Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 5 глава
К нашему крохотному стрелку из подфюзеляжной турельной установки МалышуСейлину Мерроу относился как к ребенку. В полдень семнадцатого марта нааэродроме случилось страшное происшествие, один из случаев роковойнебрежности, порождаемых войной и ведущих к бессмысленной гибели людей. Штабавиакрыла отменил рейд на Руан уже после того, как самолеты оказались надКаналом, и летчики с крайним возмущением обнаружили, что истребители неявились на обусловленное место встречи, хотя погода была благоприятной.После возвращения на аэродром раздраженный стрелок одного из самолетов,снимая с машины пулемет, нечаянно стукнул по ограждению спускового крючка;ему почему-то казалось, что он поставил оружие на предохранитель, но пулеметвнезапно заработал и в течение нескольких секунд осыпал деревню Бертлеккрупнокалиберными пулями; пять человек из наземного обслуживающего персоналабыли убиты. Мы с Мерроу находились в комнате и, слава Богу, ничего невидели, хотя и слышали далекую стрельбу. Вся реакция Мерроу на разыгравшуюся трагедию выразилась в том, что онпошел к Сейлину и сказал: "Послушай, Малыш, если ты устроишь нам что-либоподобное, я сниму тебя с довольствия".
Мы поднимались пологой спиралью, и как только дома под намипревратились в игрушечные, а поля стали похожими на стеганое одеяло,некоторое время плыли среди ватных облаков. На десяти тысячах Мерроуобратился к нам по переговорному устройству и приказал надеть кислородныемаски: нам предстояло совершить первый учебный полет над Англией на большойвысоте; Прайену, стрелку нашей хвостовой установки, Базз приказал черезкаждые десять минут проверять, исправны ли кислородные приборы у членовэкипажа. Над аэродромом в Лоури нам приходилось подниматься и выше, но здесьвсе было иначе, здесь мы находились в чужом воздушном океане, рядом свойной, и это делало нас зависимыми друг от друга, как никогда раньше. Вседесятеро мы были привязаны к самолету и друг к другу этими несущими жизньшлангами; мы походили на еще не родившийся помет щенков в чреве матери. Нидо этого полета, ни позже я никогда не испытывал подобного чувства общности. - Проверка, - заговорил Прайен. - Первый? - Все в порядке, - отозвался Макс Брандт. - Второй? - Эге, - ответил Хеверстроу. Прайен пересчитал нас. Мы поднимались все выше, и теперь земля вголубой дымке казалась пестрой. Ближние к нам облака были серыми, с мягкимикраями, но как только мы удалялись, их очертания становились жесткими ирезкими; облака над нами, на фоне сухого, как Сахара, неба, выгляделиослепительно-белыми. Я наблюдал, как подпрыгивает маленький шарик моегокислородного манометра, словно он жил одним дыханием со мной, и представлял,как вздымаются и опадают мои и Мерроу легкие, позволяя нам жить. Прайенснова проверил нас. Я переключил свой шлемофон на связь, и радист Ковальскийслушал Би-Би-Си; некоторое время я тоже вслушивался в контральто,исполнявшее какую-то оперную арию, - возможно, то был Верди. Мы летелитеперь на высоте двадцати тысяч. Музыка стала еще более страстной, а я началнаселять небо созданиями своего детского мира, как вдруг Мерроу потребовалвнимания: - Прайен! Оторви-ка свой зад. Проверь нас. Я услышал какой-то хрип и стон. Мерроу резким движением большого пальца указал мне на выход из кабины;я отцепил многочисленные ремни и соединения, взял переносный кислородныйбаллон, протиснулся через бомбовый отсек, потом через радиорубку и отсек сосредними турельными установками, быстро прополз по фюзеляжу и обнаружил, чтоПрайену худо: согнувшись в три погибели, он сидит на своем месте, и, хотя всамолете было градусов двадцать ниже нуля, он весь вспотел, кожа у негопожелтела, а когда он повернулся ко мне, я увидел, что его глаза за стекламиочков бегают, словно дробинки в застекленных коробочках-головоломках, когдаих пытаются закатить в отверстия. Я включился в коммутаторное гнездо около сиденья Прайена и доложилМерроу, что Прайен болен, - у него либо кессонная болезнь, либо он тактяжело переносит высоту. Мерроу захохотал и перевел машину в пикирование. Я никогда не забудуэтой кошмарной сцены: гигантская "летающая крепость" с ревом падала с неба,а мои уши наполняло сумасшедшее гоготание Мерроу и взрывы его смеха. Баззнемедленно сообразил, в чем дело: в разреженном воздухе верхних слоеватмосферы человек не всегда в состоянии даже икать. Прайен же славился срединас своим желудком, способным накапливать огромное количество газов, иподчас, в течение нескольких минут без перерыва услаждал наш слух далеко немузыкальными руладами. На высоте в двенадцать тысяч Прайен снял кислороднуюмаску, перевел дыхание и облегчился. Это помогло. Он быстро пришел в себя иснова стал скромным блондином, безучастным ко всему и замкнутым, хотя влюбую минуту мог изобразить энтузиазм и постоянно твердил, что всепревосходно, что наш экипаж лучший на всем европейском театре военныхдействий и что Джимми Дулиттл как летчик и в подметки не годится Мерроу. Авы тем временем ломали голову, искренне он говорит или имеет в виду что-тосовсем другое. Как только мы приземлились, Прайен начал тихонько рассказывать, чтокапитан Мерроу спас ему жизнь.
На доске около офицерской столовой появилось объявление о том, что клубамериканского Красного Креста, где обычно устраивались для солдат исержантов различные развлечения, открывает уроки бальных танцев для технижних чинов и офицеров, кто раньше никогда не участвовал в подобномвремяпрепровождении. Мерроу - он считал себя превосходным танцором - заявил,что не откажется брать уроки, но только в виде шутки, он надеялся, чтопреподавать танцы будут милашки из Красного Креста, а возможно, даже девочкииз кабаре, специально для него облачившиеся в форму; он и в самом делепобывал на первом уроке. И попал в дурацкое положение. Базз оказалсяединственным офицером среди собравшихся. Компанию ему составили человектридцать сконфуженных солдат и сержантов - те действительно хотели научитьсятанцевать. Обучать будущих танцоров взялась директриса аэроклуба мисс Лобос- замечательная женщина лет пятидесяти пяти, с профилем одной из техпервооткрывательниц, что жили лет сто назад; ее все еще привлекательное лицодышало железной решимостью, в сильных движениях сквозила подавляемаяженственность. Позже я слышал, как мисс Лобос поставила Мерроу на место. Онабыстро обнаружила обман и заставила Мерроу демонстрировать солдатам исержантам замысловатые па. В общежитии, давая выход своему стыду и злости,он ни с того ни с сего с ожесточением обрушился на сержантов, что, впрочем,делал не впервые. Часто, когда речь заходила о войне, Мерроу начиналдоказывать, что у всех нижних чинов, а у сержантов особенно, "кишка тонка".Они были в его глазах бандой лодырей, только тем и озабоченных, чтобыуклониться от работы и опасности. Но на этот раз Мерроу превзошел сам себя,особенно если учесть, каким пустяком все это было вызвано, - какая-тоотвратительная вспышка ненависти, изливаемой в яростной и грязной ругани, -поток беспочвенных, набивших оскомину обвинений в слабости, несоответствии,увиливании и трусости.
Динамик вытащил меня из глубокого сна, проорав с сильнымюжноамериканским акцентом: "...нимание к...влению внимание к... влению...Всем немедленно отправиться в бомбоубежища... Воздушная тревога...Повторяю..." Я с трудом растолкал Мерроу, но, как только он узнал, в чемдело, то мигом соскочил с койки, и к тому времени, когда из Бертлекапослышалось церберовское, в три глотки, завывание сирен, мы оказались наулице. Лучи прожекторов, словно гигантские дубинки, молотили разрозненныеоблака, откуда-то издалека доносился пульсирующий гул самолетов. Базз где-топодслушал одну вещь. Если двигатели выговаривают: "Для тебя, для тебя, длятебя" - так и знай, летят фрицы. Инженеры из них никудышные,синхронизировать двигатели и то не умеют. Я высказался за убежище, но Базз заявил: "Надо посмотреть", и мыподнялись по лестнице на большую цистерну для воды на крышекомандно-диспетчерской вышки, однако все, что мы отсюда увидели, была все таже игра столбов света. Шум самолетов, сказал Базз, напомнил ему о том дне, когда он,шестилетний мальчишка, увидел и услышал трехмоторный "форд", пролетевший надих домом в штате Небраска. Именно в тот день, казалось ему, он решил статьлетчиком. Гулким голосом рассказывал он, как полюбился ему грохот этогобольшого самолета. Мне показалось, что он имеет в виду само небо, и я признался, что еще вдетстве страстно его полюбил. Однажды, рассказывал я, когда мне было летсемь, отец упомянул, что новый почтовый самолет линии Филадельфия-Питсбургпролетит над Донкентауном часа в два, и я всю вторую половину дня простоялна террасе дома: я смотрел на облака, на голубые просветы между ними, и мнеказалось, что облака движутся с невероятной быстротой, как огромныекартофелины, ссыпающиеся с небес; самолет мне так и не удалось увидеть;позже, к концу дня, я несколько раз взглянул прямо на солнце, и потом в моихглазах долго пылало множество черных светил. С тех пор я стал изучать погоду, и больше всего мне нравилосьпристально глядеть на облака и угадывать, на что они похожи и чтонапоминают. Вот еще что рассказал я Баззу. Во время своего первого в жизни полетана пассажирской машине, когда мы летели на восток, навстречу утренней заре,я оглянулся и посмотрел, как ночь опускается на долину Миссисипи, потомвзглянул вниз, на пелену серой дымки и тумана вперемежку с дымом и копотью,настолько густую, что она казалась самой землей. И далеко впереди нас надэтой мнимой твердью я увидел огромный сплющенный диск красноватого солнца,поднимавшегося, казалось, из центра планеты, из тины времени. Однако Мерроу был нетерпелив, он предпочитал говорить о силе и оскорости; он расшевелил меня, и там же, на цистерне, после отбоя тревоги, ярассказал ему то, что ему хотелось слышать, о состязаниях на Гран-при, оБлерио, Кэртисе, Кальдерере, о торговцах скоростью, об ужасных катастрофах,о всех бесшабашных парнях, чьи фамилии я смог припомнить. Прошло большечаса, прежде чем мы опустились на землю и отправились к себе, освещая путьтаинственно светившим ручным фонарем, прикрытым синей бумагой.
Во второй половине дня первого апреля с его традиционными шутками,когда мы пробыли на базе ровно месяц, нам показали самолет, на которомнашему экипажу предстояло совершать боевые вылеты. Утром шел дождь, но потомпогода улучшилась; небо на западе приобрело нежно-опаловый, с молочнымотливом оттенок, аэродром купался в косых лучах солнца. Всю дорогу до зонырассредоточения Мерроу угрюмо молчал и подозрительно поглядывал по сторонам- он предполагал, что кто-то решил сыграть с ним первоапрельскую шутку. Аесли нам и правда покажут наш самолет, то им, чего доброго, окажется"Пыхтящий клоп", самая злосчастная машина во всей авиагруппе, уже погубившаясемнадцать офицеров. Шофер остановил "джип", и ярдах в двухстах от нас мыувидели "летающую крепость". По кольцевой дороге вокруг аэродрома полз"джип" с желтым сигнальным флажком, за ним двишался гусеничный трактор сновеньким бомбардировщиком Б-17Ф на буксире, - одним из первых нераскрашенных в камуфляжные цвета, что разрешалось новыми приказами; егодлинный, суживающийся фюзеляж и огромный киль поблескивали в лучах солнца.Да, самолет что надо! - Святые кошечки! - воскликнул Макс Брандт, и мы выбрались из "джипа"на край заасфальтированной площадки, покрытой лужами черного масла и смазки,и стали наблюдать, как нашу машину везли к стоянке. В порыве искреннего восхищения Базз вскинул руки, расправил плечи ипринял позу "Дяди Сэма", а Макс заметил: - Ты что, вообразил себя одним из этих сказочных гигантов? - Это часть меня самого, - просто ответил Мерроу и показал на самолет. Однако через несколько минут, когда мы обходили машину со всех сторон,Мерроу стал отождествлять ее с женщиной и уже тогда почти нашел название,впоследствии присвоенное бомбардировщику. - Ничего себе бюстик, а? - заметил он. - Я только взглянул, а у меняуже... Жду не дождусь, чтобы пощупать.
Эту возможность Мерроу получил уже на следующий день, когда мы поднялимашину в воздух и совершили учебный полет в боевом строю нашей эскадрильи,командиром которой был тогда некто Гарвайн, впоследствии погибший.Хорнкастл, Вустер и обратно на базу - три часа спокойного полета. Как обожалМерроу всякие там осмотры и проверки, пока его машина была совсем новенькой!По-моему, самолет стал для него существом, к которому он испытывал совсем неплатоническую любовь. В те дни наш командир поддерживал довольно сносныеотношения с наземным экипажем, не меньше его влюбленным в машину, особенно сначальником экипажа, вспыльчивым Редом Блеком, таким же похабником, как исам Мерроу. После каждого полета Мерроу и Блек шептались о "Теле", как дваизумленных подростка, обсуждающих прелести несговорчивой дамочки схорошенькими ножками. В том полете, следуя за Гарвайном и достигнув Вустера,поворотной точки нашего маршрута, все шесть машин, летевших в сомкнутомстрою, развернулись влево, и я увидел, как длинные изящные "крепости" слеваот меня покачали крыльями, показывая свои подбрюшья бледногонебесно-голубого цвета. Солнце стояло в зените. Мы пролетели над Оксфордом.Шпили и дворики как в Кембридже, но город побольше... Мерроу протянул руку через проход между нашими сиденьями и постучалменя по плечу. Он ткнул пальцем куда-то вниз и показал на свою грудь. Что-топривлекло его внимание на земле. Я тоже взглянул вниз, но ничего не заметил.Ровная местность, и все. Базз приказал мне взять управление на себя иползком спустился в кабину штурмана. Спустя несколько секунд я услышал, какон возбужденным голосом вызывает к себе по два-три члена экипажа ипредлагает на что-то взглянуть. - Боумен, ты тоже должен посмотреть! - воскликнул он в заключение. - А кто будет управлять самолетом? Гремлины?[7] Мерроу вернулся на свое место, а я, тоже ползком, пробрался вштурманскую, и прежде всего мне бросилось в глаза, как просторензастекленный фонарь Б-17Ф, где, в отличие от прежних наших машин типа "Е",плексиглас не пересекали металлические ребра, и от этого казалось, чтокабина сливается с пространством. Потом, далеко под собой, я увидел то, чтопривело Базза в такое волнение. По серебристой поверхности наземной дымкибыстро перемещались в боевом строю шесть теней - шесть "крепостей". Нотолько вокруг силуэта нашей машины, летевшей сзади и справа, сиял, подобнокольцу вокруг луны, не то нимб, не то ореол. Позднее Хеверстроу объяснилприроду этого физического явления, и мы потом часто его наблюдали, но в тотпервый раз, когда солнце из всех шести машин избрало для своего феноменаименно нашу, зрелище показалось мне настолько зловещим, что я долго не моготделаться от дурных предчувствий, вспоминая, как Базз, первым заметивтаинственный знак, отличавший наш самолет от других, упоенно тыкал себя вгрудь.
Как-то в полдень, незадолго до того как закончить обучение и получитьправо на участие в боевых вылетах, Мерроу предпринял последний передвыпуском полет, а точнее - увеселительную прогулку в компании с тремяармейскими медицинскими сестрами. Меня он оставил на базе. - Черта с два, - сказал он Хеверстроу. - Боумен помолвлен, ему не допрогулок. Однако я уже не считал себя помолвленным, целых три недели я не получалот Дженет ни строчки и не возражал бы отправиться с ними. Мерроу взял ссобой Хендауна, поручив ему присматривать за двигателями, Хеверстроу вкачестве штурмана и Макса Брандта - он спал и видел себя летчиком и мечталотвести душу за штурвалом, пока Мерроу будет развлекать дам. В тот вечер Мерроу с таинственным видом, весь какой-то взвинченный,носился, как мальчишка на ралочке-скакалочке. В конце концов он не выдержали доверился мне. - Это я впервые - три раза сработал в воздухе! - И хорошо получилось? - спросил я равнодушно, хотя все еще злился, апосле его признания тем более. - Нет, ты только послушай! - продолжал Мерроу. - И от полета получаешьудовольствие, и от этого самого... банг, банг! Чувствуешь себя таким жеогромным и сильным, как "летающая крепость". Одним словом, там этополучается раза в два приятнее. - То есть раз в шесть, хочешь ты сказать, - ожесточаясь, поправил яего. Впрочем, сейчас мне кажется, что Базз врал. Я расспрашивал Хеверстроу иХендауна; Хеверстроу ответил, что он был поглощен тем, чтобы не сбиться скурса, и ничего не заметил. Хендаун же чуть не обалдел при мысли, что покаон сидел в кресле второго пилота, у него за спиной, в радиоотсеке... Толькопозднее мы поняли точку зрения Хендауна: все, что относится к сексу, онрассматривал как своего рода спорт, а спорт требует болельщиков. И все же они бы, конечно, что-нибудь заметили. По-моему, Мерроупросто-напросто сочинял.
На следующий день, шестого апреля, в двадцать шестую годовщинувступления Соединенных Штатов в первую мировую войну, которая, видите ли,спасла для человечества демократию, стояла холодная, ветреная погода, а надоске объявлений оперативного отделения появилось сообщение, что в следующейбоевой операции примет участие и наш экипаж; пока я, вытягивая шею, читалэту новость, бывалые летчики впереди меня обменивались замечаниями по адресуМерроу. - Зелен еще, - сказал один из них. - Самый настоящий новичок изпровинции. - Из пеленок не вышел, - вторил другой. - Во время последнего учебногополета он ведь был в моем звене. Я понимал причину раздражения этих солдафонов - они знали, что могутлетать хоть сто лет, им все равно не угнаться за Мерроу. Я не стал утруждатьсебя и высказывать все, что думал о них, а помчался к Шторми Питерсу узнатьнасчет погоды. Прогноз на предстоящие дни оказался отвратительным. Нам и всамом деле повезло: в течение девяти дней никаких вылетов не проводилось.
Мерроу сказал, что, коль скоро нам придется участвовать в рейдах, нужнонаписать на самолете, который вот уже неделю принадлежит нам, его название,ну и, конечно, подходящую картинку; и вот как-то к вечеру, выждав, когдапрекратится дождь, я, Мерроу и художник эскадрильи Чарльз Чен отправились взону рассредоточения, к нашей машине, чтобы на месте объяснить художнику,чего мы хотим; мы стояли около самолета, пока Мерроу давал указания, и нашидлинные, узкие тени тянулись через всю площадку; Чарльз, лысый человек вочках в тяжелой черепаховой оправе, с застывшей на лице гримасойнедовольства, словно его донимали какие-то болезненные спазмы, недовольный ижизнью, и нашей просьбой, заявил, что не успеет выполнить работу дообъявления очередной боевой готовности, но мы-то знали, что успеет, и онуспел. Чену было за пятьдесят, это был брюзга с испорченным пищеварением, онвечно жаловался на большую занятость и на ребячества летчиков. Он никогда необещал сделать что-либо к сроку, и всегда делал вовремя, а его маленькиерисунки на носу самолетов дышали тонким юмором и теплотой. Его озлобленностьпротив всего мира объяснялась тем, что он мечтал стать настоящим художником,подчиняющимся лишь велению собственной совести, а его заставили вносить свойвклад в победу в качестве маляра, маллющего вывески, выполнять стандартныезаказы банды тупоголовых парней, которых интересовали только изображениявсяких красоток. Ему, как и нам, никогда не приходило в голову, что и этуработу он умудрялся выполнять талантливо. Казалось, он не испытывал никакогоудовлетворения при виде радости, какую доставлял людям. Спустя два дня он написал на нашем самолете название "Тело", а сверхунарисовал нашу "эмблему" - фигуру обнаженной женщины. Сержанты несколькодней толпились около машины, глазея на картину. Тут же, пуская слюни, часамиторчал и Мерроу. Мы поздравили Чарльза Чена, но он ответил, что это просто-напростокусок дерьма.
В тот вечер, сидя в офицерском клубе, мы услышали из передачи Би-Би-Си,что бельгийский посол в Вашингтоне выразил протест против беспорядочнойбомбардировки Антверпена американскими военными самолетами, состоявшейся тридня назад и повлекшей много жертв среди мирного населения. Макс Брандт, нашбомбардир, обычно уравновешенный человек, взбеленился: он еще не участвовални в одном боевом вылете, а уже был помешан на прицельном бомбометании.Однажды мы слышали по радио, что французы выразили недовольство в связи своздушным налетом на железнодорожную сортировочную станцию в Ренне, когдапогибло около трехсот французских граждан; французы считали это слишкомдорогой ценой за un si court delai et ralentissement du trafic[8]. Брандт немог простить французам, что они отдают предпочтение ВВС Великобритании - unearme de precision remarquable[9], а не янки. Мерроу только посмеивался надожесточением Брандта и стал называть его "ГО" - по начальным буквам слов"грубая ошибка". "Сидели бы эти лягушатники в своем болоте", - ворчал Базз.Для него война была простым делом. Она позволяла ему применять силу иудовлетворить жажду разрушения. Вряд ли ему приходило в голову, что с нимили против него могут быть другие человеческие существа.
К одиннадцатому, спустя пять дней после того как нас признали годнымидля участия в боевых полетах, Мерроу, едва не сходивший с ума от нетерпения,решил, несмотря на дождь, предпринять еще один учебный полет. "Сил моих нетторчать на земле! - обхаживал он нас. - Мне надо обязательно поднять этуштучку в воздух, побросать ее там - вот тогда мне сразу полегчает..." На этот вечер отменили состояние боевой готовности, и мы решили всемэкипажем впервые побывать в Лондоне.
Наш визит в Лондон можно было бы назвать сплошным поиском. Мы что-тоискали, но не сумели бы сказать, что именно. Мгновение нежной любви? Драку?Небывалое похмелье? Нет, не совсем так. Мы искали что-то неуловимое,мимолетное, призрачное, как мираж, несто настолько совершенное, что никогдане сумели бы его достичь. В этих поисках мы носились по городу и выпивали то тут, то там. Да, мыи в самом деле что-то искали, иначе чем объяснить, что я не с кем-нибудь, ас Мерроу, оказался на "Углу поэтов", причем оба мы стояли с непокрытымиголовами? На Пиккадилли-серкус перед нашими глазами прыгали и кружились огнирекламы: "Гиннес полезен всем...", "Вермут "Вотрикс" придаст вам силу...","В городе производится сбор подарков для торгового флота...", "Одеон -желудочные пилюли...", "Наш долг непрерывно увеличивать сбережения...". Мыпобывали в "Белой башне" и в "Кровавой башне"; Мерроу постучал ногтем позакованным в латы рыцарям и сказал: "Эти парни, наверно, открываютсяпятицентовым консервным ножом". Базз решил коллекционировать скверы. Началон с Трафальгарской площади, а потом в нашей коллекции оказались скверы:Беркли, Сент-Джеймса, Рассела, Гровнер, Белгрейв, Честер, Гордон, Брунсуик,Мекленбург - до тех пор, пока мы не почувствовали себя раздавленными, я хочусказать - ошеломленными, каждый по-своему, зрелищем бесчисленных проломов,рухнувших стен, забитых окон, воспоминаниями, сожалениями, смертью. Теперь японимаю, что был во власти печали и страха, а Мерроу во власти возбуждения.Я-то думал, что мы вместе, а на самом деле нас разделяла пропасть. Потом мы опять оказались рядом; Мерроу ржал; мы глазели на Генриха VIIIи его жен в Музее восковых фигур мадам Тюссо. Монарх казался удивленным,женщины невозмутимыми. - Вот это парень! - заметил Мерроу. - Сумел, видать, ублаготворитьдамочек! - Не все же одновременно они были его женами, - заметил я. Потом нам пришлось пережить несколько неприятных минут; мы увидели то,к чему, возможно, приближались сами, - смерть Нельсона. Он лежал на спине.Сбоку стоял таз. Над ним склонились четверо, они пристально смотрели наадмирала, и на их лицах читались тревожные раздумья о будущем Англии. Одиндержал фонарь. Лучи света падали на крепкие бимсы корабля. - Пойдем, - попросил я, чувствуя, что не в силах переносить мысль осмерти, вызванную зрелищем воскового Нельсона, как и тогда, при взгляде наобугленные останки молодого немецкого летчика. Мы долго шли в молчании... Остановились мы у ворот Сент-Джеймскогодворца. Два огромных гвардейца из Колдстримского полка - на них была обычнаяполевая форма английских солдат, и о том, что они гвардейцы, мы узналипозже, в трактире, от какого-то старикашки, - словно специально для насначали нелепейший ритуал. Они резко опустили винтовки, пристукнулиокованными каблуками о каменный тротуар, повернулись, встали "смирно",проделали несколько упражнений и под конец взяли "на караул", застыв в этомположении, как бронзовые. Я посмотрел на Мерроу, Мерроу посмотрел на меня.Потом Базз сорвал свою фуражку, подбросил ее, пронзительно вскрикнул и лихоисполнил замысловатое па. Это был чисто американский ответ, но гвардейцыпродолжали стоять как статуи, пока мы не ушли, пожимая плечами. Когда все мы собрались в "Дорчестере", Мерроу сказал, что, пожалуй,временно расстанется с нами, поскольку, как ему кажется, в одиночку онскорее добьется успеха. - Вокруг Пиккадилли можно найти их дюжину на пятак, - с видом знатокасообщил он, - но первосортный товарец - вдоль Гайд-парка до "Гровнер-хауза". В дальнейшие блуждания по городу я отправился вместе с Максом Брандтом;мы умеренно выпили за скудным обедом (ростбиф, приправленный хреном, ийоркширский пудинг) в "Форд-отеле", маленьком и тесном, с обстановкой,напоминающей декорации к спектаклю из эпохи королевы Виктории, ипосетителями, словно сошедшими с рисунков моего любимого художника Понта из"Панча", который (тогда я не знал этого) Кид Линч тайком приносил каждуюнеделю в наш офицерский клуб в Пайк-Райлинге. - А я бы сейчас не прочь, - объявил Макс после кофе. - За чем же дело стало? - ответил я. Мы пошли по Бонд-стрит, облюбованную, как нас заверяли, француженками,и вскоре из полумрака навстречу нам вынырнула пара крошек. Макс носил ссобой ручной фонарик, размером не больше карандаша, - он былпредусмотрительным, этот прохвост, и, возможно, захватил фонарик из Штатовименно для такой цели, - так вот, он осветил лица крошек, и крошки оказалиськостлявыми старухами, так что мы круто развернулись и пошли дальше. Однаковыпитый коньяк сделал свое дело, желание подавило здравый смысл. - Да что там! - сказал Макс, едва мы сделали несколько шагов. - Этимшлюхам не терпится подработать. Мы нагнали женщин, и они оказались Флоу и Роуз - никакими нефранцуженками, а самыми настоящими англичанками, и повели их в"Ковент-гарден", большой дансинг, насквозь провонявший капустой; Флоу и Роузтанцевали с грацией ручных тележек, и, решив переменить обстановку, мыотправились выпивать в "Каптанскую кабину", где я вскоре пришел к выводу,что Флоу и Роуз совсем не то, что мне надо, и потому вернулся в "Дорчестер". Мерроу уже сидел в нашем номере в компании с Хеверстроу и НегомХендауном и еще какими-то незнакомыми парнями, тоже летчиками, и отчитывалсяв своих успехах в роли одинокого волка. Он утверждал, что получилудоволствие четырежды: дважды с какой-то военнослужащей и по разу с двумядевочками с Пиккадилли. В последующие дни Мерроу употреблял английскиежаргонные словечки, искажая их на свой лад. "Будьте уверены, я бомбардировалее, что надо, - рассказывал он в тот вечер об одной из своих компаньонок. -Уложил трех дамочек, а?!" Ему нравилось говорить с английским акцентом,сохраняя типичную для штата Небраска гнусавость: "Ты моя красотка!..Небесное создание..." Хеверстроу умел производить молниеносные подсчеты в голове, и Мерроу неудержался, чтобы не прихвастнуть способностями своего подчиненного. "Эй,Клинт! - кричал он. - Помножь-ка..." Он быстро выкрикивал пару большихчисел. Это был фокус; Хеверстроу довольно ловко проделывал его, чем приводилБазза в неописуемый восторг. Я же ничего особенного не видел - трюк кактрюк. Наше поведение становилось, кажется, все более шумным. Раздалсятелефонный звонок, и Мерроу поднял трубку. Прикрыв ее рукой, он подмигнулнам: "Администратор!" - потом ответил: "Жильцы этого номера регулярноостанавливаются здесь уже в течение четырех лет, и никогда не вызывалиникаких нареканий", и нажал на рычаг. Через несколько минут в дверь постучали; на пороге появилсяадминистратор - сухой, вежливый, благовоспитанный. Воинственно выставивподбородок, Мерроу поднялся. - Мы не шумим, - заявил он, - мы просто разговариваем. Может, вы хотитеподнять шум? Тогда валяйте, ломитесь к нам. - И он захлопнул дверь передносом администратора. Несколько позже к нам зашли два пехотинца-австралийца, один настроенныйявно воинственно, другой - явно миролюбиво. Они начали доказывать, чтоночные бомбежки гораздо эффективнее наших, и, глядя на Мерроу, можно былоподумать, что он вылетал на боевые задания по меньшей мере раз двадцать.Страсти разгорелись, не на шутку раздраженный Мерроу бросил Хендауну: - Нег, плесни-ка мне. - А я-то всегда думал, что когда джентльмена-южанина называют ниггером,он пускает в ход кулаки, - вмешался воинственный австралиец, котрому, каквидно, не терпелось подраться. Мы не называли Хендауна ниггером, за ним закрепилась кличка Негрокус. Ятак никогда и не узнал о ее происхождении, - возможно, оба слова имели одинсмысл. Шутка автралийца показалась нам особенно оскорбительной еще и потому,что Хендаун не был офицером. Но зато он был крепким, как наковальня,тридцатишестилетним парнем и вполне мог постоять за себя. Он не спеша подошел к австралийцу. - Послушай, ты, пехотная крыса, - сказал он, - я сам могу тебеответить. - Хендаун указал большим пальцем на Мерроу и добавил: - И за негои за себя. - Ну, если тебе нравится, когда тебя так называют, дело твое, - заявилавстралиец. - Вот именно, мое, - согласился Хендаун, - и ты не суй нос в чужиедела. Шумная перепалка не утихала; вернулся администратор и спросил, ктонарушает порядок; Мерроу указал на задиристого австралийца и ответил: "Вотон", после чего администратор вежливо попросил обоих незваных гостейудалиться, что они и сделали без лишних слов. Мы были рады избавиться от автралийцев, нас наполняло чувство своейисключительности, чувство сплоченности тех, кто летает, против тех, кому невыпал этот жребий. Мы питали иллюзию, что между летчиками существует некаятаинственная общность, что все мы являемся совладельцами секрета, чтопостичь его можно только в небе, и только там мы, люди особого,исключительного склада, можем выполнить возложенную на нас миссию. Лишьмного позже Дэфни помогла мне понять, что меня и Мерроу роднила склонностьфантазировать в небе, но между моими и его грезами не было ничего общего. Вте дни я этого не знал. Уже перед рассветом, когда все разошлись, Мерроу присел на край кроватив нашем номере, расплакался и принялся колотить кулачищем в огромную ладонь."Прикончить бы их всех!" - всхлипывал он. Мне показалось, что он говорит оштабе и вообще о начальстве, и я готов был признать, что привязан к Баззупрочными узами. Однако сейчас, благодаря проницательности Дэфни, я думаю,что он имел в виду народы, человечество, всех нас. Я бы ужаснулся, если быдогадался тогда об этом. Он ревел, как младенец.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
