесоединение тяжелых бомбардировщиков. - Некоторое время он молча работалпедалями, потом продолжал: - Нет, пожалуй, лучше я стану падре. У этихпроклятых попов житьишко хоть куда - как и у барменов, только и занятия, чтовыслушивать трепотню всякого кающегося сброда. Разница лишь в том, что падреможет слушать сидя, а вот бармен не может. Потом падре выберет какие-нибудьпсалмы, придумает какую-нибудь проповедь и сдерет с околпаченных, может,долларов пять. "Мы собрались здесь, братья и сестры, чтобы соединить всвятом браке этого мужчину и эту женщину... Пусть-ка люди с клеевого заводапересядут на задние скамейки, поближе к окнам..." Боже мой, Боймен, ну чемне житье! Лучшего я бы и не хотел. Мы встретились с Дэфни, чтобы пообедать, - а может, позавтракать, - вгостинице "Старый аббат" в Мотфорд-сейдже, и я смотрел, как она, справляясьс телятиной в сухарях, брюссельской капустой и вареной картошкой,одновременно справляется и с Мерроу. Я думаю, Дэфни принадлежала к тем женщинам, которые умеют наблюдать засобой, тщательно взвешивают каждый свой шаг и потому быстро разгадываютдругих. Дэфни, видимо, полностью завладела Мерроу. Можно было подумать, чтоони мыслят и чувствуют одинаково и что она относится к нему с теплотой исимпатией. В действительности же Дэфни мгновенно сообразила, что самая подходящаятема для разговора с Уильямом Сиддлкофом Мерроу - это сам Уильям СиддлкофМерроу. Он давал это понять всем своим поведением. Она заставила Мерроу заговорить об упоении полетом. - Вы знаете, - сказал он, - ощущение такое, будто нет силы, способнойвас остановить. Там, наверху, мне иногда просто хочется кричать. Видите ли,- продолжал он с серьезным лицом, близко склоняясь к Дэфни, - вы как бысливаетесь с машиной. Как бы превращаетесь в сказочно могучее существо,которому нет и не было равных. Дэфни, кажется, даже чуточку сжалась в знак почтительности к этомумогучему существу, что особенно понравилось Баззу. - А как же со смертью? - тихо спросила она. - Чушь! - презрительно бросил Мерроу. - Да, вы знаете, что у летчиковявляется самой серьезной дисциплинарной проблемой? Я говорю о настоящихлетчиках, о настоящих мужчинах. Они не могут удержаться от соблазнаподразнить смерть. Они идут на такой риск, от которого у вас, окажись вы наих месте, поседели бы волосы... И Базз показал, как он сердит на смерть. Он говорил о ней не иначе какоб "этом мерзавце в небе" и "проклятом сержантишке". - Знаете, что мне хотелось бы сделать? - яростно спросил он. - Убитьсмерть. Мерроу так стукнул кулаком по столу, что из миски чуть не выскочиласуповая ложка. Странно было слышать, что человек в двадцать шесть лет с такойнастойчивостью рассуждает о смерти. - Расскажите мне о своей жизни, - попросила Дэфни Мерроу, как только мыразделались с первым. - О моей жизни? Черт побери, я налетал три тысячи сто часов и никогдане угробил ни одного самолета. - Нет, нет, начните с начала! - О, Господи! Но Дэфни лишь взглянула на него со своим обычным видом глубокойсосредоточенности. Мерроу закурил сигару.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
