Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 2 глава
Взрыв. Ослепительная вспышка пламени. Потом я понял, что это Салли. Будильник в моей голове на этот разподвел меня. Потом я сообразил: нет, ничего подобного. Просто я задремал нераздеваясь - вот в чем дело. Черт бы меня побрал! - Выкатывайся, мальчик, - проворчал Салли, не сводя луч фонарика смоего лица. Толстяк Салли всегда старался оставаться в тени. - Нет, вытолько взгляните на старину Боу, - добавил он, - так и хочет перехитрить нашсобачий порядок. - Салли, видимо, подумал, что я надел летное обмундированиееще с вечера. - Инструктаж в шесть. Я замигал от яркого света и крикнул: - Убери! Однако Салли - он наверняка за одно утро получал от нас, "купающихся влучах славы", больше оскорблений, чем "Люфтваффе" за целый месяц, - ловкоувернулся и спрятал фонарь раньше, чем я мог доставить себе удовольствие,вдребезги разбив его о стенку. Затем Салли направился к Мерроу, но пока он шел по комнате, отчетливый,как труба Сачмо[3], голос Базза произнес: - О'кей, мальчик Салли! Я не сплю. Он, конечно, лгал. Он бодрствовал также, как Стоунхендж[4], но и во снесумел подсознательно увильнуть от встречи со слепящим лучом фонарика. Одетый и готовый к вылету, я мог позволить себе, как всегда делал Базз,полежать еще немного. Я прислушивался к шуму в нашем бараке, к тому, каклюди вставали, тащились в уборную, хлопали дверцами металлических шкафчиков,спускали воду в унитазах. Я слышал, как Уильсон, фальшивя, запел: "О, какоепрекрасное утро", нажимая на слово "прекрасное" - не иначе, он выглянул вокно и увидел туман. Новичок по фамилии Шуман, всего лишь с тремя боевымивылетами за душой, но такой же громогласный, как Мерроу в начале нашейслужбы в Англии, ругал теплую воду, а Малтиц, парень, который говорил так,словно у него каша во рту, - он лежал на своей койке и не спал, хотя и неучаствовал в вылете, так как его самолет пострадал во время рейда наАбвиль-Друкат и теперь ожидал, когда его подлатают ребята из ангара, - оралнам всем: - Ни пуха ни пера, детки! Пошлите мне открытку, а? Да скореевозвращайтесь, а? В ответ загремел хор ругательств: - Поди высеки себя!.. Поцелуй меня в задницу!.. Заткнись, милашка! Матлиц только пронзительно и визгливо смеялся - так кричит ночьюполярная гагара. Вскоре люди начали покидать барак. Дверь с сильной пружиной то и делохлопала, сотрясая всю постройку. Я вновь подумал о нашей последней встрече с Дэфни, о том, что я узнал оМерроу, и о том, как не похоже мое нынешнее пробуждение на все предыдущие, иостро почувствовал и сожаление и утрату - утрату того, другого Мерроу,которым я так восхищался, или, пожалуй, утрату другого Чарльза Боумена,другого меня, который восхищался и был так наивен. В конце концов Мерроу встал, мгновенно оделся и, словно во сне, вышелиз комнаты. Меня он не заметил, да он, вероятно, и глаз-то не открывал, онвообще никогда никого не замечал, разве что изредка, когда хотел произвестивпечатление. Я последовал за ним. В дни боевых вылетов нас кормили в столовой номер один для старшихофицеров. Она ничем не отличалась от нашей, только в ней обычно столовалисьстаршие офицеры и наезжавшие к нам большие начальники. По их мнению, этозаставляло нас, капитанов и вторых лейтенантов, сознавать все свое значениев те дни, когда нам предстояло рисковать своей дешевой жизнью, хотя вбольшинстве случаев нас просто раздражал вид самодовольных штабистов,ходивших в больших чинах; если завтрак назначался, скажем, на два тридцать,они являлись все, как один, потому что вообще еще не ложились спать послеигры в картишки, светской вечеринки либо приема у какой-нибудь старой выдры,причем некоторые из них приходили вдребезги пьяными или основательно "подмухой". Шутнички из обозной роты! Отвратительно! Из-за переноса вылета завтрак в то утро так запоздал, что в столовойбыло пустынно, как в склепе, из штабников пришло только несколько ребят -работников оперативного и разведывательного отделений. Был здесь и Шторми;он выглядел как туча, грозящая мелким моросящим дождем. Рядом со мной на скамейку плюхнулся Перкинс; глаза у него затекли. - Представляю себе, как наше начальство пускает сейчас слюни в подушки,- мрачно заметил он. - Но не могли же они до такого времени оставаться на ногах, - ответиля. - Это прямо-таки узасно для морального духа офицеликов. - Сукины дети, - проворчал Перкинс. Когда почти все уже собрались, в столовую не спеша вошел Мерроу. Должнобыть, он умылся в уборной для старших офицеров, рядом с их салоном, потомучто выглядел свеженьким, словно новорожденный. Мерроу отпустил какую-тошутку; я видел, как сморщился от боли и разозлился Стидман, когда Баззшлепнул его по спине. На столах появились полные сковороды бекона, похожего на пропитанныемаслом тряпки, и желтой кашицы пополам с водой - яичницы из порошка. А ещеблинчики, тост, колбасный фарш и бобы (именно то, что нужно для полетов набольшой высоте, - спросите у Прайена, стрелка нашей хвостовой установки!).Когда на стол ставили пропитанную водой яичницу, я отвернул нос. - Ку-ка-ре-ку! - закричал Перкинс. Я налил себе чашку кофе, еще одну и еще. Предполагалось, что есть надообязательно, я знал об этом, но просто не мог себя заставить, что бы там ниговорил док Ренделл. Иногда в дни боевых вылетов я вообще не брал ни крошки в рот. Во времязавтрака - кофе, затем четыре, шесть, а то и восемь часов в воздухе, где я,как понимаете, был слишком занят (давайте скажем так), чтобы естьпревосходный бортпаек, поставляемый дядюшкой Сэмом для своих воюющихмальчиков; потом, после полета и всяких связанных с ним дел, в столовойиз-за позднего времени вам могли предложить только холодные остатки, к томуже я считал, что на пустой желудок лучше спится. Доктора я видел ровно неделю назад. Он сидел за письменным столом всвоем кабинете, рядом с металлическими шкафчиками оливково-зеленого цвета, ипереводил пристальный взгляд с большого ретушированного портрета своей жены,чем-то напоминавшей полевую мышь, то на мое лицо с кожей нездоровогооттенка, то на свои пальцы с наполовину изгрызенными ногтями, за что егоникак нельзя было винить - ведь он постоянно отвечал за пятьдесят измотанныхлетчиков; время от времени он посматривал на стопку медицинских книжек,которые доказывали прогрессирующее неблагополучие со здоровьем пилотов имогли бы послужить обвинительными документами против снисходительныхпсихиатров, из патриотического усердия готовых признавать "годными" дажезаведомых психов; потом на свою трубку; на стену; на небо, которое уносиломногих его беспокойных пациентов в самую пасть врага и порой доставлялообратно. Он велел мне есть по утрам. Постоянно твердил о калориях. Одополнительных трудностях, возникающих во время полета при отсутствииправильного питания. О резервах организма. И все такое прочее. Я ответил, что вообще ничего не ем во время завтрака. По утрам, в дние боевых вылетов, мне просто надо заставлять себячто-нибудь съесть, сказал он. - Док, а наш мир не вызывает у вас тошноты? Он взглянул на меня, и его глаза с покрасневшими веками ответили:"Сплошь да рядом", щеки конвульсивно задергались, и на лице появиласьширокая улыбка, и он рассказал мне басню, тут же, по-моему, придуманную. - Жила-была ворона; аппетит у нее был как у кондора, а может, как укозла. Только интересовал ее не вкус вещей, а то, как они выглядят. Ейнравились сверкающие предметы, всякие серебряные и другие блестящие вещицы,и как-то однажды она проглотила дамское кольцо, никелевую монетку,потерянную ребенком на обочине дороги, пуговицу от воротничка священника,блестку с платья, сурдинку от скрипки, жетон для радиолы-автомата и многовсякой другой дряни. В полдень ворону начало тошнить, и она сказала себе:"Кажется, я что-то съела". Неприятное ощущение в зобу усиливалось, и в концеконцов ворону вырвало. Проглоченные предметы показались вороне такимикрасивыми, что ей захотелось снова проглотить их, но, рассудив, что какой-тоиз них и был причиной ее недомогания, она решила не трогать ни одного иулетела, чувствуя, что могла бы получить удовольствие, да не сумела. Моральясна? - Не завтракать перед боевым вылетом. - Неправильно. Мораль такова: подчас люди начинают понимать, чтосовершили ошибку, лишь после того, когда ее уже невозможно исправить. - А знаете, док, - сказал я, - вы самый хитрющий человек из всех, когоя встречал. - А мне иногда думается, что я круглый идиот, - ухмыльнулся доктор. Может, и в самом деле? Какое отношение, черт побери, эта ворона имеетко мне? Никакого. И все же я вышел от доктора в превосходном настроении.Один его взгляд действовал лучше всякого тонизирующего средства.
В помещение для предполетных инструктажей я пришел одним из первых;вместительный барак с цементным полом заполняли ряды складных стульевчеловек на двести пятьдесят. На небольшом возвышении на одном мольбертестояла классная доска, на другом висела карта, закрытая черной тканью.Сильные театральные прожекторы, прикрепленные к одной из стальных балок подпотолком, бросали на возвышение яркие снопы света. Один за другим впомещение входили экипажи - офицеры и сержанты, пестрая банда в комбинезонахи кожаных куртках; на офицерах были фуражки или летные шлемы с поднятыминаушниками, на стрелках пилотки - в них они обычно работали, - шлемы иличерные шесртяные шапочки - кому что нравилось; в общем, собравшиеся являликартину невыспавшегося и раздраженного сброда, который хотя и проявлялнекоторую заинтересованность в происходящем, однако отнюдь не из-заслужебного рвения, ворчал, толкался и совсем не ощущал драматизма событий, аодно лишь желание, чтобы поскорее закончилось в мире это гнуснейшеебезобразие. Собрались еще не все, но в помещении, даже в это сырое августовскоеутро, уже стояла нестерпимая духота, словно в железнодорожном вагоне, гдескис термостат и у пассажиров скоро пересохнет горло, воротнички пропитаютсяпотом, а дети начнут рисовать на запотевших окнах забавные рожицы.Ослепительные прожектора еще больше накаляли воздух. Мы прозвали баракпарилкой, но на самом деле, конечно, не от духоты мы потели тут. Я протолкался вперед. Перед тем как прикрыть карту черной материей, нанее при помощи красной нитки и булавок наносили курс до цели и обратно,причем свободно свисающая катушка натягивала нить, и мы уже знали, что еслинеиспользованной нитки оставалось много, а для обозначения курса пошло мало,то нам предстоял нетрудный рейд на одну из баз подводных лодок, или вГолландию, или, самое большее, во Францию, до побережья, а если на катушкепочти ничего не оставалось... На этот раз какой-то мерзавец, решив подшутить над нами, спряталкатушку за доску, и я никак не мог увидеть ее, хотя отчаянно вытягивал шею идаже встал одной ногой на возвышение. Кто-то хрипло сказал мне: "Ай-ай-ай!Учитель высечет!" Я быстро обернулся; конечно, это был наш офицер-зенитчикМерчент, помешанный на солнечных ваннах; он сильно загорел, хотя и оказалсяв стране, не очень для этого пригодной; как только выглядывало солнце, Мерчрастягивался на траве в одних трусах. У него частенько бежало из носа,потому что он принимал солнечные ванны даже в облачные дни. Случалось, онкаркал: "Можно по-настоящему подгореть и при такой дряни - как этот миллиардмаленьких увеличительных стекол", и тут же сломя голову мчался прочь,спасаясь от хлынувшего ливня. И все же он основательно загорел, потому, бытьможет, что потихоньку пользовался искусственным солнцем. Дребезжащим голосом, словно в горле у него перекатывалась мелкая дробь,он добавил: - Любопытство до добра не доведет. - Заткнись! - огрызнулся я. Мерчент был специалистом-зенитчиком, и, вспомнив об этом, я подумал,что не хотел бы погибнуть от зенитного огня, как, впрочем, и от любопытства.С конца июля, после того как погиб Кид Линч, а Дэфни открыла мне глаза и язаключил сепаратный мир с противником, мне особенно хотелось жить и взять отжизни все, что можно. Никакого упоминания о смерти. Бронзовые губы Мерчентаскривились в дружелюбной усмешке, но я не поверил ей. Я отошел на пять-шесть рядов, и тут Мерроу схватил меня за плечо,втащил между стульями и усадил рядом с собой. - Доброе утро, - сказал я. - Надеюсь, тебе удалось выспаться в прошлуюночь. Не обращая внимания на мою иронию, Базз принялся болтать о какой-тоофициантке, к которой он хотел пристроиться, но мне внезапно потребовалосьвыйти. Уборная барака представляла собой нечто ужасное - содержимое корзинокне выбрасывалось и не дезинфицировалось со времен битвы при Гастингсе;туалетной бумаги, конечно, не было и в помине, ее заменяли бланки отчетностио рейдах. Когда я вернулся, помещение со сводчатым потолком было уже заполнено.Мерроу сохранил для меня место, а вскоре появился старина Бинз и сказал:"Ну, хорошо", после чего в бараке стало тихо, как в церкви. Высокому, изнуренному на вид Старику было двадцать девять лет; он стояли что-то пережевывал; умный и решительный, он вполне устраивал нас каккомандир. В это утро, после того как Дэфни накануне помогла мне понять, чтотакое "храбрость" Мерроу, я по-новому, более скептически смотрел на нашегознаменитого полковника Бинза. Я вспомнил, как воспринял Мерроу в серединеиюля - мы тогда только что возвратились из дома отдыха - весть о том, чтоБинз через его голову (так думал Мерроу) получил повышение; они напоминалипару бойцовых петухов, готовых вот-вот ринуться друг на друга. Есть ликакая-нибудь разница между Бинзом и Мерроу? Я заерзал на стуле. Мнехотелось, чтобы срок моего пребывания в Англии закончился как можно скорее. В отличие от большинства других командиров групп, которые обычно самивыступали с анализом предстоящего боевого вылета, Бинз не стремилсявоспользоваться своим правом. Он знал, что читает вслух, как первоклассник -запинаясь и коверкая слова, и потому, выпалив несколько фраз, уступил местоначальнику разведывательного отделения нашего штаба Стиву Мэрике, у которогоязык был подвешен куда лучше. Все это не умаляло авторитета Бинза в глазахлетчиков, они восхищались им и прозвали Великой Гранитной Челюстью. Мэрике поднялся; в одной руке он держал черный блокнот; из-под другойторчала, как стек, указка. Мэрике стоял, выпрямившись и поджав губы; тонемногое, что сохранилось от его шевелюры, было напомажено, лоб странноблестел, словно покрытый алюминиевой фольгой. Мы внимательно всматривались влицо Стива - так школьники во время экзаменов изучают лицо преподавателя,когда он входит в класс с текстом контрольной работы, пытаясь по еговыражению угадать, сложной она окажется или простой; но лицо Мэрике ничегоне выражало. Человек-тайна. Целый день и большую часть ночи он сидел ичто-то строчил, уединившись в разведывательном отделении, как в проволочнойклетке, со стрекочущим телетайпом в углу. Кожа на его голой макушке былаиспещрена пигментными пятнами. Он был хорошо сложен и работал, расстегнувворотник и засучив рукава, а Мерроу, способный, как он утверждал, учуятьпедераста за квартал, говорил, что Мэрике выше всяких подозрений, хотявообще-то "интеллигентишка"; Базз с доверием относился к информации Мэрикетолько потому, что, по его мнению, тот ничего не утаивал. Мэрике на заставил нас ждать. Он сунул указку под черную материю иоткрыл карту.
В это мгновение я вспомнил инструктаж перед рейдом на Швайнфурт неделюназад, демагогические разглагольствования Мэрике в ответ на волну ужаса,прокатившуюся по аудитории, когда люди увидели, что нитка на картепротянулась через Бельгию и Рур, далеко-далеко - через всю Германию, вБаварию, к месту, о котором они ничего не знали и не хотели знать. "Да, -сказал Стив, выждав, пока не стихнут всякие выкрики и свист. - Вым выпалачесть осуществить наиболее глубокое вторжение в воздушное пространствопротивника за всю историю операций военно-воздушных сил США". Стив Мэрикебыл единственным на базе человеком, который употреблял такие слова, как"честь", "мужество", "преданность", "моральный дух". В качестве наблюдателяон участвовал в двух рейдах и наизусть знал целые страницы из ДжозефаКонрада. И я припомнил, как Базз, сидевший в тот день, как и сейчас, радом сомной, крикнул: "Здорово, черт побери! Уж после этого-то станет ясно, ктомужчина, а кто безусый юнец". Базз постоянно говорил о мужчинах и безусыхюнцах. Нас, членов своего экипажа, он называл то "сын", то "сынок", то"малыш". Мэрике, с присущим ему чувством театральности и с таким выражением налице, словно за его поблескивающим лбом скрывается нечто недоступное нашемупониманию, сумел разжечь у нас гешуточный энтузиазм, рассказав, почемуименно Швайнфурт избран объектом бомбардировки: шариподшипники; город,предприятия которого выпускают половину всех подшипников, производимыхпромышленностью стран оси; неизбежные осложнения, ожидающие противника послеудара по сосредоточенным здесь запасам этой важной детали; высокоскоростныестанки и агрегаты; далеко идущие последствия в случае удачного налета... Мы видели, к чему он клонит: если мы успешно поработаем надшвайнфуртскими шарикоподшипниковыми заводами, меньше будет и"фокке-вульфов", и "мессершмиттов" - всех этих пчел, что тучами поднималисьнавстречу нам и жалили, и "дорнье" и "хейнкелей". Кое-кто издавалвосклицания, похожие, как ни странно, на возгласы удовольствия, кое-кто дажепотирал руки, испытывая (быстро, впрочем, проходившее) желание лететь. Мерроу зашевелился; мне показалось, что он вздохнул. Я вспомнил, каким увидел его в коридоре вечером, в прошлый четверг,когда он отправился к Дэфни; я попытался восстановить в памяти выражение еголица в тот момент, когда он лгал, будто идет пить пиво, выражение лицемерияи чуть заметного удовольствия при мысли, что он обманывает своего второгопилота и самого близкого друга. Но мои усилия оказались тщетными, я могвспомнить лишь открытое, честное лицо томимого жаждой юноши из Небраски. - На этот раз в рейде будут участвовать два крупных соединения, -продолжал Мэрике; он стоял выпрямившись, и в свете прожекторов его словнопокрытый фольгой лоб, лысая макушка и напомаженные волосы, казалось,излучали сияние. - Это более обещающий план, чем предыдущие. Крупноеподразделение Н-ского авиакрыла вылетает первым, его целью будет Регенсбург,недалеко от Швайнфурта, затем оно направится через Средиземное море на базыв Северной Африке. (Восклицание, пожатие плеч в кожаных куртках). Самолетынашего крыла вторгнутся на территорию противника через десять минут послепервого соединения, совершат налет на Швайнфурт и тем же маршрутом вернутсяобратно. Основные силы истребителей прикрытия придаются соединению,направляющемуся на Регенсбург, поскольку предполагается, что оно встретитнаибольшее сопротивление (крепкие словечки, выражающие удовлетворение). -Мэрике поднял указку с уверенностью дирижера симфонического оркестра иполуобернулся к карте. - Наше соединение двумя группами, в составе двухавиакрыльев каждая, пересечет побережье Голландии вот здесь в ноль плюсдевять и в ноль плюс двадцать один. Разрыв во времени необходим потому, чтосамолеты регенсбургского соединения будут оборудованы запасными топливнымибаками и, следовательно, не смогут развить такую же скорость, как мы... Меня, собственно, почти не волновало, сократится или нет выпускистребителей противника в результате нашего рейда. Это был мой предпоследнийвылет, затем предстояло возвращение на родину, так что любой результатбомбардировки шарикоподшипниковых заводов Швайнфурта уже ничем не мог мнепомочь. Да и что вообще могло мне помочь? Зачем только я спросил Дэфни о часах, проведенных ею с Мерроу? Я сиделна краю ее кровати и обратился к ней с этим вопросом, о чем остро сожалелпотом, бессильный что-либо исправить, - сидел на ее кровати в унылойкомнате, где она так часто, когда ее сердце билось в такт с моим, гнала отменя мрачные предчувствия ("А может, этот вылет будет последним?", и как быявственно ни ощущал я дыхание опасности, какую бы ни чувствовал усталость,Дэфни с ее отзывчивостью умела вернуть мне бодрость, и казалось, все, чегожажду я, так же сильно жаждет и она, и что мне нужно вспомнить, чего я хочу,чтобы удовлетворить и ее желание, и мы сливались в одно существо, охваченныеодной и той же страстью. Я сидел на краю ее железной кровати и задал ейвопрос, а она посмотрела на меня так, словно нам предстояло расстаться,кивнула и воскликнула: "Нет, нет! Подожди!" Какое-то слово, похожее накороткий кашель или рыдание, вырвалось у меня, поэтому я не слышал еевозгласа, означавшего, что ей нужно многое мне сказать; я хотел знать лишьодно: почему? Она просто сказала, что во всем свете обожает только меняодного. Но бесполезно было говорить мне это. Я был глух. Много позже, послетого как она приготовила кофе и я успокоился, она рассказала о моемкомандире все, даже слишком много. О Мерроу-любовнике. О том, что он вдействительности любил. Мэрике заговорил об отвлекающих операциях - "митчеллы", "бомфуны" и"тайфуны" нанесут удар в районах Амстердама, Военсдрехта и Лилля. Мэрикесообщил, что соединению, направляющемуся на Регенсбург, придаютсяистребители П-47, а первую нашу группу будут сопровождать только четыреэскадрильи английских "Спит-9"; все это время я механически делал заметки,однако моя рука так дрожала, что я с трудом выводил буквы. Мерроу сидел накраешке стула, как ребенок в цирке, реагируя на все перипетии устроенногоМэрике спектакля хрюканием, вздохами, потягиванием и тихими возгласамиодобрения, словно удачливый блудник, и я испытывал к нему почти безграничнуюненависть. Мне хотелось что-то немедленно предпринять. Я был в смятении ипропустил несколько фраз Мэрике, хотя, возможно, именно в них заключалсяпуть к спасению во время рейда. Затем мысль о Дэфни, о прежней Дэфни, какойя много раз представлял ее в полете и сразу же успокаивался, пришла мне вголову, и я взял себя в руки; подобно пруду в лесах Мэна, отражающемувечернее, выметенное ветром небо, когда затихает водная дичь, а бобры ещедремлют в своих хатках. Дэфни была наделена безмятежностью, которой невольнопроникались и другие. - Однако вторая группа для швайнфуртской атаки... - Мэрике внезапностал похож на сурового учителя, - напомню, что ее возглавляет наше крыло, -вторая группа осуществляет прорыв без истребителей прикрытия. Мерроу с шумом пересел на другое место, вытащил носовой платок и вытермокрое лицо. Все знали, как сильно он потеет, - сказывалась его привычкапересаливать еду. Вот и сейчас пот лился с него целыми пинтами. - Боже! - воскликнул он так громко, что головы сидящих поблизостиповернулись к нему. - Какая дьявольская жарища! - Воспользовавшись тем, чтоудивленный Мэрике умолк, Мерроу, гогоча, с какой-то дурацкой бодростьюдобавил: - А для следующего инструктажа нам уже уготовлено местечко почищелюбого холодильника! Все, кто сидел вокруг и слышал Мерроу, рассмеялись. Ну и молодецстарина Базз! Здорово он прокатывается насчет смерти! Именно тогда в течение нескольких секунд казалось, что моя ненависть кМерроу медленно и тяжело выходит из-под моего контроля, словно потерявшаяуправление и скользящая на крыло "летающая крепость". Я совсем пересталпонимать, что говорил Мэрике, прикрыл рукой лоб и глаза, но, заметив, чтопот ужаса и гнева, словно утренняя паутина, заблестел на моей ладони,подумал: совсем распустился. Не лучше ли пойти после инструктажа к докуРенделлу, сказать ему, что я трушу и не могу лететь. При моем состояниидолго ли подвести остальных членов экипажа! Но тут поднялся Шторми Питерс, бодрствовавший всю ночь, и заговорил онебе, а я продолжал думать о Ренделле, о том, как он грызет чубук трубки ипрячет в глубине упрямых глаз огорчение, которое причиняли ему авиаторы; и,наверно, мне стало так его жаль, что ко мне отчасти вернулось мужество, -то, что мы называем мужеством. -...слоисто-кучевые облака от шести до восьми баллов, на высоте отдвух тысяч пятисот до трех тысяч футов, с вершинами до пяти тысяч, полностьюрассеиваются сразу же после английского побережья; высококучевые облакатри-пять баллов на высоте двенадцать-тринадцать тысяч... Я почти наслаждался этой частью инструктажа, мысленно представляяфантастическую картину неба, о котором так сухо говорил Шторми, -наслаждался до тех пор, пока что-то в Питерсе не напомнило мне Кида Линча,еще одного моего лучшего друга, теперь мертвого, мертвого, как тот труп наберегу в Пеймонессете, который я никогда не смогу забыть. Только этого и нехватало - думать о Киде. Вот у кого был настоящий, но с большимистранностями ум. Малыш растрчивал все ценное, что имел, - это его грубоешутовство по радио, - а может, таким он был всю свою жизнь, щедро раздариваявсе, чем наделила его природа! Но какая польза от этого "может"? Мир, этотпроклятый шар, на котором мы живем, размозжил ему череп и покончил с ним. Потом перед нами выступал наш обгоревший на солнце друг Мерчент - мыпрозвали его "Пустячок" (а как же еще?), и рассказал, какой зенитный огоньвозможен в районах цели, а в общем, порол, по обыкновению, чушь("...интенсивность огня ожидается от пустячной до средней в Бингене,Гасселте и Маастрихте, умеренной в Антверпене, пустячной в Диесте...") - емуприходилось твердить всю эту заплесневелую чепуху, которую никто никогда непринимал всерьез, чтобы сказать: друзья мои, зенитный огонь - всего лишьсредство устрашения. Стрелки-сержанты направились в оружейные мастерские, бомбардиры,навигаторы и радисты собрались отдельными группами для специальногоинструктажа, а представитель диспетчерской службы в лице отвратительнойперсоны майора Фейна, выглядевшего так, будто его только что окунули в котелхимической чистки, сообщил нам порядок выруливания, и мы узнали, что нашсамолет должен возглавить второе звено головной эскадрильи ведущей группывторого авиакрыла, следующего на Швайнфурт. Без истребителей прикрытия. Впереводе на нормальный язык это означало, что рейд окажется абсолютнобезнадежной затеей. Какая возмутительная нелепость! Инструктаж закончился через сорок одну минуту после того, как старинаБинз открыл его громоподобным "Ну хорошо", а мы предварительно сверили нашичасы. В течение тех нескольких секунд, пока все вставали и потягивались(совсем как после киносеанса в стареньком "Фокс Поли" в Донкентауне), яощущал на себе взгляд Мерроу. Мне показалось, что я прочитал в его глазахудивление и недоумение. Возможно, впервые за месяцы нашей совместной жизнион понял, что я вижу его насквозь.
Вдевятером, проделав на транспорте миль пять, мы обогнули аэродром иоказались в зоне рассредоточения, где среди бесформенных очертаний деревьеви кустов виднелся в тумане наш самолет, похожий на гигантского черногоморского льва в окружении исхлестанных морем скал. Как только транспортер остановился, сержанты вынули из кузова пулеметыи сложили их на чехлы моторов, брошенные на траву. Ошеломленный, я стоял на асфальте и пытался разобраться в странномощущении, пережитом несколько минут назад. На складе, гдя я надел свойсветло-голубой летный комбинезон с электрообогревом, и позже, когда я стоялс другими вторыми пилотами в очереди за планшетом с картами, я почувствовал,как на меня волна за волной накатывается страх. Волны страха обдавали меня,как порывы холодного ветра, и уходили. Мерроу вместе с командирамиэскадрилий задержался в помещении для инструктажей, где уточнялся боевойпорядок, поэтому в те минуты я не связывал с ним свое состояние. Пока чтомне везло, подобное ощущение посещало меня не часто, особенно с тех пор, какя заключил сепаратный мир с противником и решил любой ценой выжить. Трусил ячасто и основательно, но редко впадал в панику. И вот сейчас, направляясьвместе с другими членами экипажа к "Телу", я испытывал обычную предполетнуюозабоченность, непохожую на те переживания, что мучили меня на складе и вочереди за планшетом. Думаю, что вместе со страхом меня обуревалоподсознательное желание отомстить моему бывшему другу Мерроу, хотя в товремя я мог бы поклясться на кипе уставов ВВС, что подобная мысль и в головумне не приходила. Мы шли к самолету по перламутровым лужам маяслянистой воды. Видимостьне превышала ста ярдов. Не различались даже "Кран" и "Красивее Дины" -"летающие крепости", стоявшие в зоне рассредоточения по обе стороны от нашеймашины. Мерроу еще не приехал. Я слышал, как Джагхед Фарр, наш правый бортовой стрелок, втянул в себянасыщенный туманом воздух и сказал: - Чудесная погодка для неудачного вылета, а, Брег? - Поцелуй меня в зад, - ответил Брегнани, стрелок левого борта, дружоки подпевала Фарра. Так обычно Брегнани выражал свое горячее согласие и одобрение. Мы давноуже привыкли к тому, что он, человек, в общем-то, безобидный (в отличие отФарра), вкладывал в свои слова обратный смысл. "Иди ты к...!" означало унего - "Конечно, дружище!", "Ну и лошадиная жопа!" - "Он парень хоть куда!".Брегнани называл черное белым, ложь правдой. Его идиотский, двусмысленныйразговор переводил и пояснял Фарр, державший Брегнани под башмаком. Я слышал, как те, кто еще помнил неудачно закончившийся по вине Фаррарейд на Гельзенкирхен, принялись его ругать. Он огрызался. Даже Малыш Сейлинсердито ворчал на него. Члены нашего экипажа накинулись друг на друга, какзлые голодные псы. Лишь повелительное "Прекрати, Джаг" Хендауна остановилоперепалку, и мы замолчали, тяжело переводя дыхание, словно после короткого,отчаянного бега, стоя этим туманным утром около серебристого самолета иожидая, когда Хендаун откроет люк в полу фюзеляжа и впустит нас в машину. Люк откинулся, сержанты отправились за пулеметами, а я протиснулся всамолет и прошел в пилотскую кабину, чтобы проверить перед рейсом механизмыи приборы. Я уселся на сиденье Мерроу. Сейчас командовал я. На мгновение я легко,большими и указательными пальцами, как делал Мерроу, обхватил штурвал, нопоскольку все приборы управления были выключены, я тут же поднялся с кресла.Потом я протянул руку к центральному пульту управления, расположенному надсекторами газа, и включил общий переключатель зажигания, затем проверил наприборной доске, находившейся слева от меня, на стенке около сиденья Мерроу,включатели всех батарей, после чего опробовал центральный переключатель.Переключатель гидравлического насоса я поставил на автомат. Отчетливо итвердо, как надпись на могильной плите, я помнил инструкцию и приказы:контрольный переключатель шасси - в нейтральном положении, переключательуправления закрылками - в нейтральной позиции, стояночный тормоз... Я почувствовал, что Мерроу стоит в проходе и смотрит из-за моей спинына приборы. Я оглянулся, и он тут же начал приставать ко мне со всякимивопросами. Что я делаю на его сиденье? Не забыл ли я сделать то, другое,третье? В течение нескольких недель, когда мы пробыли здесь уже половину срока,Базз доверял мне проверку машины перед очередным вылетом. Сем он темвременем играл роль великого героя, особенно после награждения крестом "Залетные боевые заслуги", и не снисходил до скучной работы в самолете наземле, предоставляя ее подчиненным. Его работа была в небе. Он не могзаниматься всякими там мелочами. Однако за последнее время его раздражалэтот обычный контроль, он стал каким-то сумасбродным и капризным, и я теперьуже не знал, отвечаю или нет за предполетную проверку. В то утро, почувствовав, что хватит с меня Мерроу, я удивил его неменьше, чем самого себя, когда сказал: "Если тебе не нрваится, как я провожупроверку, можешь делать ее сам", и начал было подниматься с его драгоценноготрона. - Все в порядке, - буркнул он, словно закрыл кран с горячей водой,внезапно опустился на четвереньки и пополз по узкому коридору повидатьБрандта и Хеверстроу. Я крикнул Хендауну, чтобы он вытащил стопоры, и, продолжая сидеть вкресле Мерроу, до отказа повернул полукружье штурвала, подал вперед и насебя колонку и подвигал педалями руля поворота. А рядом, без прикосновениячьих-либо рук, в идеальной гармонии двигались мое штурвальное колесо, мояколонка и мои педали.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
