Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 6 глава
Если мы действительно искали из ряда вон выходящее похмелье, то наследующее утро могли считать себя вполне удовлетворенными, ибо нашли то, чтоискали. На базу мы возвращались поездом; трясло нас так, будто мы оказалисьвнутри сверла бормашины. Хендаун и Прайен ехали в одном купе с нами,четырьмя офицерами, причем выяснилось, что накануне вечером Негрокус спросветительной целью взял с собой Прайена, но когда подцепил для негодевочку и снял для всех троих комнату в ночлежке, Прайен, по словамХендауна, вдруг разобиделся. - Он думает, - рассказывал Хендаун, - что все проститутки - негодныетвари. Он вообще всех женщин считает шлюхами. Они-де только и знают, чтонадувать парней. Им бы только денежки, наряды, танцульки. Кухней заниматьсяне хотят, лишь бы морочить мужчин. Прайен, сидевший как истукан, в конце концов изрек, что, по его мнению,не мешало бы переменить тему разговора. - Для англичан, - заявил он, - лондонцы говорят на самом ломаноманглийском языке, который я когда-либо слышал. - А все оттого, что у него вечно болит брюхо, - заметил Мерроу изахохотал; одно лишь упоминание о желудке Прайена заставляло Баззапокатываться со смеху.
Небо над Пайк-Райлингом было мягкого серовато-голубого цвета; кполудню, вздремнув на своей койке, я вновь почувствовал себя человеком;зашел Шторми Питерс и спросил, не хочу ли я покататься на великах. - Можем проехать до Или и осмотреть кафедральный собор, - сказал он. - Это далеко? - С попутным ветром не очень. - Да, но на обратном пути? - О-о! Не сообразил. Ветер устойчивый. Пожалуй, на обратном путипридется трудновато. Мы поехали покататься среди засеянных репой полей, по тропинкам,протоптанным фермерами, а потом оказались у поля, где поднимались,поблескивая на солнце, всходы ячменя, и, внезапно охваченные весеннейлихорадкой, сошли с велосипедов, и растянулись на земле, покрытой зеленью,побеги которой напоминали ростки нарциссов, смотрели в чистое небо и как-тонезаметно заговорили о нем и о летчиках. Мне захотелось узнать, как выглядиткомета вблизи, и Питерс рассказал о кометах, а я сообщил ему все, что читало замечательном чувстве ориентировки у пчел; мы говорили о затишье в боевыхоперациях и приходили к выводу, что это затишье перед бурей. Я сказалШторми, что небом и полетами интересуюсь с детства, как и Мерроу, есливерить его словам; очарованность небом, стремление познать его, ранозародившийся интерес к нему - вот то общее, что объединяет летчиков; Шторми,подумалось мне тогда, стоит как-то особняком от нас, от меня и Базза, отвсего нашего содружества. Теперь, когда Дэфни помогла мне прозреть, я понимаю, что Питерс былближе мне по взглядам и настроениям, чем Мерроу; Базз питал страсть кмоторам, таящим скорость, движение, мощь; он испытывал в воздухе какое-тодикое веселье и пренебрежение к опасности, в то время как Шторми влекли ксебе силы, питающие жизнь, он любил облака, дождь и солнце, растившеевсходы, на которых мы лежали. Если Шторми и говорил о полетах, то лишь ополетах легендарных - Икара, Сирано, Расселаса; ему нравилось представлятьсебе воздушный шар Бланшара с его странными, похожими на перья веслами,медленно перелетающий через Ла-Манш. Баззу же нужны были быстрота, риск,рекорды, инциденты, смерть, собственная персона. Мерроу вглядывался внебесный свод, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, свое отражение, а Питерспытливо изучал небо, как другие изучают лес.
В течение двух следующих дней удерживалась идеальная погода, и нам нетерпелось поскорее подняться в воздух. У офицерского клуба стоял автомат дляпродажи кока-колы, и вечером пятнадцатого апреля, после ужина, когда вокругавтомата столпились люди, Мерроу сказал мне: - Сейчас я куплю тебе бутылку. - Ну уж нет, - ответил я, роясь в карманах брюк. - Теперь моя очередь.Я и так задолжал тебе пять бутылок. - Пять... Перл должен мне сорок три. Продул в карты. А то пять. Чтотакое пять? В общем, покупаю. Я заметил, что Мерроу носит в карманах доллара на два пятицентовыхмонет, полученных в военном магазине базы и завернутых в бумагу колбасками,как леденцы. Ему, очевидно, нравилось иметь в кармане мелочь на тот случай,когда кто-нибудь бросался от одного к другому и упрашивал "разменятьчетвертак"; подозреваю также, что ему нравилось иметь должников. Услышав,как кто-то просит мелочь у бармена, - тот держал под прилавком коробкуиз-под сигар, наполненную мелкими монетами, - он кричал: "Эй, ты! У меняцелая куча мелочи. Поди сюда, я куплю тебе кока-колу". Таким образом Мерроу обеспечивал себе аудиторию и приступал к рассказамо своих успехах в "сражениях между простынями". В тот вечер он начал так:"Луна осветила самое прекрасное тело, какое я когда-либо видел. Я сорвалодеяло и..." Позднее мы играли в бинго, и Базз выкрикивал числа. Чувствовал он себяпревосходно. - Вы готовы, леди и джентльмены? Ну, а теперь честно тряхнем длямаленькой дамочки с сигарой, вон там, в последнем ряду. Вытаскиваю! Тридцатьдва... Эй, Уайт! Убирайся отсюда! - крикнул Мерроу пилоту, который сидел всторонке и пытался читать книгу. - Для летчиков всегда найдется местечко удиспетчеров. Проваливай, проваливай! Тут могут оставаться только игроки вбинго и шулера... Пятнадцать! Есть желающие продать свои карты обратноадминистрации? Ну, хорошо. Семьдесят пять! - Бинго! - спустя некоторое время воскликнул Стеббинс и рассмеялся поднеодобрительные возгласы остальных. Он уже дважды выигрывал накануневечером. - Леди и джентльмены, - с мрачным видом заговорил Базз, - от лицацерковноприходского комитета по игре в бинго должен заявить, что этомусукиному сыну повезло. Во время второй партии трубный голос громкоговорителя взбудоражил насдолгожданным сообщением. Объявлялось состояние боевой готовности! Всеразошлись по своим комнатам; мы с Баззом сразу же взялись за письма. Я лежална кровати и писал матери, а Базз, сидя за столом, строчил, конечно,какой-нибудь даме. Через некоторое время он разделся и ушел в туалет,оставив неоконченное письмо на столе, в конусообразном пучке света отзатененной лампы. Снаружи под окном нашей комнаты шелестели на ветру сухиелистья боярышника, так и не облетавшие за зиму. Я успел прочитать частьписьма. Оно лежало открытым на второй странице. Базз писал сестре: "...ты, конечно, сумеешь со свойственной тебе деликатностью намекнутьматери, что здесь туговато со сладостями. Чего-нибудь и сколько угодно, лишьбы только побыстрее! В Штатах я никогда не пожирал столько сладкого и теперьнабрасываюсь даже на самые дешевые леденцы. Я не шучу. Я так постарел навоенной службе, что снова впадаю в детство. Можешь мне поверить, летчикимеет право на три детства. Одно обычное, второе, когда он находится вдействующей армии, и третье, когда ему перевалит за восемьдесят - я ведьдоживу до восьмидесяти. Во всяком случае, поговори с матерью. Я не настолькообнаглел, чтобы намекать самому, так что, пожалуйста, попроси мать илиподскажи ей, а сама не посылай..." Как я раскаивался, что заглянул в письмо Базза! У меня даже началиськолики в желудке, когда я понял, что могучий вояка, мой командир УильямСиддлкоф Мерроу, так же тоскует по дому, как и я.
Нам повезло. Объектом нашего первого боевого вылета оказался Лориан. Вто время в Северной Африке происходила усиленная концентрация войск для"Хаски"[10], и тяжелые самолеты из Англии использовались для ударов поэллингам подводных лодок и судостроительным верфям с целью обезопасить"дорогу жизни". Эта работа не радовала летчиков; слишком трудная задача - свысоты в двадцать одну тысячу футов поразить такую малозаметную цель, какэллинги; они были сделаны из бетона толщиной двенадцать футов, и какой быточностью ни отличались наши удары с воздуха, это не помогло бы выигратьвойну к Рождеству. Противника следовало бомбить на его собственнойтерритории. Кроме того, концентрация сил для "Хаски" означала, что здесь, вАнглии, нам нечего рассчитывать на пополнение наших сил, и мы чувствовалисебя какой-то заштатной командой, да так оно, собственно, и было. И все жемы сотались довольны, когда узнали, что в первый боевой полет наш экипажпосылают на Лориан, поскольку маршрут пролегал большей частью над морем, ане над занятой противником территорией; нам так не терпелось лететь, чтосейчас это кажется даже забавным. Но нас ожидало разочарование. Все в тот день шло через пень-колоду.Начать с того, что установленная боевым приказом приборная скорость принаборе высоты - сто семьдесят миль в час - оказалась непосильной для многихкорыт нашей авиагруппы. Сразу же после вылета восемь самолетов должны быливернуться, в том числе (вот уж поистине "везение"!) и ведущий самолет нашегозвена; к тому времени мы не успели присоединиться даже к своей эскадрилье,не говоря уже о группе, и вместе с другим ведомым звена толклись в воздухе,не зная, к кому подстроиться. В воздухе трудно отличить самолеты однойгруппы от другой. Поболтавшись так некоторое время, мы присоединились ккакой-то чужой эскадрилье, хотя вообще-то она входила в нашу авиагруппу. Не мы одни оказались в таком положении. Я злился. Это и есть тасвященная война, на алтарь которой я должен возложить свою собственнуюнекудышную жизнь - некудышную для всех, кроме меня! Выходит, нас простоводили за нос. Как не похож был весь этот хаос на коммюнике, которым я такпростодушно верил! А у Мерроу настроение все время улучшалось. Перед тем как мы поднялисьв самолет, он собрал нас в кружок и сказал: "Пока вы со мной, вам не грозитдаже царапина. Моя мама говорила, что вместе со мной в дом вошло счастье".Мы искренне верили ему. Его большое квадратное лицо, ни минуты неостававшееся спокойным, покрылось испариной; казалось, он исходил потомпатриотизма и страстного желания немедленно вцепиться в глотку врага. А в воздухе, где все перепуталось и перемешалось, он кричал повнутренней связи: "Валяйте, валяйте!" (Мерроу где-то разузнал, что вот так иследовало сказать часовым-гвардейцам у ворот Сент-Джеймского дворца, чтобыразморозить их. Может, бедняги до сих пор стоят там?) Он вел себя более чемстранно - то пристально, забыв обо всем, рассматривал циферблаты приборов,то вдруг выкрикивал какую-нибудь команду членам экипажа. Когда Мерроу впадалв такой раж, он совершенно переставал считаться с нами. Если Сейлин, сидя всвоей нижней турели, как в капкане, осмеливался робко высказать собственноемнение, Мерроу кричал ему: "В чем дело, Малыш? Ты что, нервничаешь? Забыл,что находишься на войне?" В одном из полетов я доложил, что в головкахцилиндров резко повысилась температура. "Трусишь, Боумен?" - ухмыльнулся он,словно мужество заключалось в том, чтобы вывести из строя двигатель. Но в тоже время, хоть это и покажется нелепым, его грубые окрики подбадривали нас.Он был в таком приподнятом настроении, что мы не решались высказыватьнедовольство или раздражение. Величаший источник моей силы заключался в том, что я всегда считал себяслабым. Я давно дружил с беспокойством, раздражительностью, нетерпением,бессонницей, головными болями. Для меня стало уже привычным каждый разсобираться с силами, чтобы защищать себя. Именно поэтому, возможно, во времянашего последнего рейда на Швайнфурт я обнаружил, что у меня большевнутренних ресурсов, чем у Мерроу. Единственное, чего пламенный почитательразрушения не мог допустить, так это мысли, что все может кончиться для наскрахом. В тот день у меня был еще один, даже более мощный источник силы:неведение. Я просто не представлял, как разворачивались события, и лишьпозже узнал от других, что происходило над целью. На обратном пути насдолжно было прикрыть сильное подразделение английских ВВС, однако над самимЛорианом мы действовали самостоятельно, и потом мне рассказывали, как немцыбросили против нас пятьдесят или шестьдесят истребителей, как они атаковалинас, со всех направлений, и особенно в лоб, волнами, по четыре-семь машинодновременно, как пара "фокке-вульфов-190" сбросила воздушные бомбы сдистанционными взрывателями и какой мощный и точный заградительный зенитныйогонь встретил нас в районе цели; за все время я видел только мгновеннопромелькнувшую закругленную консоль крыла и несколько клубков черноватогодыма. Как раз перед заходом на бомбометание ко мне по внутреннемупереговорному устройству обратился Макс Брандт. "Боу, - сказал он, - заглянина секунду, помоги кое в чем разобраться". Так получилось, что при заходе на цель я оказался вместе со своимпереносным кислородным баллоном внизу, в фонаре; я стоял за спиной Макса ичерез его плечо внимательно всматривался в землю (мне не верилось, чтоБрандт способен обнаружить сквозь наземную дымку электростанцию,расположенную рядом с объектом бомбардировки - базой подводных лодок), а темвременем Мерроу, еще не постигший всех тонкостей маневрирования под огнемпротивника, то поднимал, то опускал нос самолета, и в момент, когда я иКлинт Хеверстроу наклонились над Брандтом, машина так резко пошла вниз, чтокакое-то мгновение мы парили в воздухе, подобно пловцам в океане вечности,окруженные невесомыми предметами: амортизационной прокладкой, бортовымжурналом, чьим-то парашютом. Затем Базз задрал машину, я рухнул на пол ираспростерся неподвижной кучей среди падающих вокруш вещей; я чувствовал,что мое лицо похоже на морду старой загнанной ищейки. Таким образом, отпервой схватки с гуннами у меня в памяти сохранилось лишь одно впечатление:в течение двух секунд я был чудовищно грузным, как один из тех монстров,которых показывают в цирке. После бомбометания, когда мы легли на обратный курс и нас встретили"спитфайры" (я опознал их по мудрой привычке слегка покачивать крыльями идержаться вне досягаемости пулеметного огня, с тем чтобы янки, большиелюбители палить куда попало и в кого попало, опознали своих братьев пооружию и не начинили их крупнокалиберными пулями) и когда мы в полномбеспорядке, почище, чем армия Наполеона во время бегства из Москвы, плелисьнад Атлантикой, я пережил несколько приятных минут упоения полетом. Напервом коротком отрезке нашего лломаного пути мы направлялись курсом наПензанс, и я, всматриваясь в безграничный воздушный океан, грезил о корсарахнебес. Я испытывал радость освобождения от тесных пут земнойдействительности. Я снова чувствовал себя счастливым ребенком. Мерроу вспугнул мое настроение; по внутреннему телефону Базз сказалМаксу Брандту, что когда тот заорал "Бомбы сброшены!) (между прочим, онсделал это с помощью ручного сбрасывателя, не целясь, как и другиебомбардиры наших самолетов), он, Мерроу, испытал сладчайший момент в своейжизни, если не считать моментов физической близости с женщинами. Конечно, онвыразился более откровенно и тут же захохотал. Наш полет подходил к концу. - Прайен! - крикнул Базз. - Не пора ли снижаться да сбегать по нужде? На двенадцати тысячах я снял кислородную маску. Она была мокрой отслюны и пота, и я понял, что в какие-то минуты полета пережил сильнейшийстрах. Мы приземлились, и, едва взглянув на лица Реда Блека и его ребят изназемного экипажа, я подумал, что мы, наверно, совершили нечто из ряда вонвыходящее. Я чувствовал себя таким измученным, что с трудом выбрался изсамолета. Когда мы подошли к помещению, где обычно производились разборы полетов,Мерроу уже был собран и спокоен, словно только и делал, что летал, пока мынаходились здесь. Появилась девица из Красного Креста с пончиками, кофе исигаретами; она была урод уродом, однако Мерроу подошел к ней с видомчемпиона в беге с барьерами. "Так вот ради чего мы летаем!" - сказал он.Действительно, ее можно было выставлять напоказ. Если бы не колоссальныйбюст, подвешенный к ней, как тяжеленная ноша почтальона, она смело могла бысойти за мужчину. Нет, она просто обязана была оказаться мужчиной в женскомобличье! И тем не менее Мерроу флиртовал с ней так, словно не смог бы и дняпрожить без ее чар. Через некоторое время он подошел ко мне и доверительно сообщил: "В этихуродах ни за что сразу не разберешься. Иногда они горячи, как блины с огня". - Тубо, Фидо! - сказал я. - Не на ту гавкаешь. - А знаешь, Боумен, на осторожности я еще пока ничего не выигрывал. На разборе вылета нам нечего было сказать, разве только то, что мыоказались на целую милю в стороне от цели и что самолеты противникапроносились мимо нас до того, как мы успевали хотя бы разок выстрелить в нихсо злости. Долго потом еще наш экипаж стоял кучкой, обсуждая минувший день; мынапоминали людей, побывавших в барокамере. Кто-то поинтересовался уХендауна, как ему удавалось все время сохранять спокойствие. Он ответил, чтонервничал, но старался занять себя чем-нибудь и упорно отгонял мысль овозможности катастрофы. "У меня в голове действовал вроде бы какой-торегулятор, вот он и отключал ток, как только я начинал чересчурволноваться". Прайен вел себя несколько беззаботнее, чем имел на то право,обладая желудком с такой способностью к накапливанию газов. Он сказал, чтонекоторые разрывы зенитных снарядов были белыми. Белыми, как кукурузныехлопья.
Едва мы успели поужинать, как громкоговорители оповестили о новойбоевой готовности. Ничего привлекательного для нас в этом уже не было. Мыкое-чему научились в нашем первом рейде, прошли через обряд посвящения.Сейчас нас все больше охватывало дурное настроение. Стало известно, что надЛорианом сбит "Дятел Вуди" - самолет Вудмана; никто не видел, чтобы хотьодин из десяти членов экипажа успел выброситься на парашюте. После первой жерюмки вина мне показалось, что голова у меня словно из вермонтского мрамора.Да и такой тяжести в ногах я не испытывал уже года два, с той новогоднейвечеринки, когда напился и танцевал всю ночь напролет. Я вообще плохо себячувствовал после первого боевого вылета, меня смело можно было отправлять вгоспиталь. И тут заговорили динамики, зловещим металлическим голосомвозвестившие, что на следующее утро нам снова предстоит лететь. Подъем вдва, инструктаж в три. Я пошел спать. Трудно припомнить, о чем я обычно размышлял до встречи сДэфни, когда без сна валялся в постели; точнее, я уже не мог размышлять также, как в те дни: Дэфни научила меня мыслить критически. Я не мог сновастать тем, кем был раньше. Во всяком случае, в ту ночь я не погрузился впучину сна, а метался в какой-то мучительной полудремоте. На следующий день нас послали бомбить самолетный завод "Фокке-Вульф" вБремене, и этот рейд оказался самым тяжелым из всех, в которых когда-либопринимало участие наше авиационное крыло. Из ста пятнадцати "летающихкрепостей" девять тут же вернулись на базу, а шестнадцать были сбиты. Намоставалось только благодарить судьбу за то, что мы так мало знали опроисходившем. Затуманенный ужас - это не столько ужас, сколько туман;вероятно, поэтому кажется, что невежды и глупцы лишены нервов. Мы вылетели в девять тридцать, с полуминутными интервалами, собралисьнад базой, всей группой прилетели в Тсарлей и, совершив широкий разворотвлево, пристроились за тсарлейской группой, летевшей на тысячу футов вышенас; образовав почти идеальный круг, обе группы направились к Кингс-Линну -последней нашей вехе на побережье Англии; в пути к нам присоединились ещедве группы. Над Кингс-Линном мы прошли точно в час "Ч", на высоте примерно вдесять тысяч футов, а над Уошем постепенно поднялись на двадцать тысяч. Над Северным морем Хендаун со своего места у верхней турели заметилодинокую "летающую крепость"; она находилась впереди нас, в направлении,соответствующем положению цифры "два" на часовом циферблате. Для определенияместонахождения самолетов у нас применялась часовая система: воздушную сферумы представляли себе в виде обращенного вверх циферблата, самих себя - вцентре, двенадцать часов - строго впереди нас, шесть часов - строго позади,другие часы - в положенных им точках. "Летающая крепость", обнаруженнаяХендауном в направлении двух часов, показалась нам черной; все остальныетоже заметили ее и удивились: слишком уж оторвался самолет от своегоподразделения; кто-то высказал предположение, что это разведчик погоды.Высказывались и другие догадки, но ни одна из них не подтвердилась;некоторое время спустя мы узнали, что эта "летающая крепость" совершилавынужденную посадку на занятой немцами территории, что они отремонтировалиее и использовали для наблюдения за воздухом; экипаж самолета своевременнорадировал наш курс, скорость и высоту, так что немцы каждый раз подстерегалинас над целью. Потом мы часто замечали этот самолет-корректировщик, и Линчпрозвал его "Черным рыцарем". Припоминая сейчас разговор летчиков у доски объявлений перед нашимпервым боевым вылетом, я должен признать, что они не ошибались: Мерроудействительно оказался настоящим первоклассником. Он даже испытывалудовольствие во время второго полета - во время этого ужасного рейда наБремен. Меня заразили его бесшабашная удаль и самоуверенность. Заразилинастолько, что все происходящее показалось мне каким-то спектаклем. Мненравилось смотреть, как рвутся зенитные снаряды, оставляя клубы дыма, как внебе молниеносно, словно на ускоренной киноленте, возникают хорошенькиепухленькие облачка; представляю, как выглядело бы это зрелище под музыку, сучастием полуобнаженной Полетты Годдард, появляющейся в клубах белого пуха.Нет, все это нереально, нереально! Я видел несколько вражеских истребителей,но было трудно принять их всерьез, мне казалось, что они не летят, аскользят. Да, они не летели, а скользили боком. Такое впечатление возникалоиз-за разности скоростей - нашей и противника. В момент атаки в лоб скоростьсближения между нами доходила до шестисот миль в час, но нам всегдаказалось, что истребители летят на нас не по прямой, а наплывают откуда-тосбоку. - Внимание! - крикнул я однажды, забыв включить переговорноеустройство. Кто-то на нашем самолете выстрелил, и я услышал в наушниках громкийголос Хендауна: "Да это же "спит"!" - Как бы не так! - откликнулся Фарр. - Будь он проклят! Именно в эту минуту я вспомнил, как мы праздновали в детстве Четвертоеиюля; я вспомнил темный берег, потом смутно разглядел отца, наклонившегося стлеющей головешкой в руке, затем яркую вспышку над головой, сопровождаемуюнегромким треском, голубые и зеленые космы пламени в небе, запах сгоревшегопороха и мою смешливую радость, вызванную не столько шумом и россыпьюразноцветных искр среди звезд, сколько видом бегущего отца, словно вся егострогость ко мне внезапно обернулась против него самого и, преследуемый ею,он мчался, насколько позволял тяжелый прибрежный песок. - О Боже, "Старая ворона" валится! - взвизгнул Прайен в переговорнуюсистему. - Парашюты видны? - спросил Хендаун. - Нет, ты придешь вытаскивать меня, если заест эту проклятую турель? -дрожащим голосом спросил Сейлин. - Не волнуйся, Малыш. Теперь я понимаю, что каким бы "первоклассником" ни был Мерроу, это непомешало ему сосредоточиться на самом важном: на атаке, заключительномусилии охотника. С самого начала полета он готовил и самолет и нас, егоэкипаж, к завершающему удару. - Мы проделали долгий путь, - не раз повторял он перед тем, как подойтик цели. - Постараемся же сделать так, чтобы наши усилия не пропали даром.Макс, у тебя все готово? - А как же! Каждую сброшенную бомбу Брандт провожал возгласом: "Ура!" После рейдаХеверстроу рассказывал мне, что при виде падающих бомб Брандт от полнотычувств даже подпрыгивал на сиденье, как ребенок, радующийся тому, что оншвырнул в мир ненужный ему отныне стульчик - это Бранд-то, который на землебыл таким вежливым и молчаливым! Мы понесли тяжелые потери (хотя в то время я не знал об этом) наобратном пути, когда у нас уже притупилось внимание; а тут еще в самыетрудные минуты Мерроу достал планшет и поднял так, чтобы я его видел. ГлазаБазза, прикрытые летными очками, напоминали в эту минуту глаза ЭддиКантора[11]. На планшет было наклеено изображение нагой женщины. Я не могдумать ни о чем другом, кроме того, что у нас в кабине тридцать четыре ниженуля, Мерроу же рукой в летной перчатке гладил обнаженную красавицу. Как только мы встретились с самолетами прикрытия, а истребителипротивника наконец-то оставили нас в покое, по переговрному устройствуначалась возбужденная болтовня. Предполагалось, что в таких случаяхобязанность наводить порядок лежала на мне, но сейчас самое активное участиев разговоре принимал Мерроу; тут уж я ничего не мог поделать. - Никудышные у них зенитчики! - крикнул Мерроу. - Ну, не скажите, - отозвался Хендаун с напускной озабоченностью. - Ужесли вам хочется что-то сказать, скажите так: "Надеюсь, в следующий разогонь противника не будет точнее". Не надо забывать об осторожности. - И все же зенитчики у них никудышные! - повторил Мерроу. На разборе рейда Мерроу держал под мышкой свой планшет. Провести разбормы уговорили Стива Мэрике, и у меня сложилось впечатление, что Мерроучуточку переигрывал. Но Мээрике был невозмутимо серьезен с Баззом до техпор, пока на вопрос о типах самолетов противника Базз не поднял планшет и несказал: "Вот взгляните, я даже брал с собой опознавательную таблицу". Мэрике, видимо, нашел, что Базз хватил через край, и надулся. Мерроу заметил это. - Нет, но вы только послушайте! Я веду самолет и одновременно наблюдаю.Никто не наблюдает лучше меня. Удивляюсь самому себе. Вы же понимаете, что яустаю; мне нужно, чтобы глаза у меня время от времени отдыхали. - Он поднялкартинку, и взгляд у него в самом деле стал таким, словно он созерцал что-тонеобыкновенно приятное.
Когда мы возвращались из помещения, где проходил разбор, Мерроуспросил, пойду ли я вечером на танцы в офицерский клуб. Я ответил, чтосильно устал и потому ничего не могу сказать. В действительности же я нерешался идти по причине, о которой вряд ли догадывался Мерроу: просто мнеказалось, что такому новичку, как я, совершившему всего два боевых вылета,не пристало находиться в обществе настоящих, бывалых летчиков. Однако, к совему удивлению, я поймал себя на том, что побрился - второйраз за день, принял горячий душ, надел выходное обмундирование, плотнопоужинал, а к девяти тридцати, когда автобусы и фургончики королевских ВВС сдевушками из Мотфорд-сейджа, Кембриджа и Или стали подъезжать к круглойплощадке перед столовой номер один, я, Мерроу, Малтиц и сопляк по имениБеннинг, которого все терпеть не могли, сидели за столиками у стены,недалеко от специально устроенного для вечера бара. Вокруг меня уже топтались - я видел мелькающие из-под юбок ноги ипытался почувствовать в сердце хотя бы чуточку тоски по Дженет, моей такназываемой невесте там, в Донкентауне, но не мог; все, кроме нас, пожималируки двум прямым, как палки, старухам, компаньонкам приглашенных девиц;вскоре же джаз-оркестр базы (на его большом барабане виднелась надпись:"Бомбардиры Пайк-Райлинга"), разместившийся на деревянном возвышении, надкоторым висел флаг с девизом авиагруппы - "Да погибнет гунн под нашейпятой!", - загрохотал что есть силы. Своим происходением девиз был обязанявно проанглийски настроенному Уолкерсону, командиру первой авиагруппы -большое начальство практически уже решило выгнать его из армии из-заслужебного несоответствия. Я не мог оторвать глаз от саксофониста: сунувмундштук инструмента в уголок рта и перекосив лицо, он проявлял какое-тонелепое усердие. Вокруг царила сумятица, и наш друг Беннинг, вообще-то не способныйотличить свадьбу от поминок, в конце концов все же понял, что происходит.Среди любителей танцев оказался излишек партнерш. Кроме слонявшихся по всемузалу женщин-военнослужащих - их было меньшинство, - зал наполняли чопорныедевицы из проживавших поблизости семей торговцев, фермеров и служащих,исполненные радужных надежд; это были целомудренные девы, цвет лица которыхнапоминал нечто среднее между картофелем и брюссельской капустой. Лишнипартнерши разбились на кучки и, неловко потоптавшись, стали рассаживаться застолики. Беннинг сказал, что они приглашены мертвецами. В тот день нашеавиакрыло потеряло сто шестьдесят человек, из них шестьдесят четыре офицера;накануне многие из пропавших без вести пригласили своих девиц на танцы, идевицы приехали, рассчитывая пофлиртовать с янки, но вместо этого узнали,что их кавалеры навсегда остались где-то под Бременом. Сто шестьдесят! Это никак не укладывалось в моем сознании. Гораздосильнее действовало на меня воспоминание о том, как днем раньше падал одинсамолет - самолет Вудмана. - Сегодня можно не спешить, - заметил Малтиц. - Сейчас у могильщиковработы было хоть отбавляй. - А я и не спешу, - отозвался Мерроу. - Ну и болван! - воскликнул Беннинг. - Да тут только зазевайся - мигомрастащат всех, кто поинтересней! - И он смылся, надеясь раздобыть что-нибудьи для себя. Мы сидели и выпивали. Время шло медленно. Многие из нас потерялидрузей, и над залом словно нависла тень. Малтиц ушел искать себе девушку.Мерроу объяснял, что именно в тот день, по его мнению (а тогда и по моему),помогло нам остаться в живых. - Такой уж я везучий, - разглагольствовал он. - Я не могу проиграть.Да, да, похоже, что я никогда не могу проиграть. Бреддок должен мне двадцатьмонет, Черч - двадцать семь, Хендаун - одиннадцать, Бенни Чонг должен мнетридцать. В Спеннер-филде я вечно был в долгу у одного парня. Дело в том,что он страдал комплексом неполноценности, и я, чтобы вселить в негоуверенность в собственные силы, считал себя обязанным каждую неделю заниматьу него по несколько долларов... В эту минуту я заметил ее впервые. Я сидел лицом к бару и увидел еечерез плечо Мерроу. Она на мгновение остановилась около бара, потому чтокакой-то несимпатичный тип пытался уговорить ее выпить с ним, а онащурилась, привыкая к полумраку, наполнявшему нашу часть зала. Она была,благодарение Господу, маленькой, еще ниже меня. И в то же время стройна,изящно сложена, с гибкой, напоминающей стебель шейкой, а держалась так,словно была высокой, как тоненькая травинка, которая тянется к солнцу. На еетемно-синем платье белела узкая полоска пике, обегавшая хрупкую шею; онастояла, опираясь рукой о стойку бара, и, решив осмотреть себя, взглянуласначала на руку, потом на плечи и грудь. У нее была розовая кожа. Онаоткровенно радовалась тому, что хороша собой. Мерроу, очевидно, почувствовал, что я его не слушаю, и заговорилгромче: - Ты знаешь, как Аполлон Холдрет собирает монетки? Какая чушь! Вот ужникак не могу понять - собирать всякие старые блямбы. Деньги надо тратить!Как-то раз вечером Мартин Фоли - ну, ты же знаешь Фоли, - как-то раз онпришел в клуб с двумя старыми серебряными монетами и сказал Аполлону, чтоготов их продать. Фоли сказал, что купил монеты в Панаме; они оченьнапоминали серебряные доллары, только с надписью на языке этих черномазых,ни черта не поймешь, а Фоли утверждал, что монеты по восемь реалов каждая."По восемь чего?" - спрашиваю, а он и не знает, как объяснить; тогда я емуговорю: "Вот изберут меня президентом Соединенных Штатов, станем чеканитьтолько двадцатидолларовые золотые монеты, их-то я и буду собирать. КакФранклин Делано Рузвельт собирает почтовые марки". Еще бы, у него естьминистр почт, он и печатает их специально для президента. Я не решался слишком пристально смотреть на девушку, боясь, что Мерроуповернется и увидит ее, а этого я не хотел. Мерроу, видимо, был не в своей тарелке. - Сегодня мы потеряли немало идиотов, - сказал он, подчеркиваяинтонацией, что идиот сам виноват в своей смерти. - Я не жалею, когдапроигрываю. Наверно, потому-то я почти всегда выигрываю. Проигрыш меня нетрогает. И еще. Я не верю в теорию вероятности. Я просто говорю себе: "Аможет, эта паршивая теория - одно очковтирательство". Я и в рулетке всегдаставлю против выигрывающего. К дьяволу статистику! По теории вероятностименя, очевидно, должны убить во время этой войны, а я говорю: к дьяволу!Может, теорию уволили в отставку! Терпеть не могу тех, кто откладывает изжалования и без конца пересчитывает, сколько накопилось. Как запасливыебелки. Я люблю тратить денежки. Специально рассчитываю так, чтобы истратитьвсе до цента. Трудно было понять Мерроу: не то он собирался жить вечно, не тоготовился умереть в следующую минуту. Он начал уже сердиться, что я не поддакиваю ему каждые десять секунд("Да, да, конечно"), но оглянулся, увидел ее и голосом, в котором звучалисамоуверенность и решительность, сказал: "Брат Боумен, следуй за мной. Нампредстоит работенка". И направился к ней. Я, как обычно, поплелся позади. В то время я думал, что Мерроузаарканил луну.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
