Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 13 глава
- Боюсь, что тот наш рейд не имел особого значения для победы и непринес лавров нашей военной авиации. Не знаю, но почти уверен, что кто-тоумышленно спланировал его так, чтобы все с самого начала пошло кувырком. Насподняли в два сорок пять, однако из-за тумана вылет дважды откладывался; кдесяти часам мы уже не сомневались, что полет вообще не состоится, позволилисебе ну размагнититься, что ли, и вдруг в десять пятнадцать узнаем, что насвсе-таки посылают. Сама понимаешь, в каком настроении мы полетели. На боевом курсе, Дэф, мы находились минуты полторы - полторы минуты всетого же хаоса. Объект бомбежки оказался прикрытым густой дымовой завесой,никто, видимо, предварительно не разведал его точного положения; на высоте вдвадцать семь тысяч футов нас обстреляла группа немецких двухмоторныхистребителей, штук сорок одномоторных машин атаковали в лоб, а осколкизенитных снарядов летали вокруг так густо, что по ним можно было ступать.Только круглый идиот не заметил бы, что наше ведущее подразделение резкоотклонилось от курса и что невозможно успешно отбомбиться, если неосуществить повторный заход; и тем не менее бомбы были сброшены. Слушайдальше. Позже стало известно, что из всех бомб, сброшенных пятью атакующимигруппами, ни одна не упала ближе четырех тысяч футов от назначенной точкиприцеливания - другими словами, ближайшая к цели бомба разорвалась почти вмиле от нее. Позволь сказать, дорогая, что какой-то умник из оперативного отделенияштаба крыла приготовил для нас маленький сюрпризик. Самолеты соединения, летевшего к цели впереди нас и несколько выше,были оснащены пятисотфунтовыми кассетами с зажигательными бомбами; многие изкассет при сбрасывании раскрывались мгновенно, и высыпавшиеся бомбы,взрыватели которых срабатывали при первом же соприкосновении с любымпредметом, медленно опускались как раз перед нами. Реакция у Мерродействительно оказалась поразительной: он мгновенно начал маневрировать. Беда, однако, заключалась в том, что некоторые другие пилоты соединениятоже держались начеку и расходились в разные стороны; вскоре мыпочувствовали сильный толчок и поняли, что попали в спутные струи воздушныхвинтов впереди летящей машины. Самолет начал заваливаться вправо, и я решил, что мы вот-вот перейдем вштопор, Хендаун вывалился из верхней турели, стукнулся о стенку пилотскойкабины и растянулся... (Тут я невольно закрыл глаза, потому что при этихвоспоминаниях у меня начинала кружиться голова. Оказаться в спутной струеничуть не лучше, чем в кильватерной струе корабля: возникающаятурбулентность так велика, что вам кажется, будто вы угодили в ураган)....Яне мог разобрать, где верх, где низ. Правда, Мерроу сумел быстро выровнятьмашину, но спутная струя швырнула нас прямо в массу зажигалок, густую, какстая скворцов. Я слышал, как Мерроу крикнул Максу Брандту, чтобы тот сбросил бомбы.Макс, конечно, дернул рычаг бомбосбрасывателя, что и явилось в тот деньвкладом нашего экипажа в так называемое прицельное бомбометание с большихвысот, или бомбометание по точечной цели. Точка-то оказалась довольнобольшой! Я выглянул в правое окно и увидел на передней кромке крыла, почти рядомс третьей гондолой, разгорающееся, словно головка спички, пламя. Слегка ударив Мерроу по плечу, я показал в окно. Пока Мерроу поворачивался, пока тянулся, чтобы взглянуть, из третьегомотора показалась зловещая струя густого черного дыма. У меня в головебилась лишь одна мысль: Бреддок! Ни о чем другом я не мог думать. Хендаун как-то умудрился встать, включился во внутренний телефон ипрорычал мне: - Жалюзи обтекателя! - Подожди, подожди! - крикнул Мерроу. Он хотел сначала увеличить числооборотов третьего двигателя и попытался сбить пламя. Одновременно онприбавил скорость, чтобы догнать группу и пристроиться к ней, ибо на светенет ничего более одинокого, чем отбившийся от своих самолет. Нас с Хендауномпрямо-таки поразило самообладание Мерроу. А я в ту минуту вряд ли бывспомнил даже собственное имя. Базз увеличил число оборотов, но это не помогло, он кивнул мне, и язакрыл жалюзи обтекателя - это все равно что закрыть дымовую заслонку печи.Я действовал автоматически, подстегиваемый рычанием Нега. Мерроу перекрылкран подачи топлива к третьему двигателю, чтобы лишить пламя пищи. Дымпоредел, но не исчез. Мне казалось, Дэф, что сердце у меня колотится вдвое быстрее обычного ивыстукивает одно и то же: Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок-Бреддок... - Включите кран своего огнетушителя, - посоветовал Хендаун. Ты знаешь, я не мог оторвать глаз от огня - так, наверно, сидят взимний вечер у камина и завороженно смотрят на танцующие языки пламени. - Лейтенант Боу-у-мен! - как бы пропел Хендаун. Только тогда до меня дошел смысл его слов, и я, мысленно обозвав себяболваном, быстро схватился за кран. - Ладно, - сказал Мерроу, - пусти тушитель, будь он проклят! Я потянул за кран, и огонь погас. Я чувствовал себя так, словносовершил нечто важное или блеснул своей находчивостью. Или знал заранее, чтоты будешь гордиться мною, Дэф. Мерроу помешал мне умиляться самим собой. - Хорошо, - сказал он, - зафлюгируй винт. К тому времени я уже почти полностью пришел в себя, выключил регуляторсостава смеси третьего двигателя, расположенный над секторами газа, быстроперевел на центральном пульте управления маленький рычажок, похожий наметаллический электровыключатель (этот рычажок закрывал подкачивающий насостретьего мотора), потом протянул руку над указателем крена и поворота истарательно, не торопясь, но с силой нажал кнопку установки винта вофлюгерное положение. Возможно, Дэф, все это покажется тебе пустяком, но мне-то тогда неказалось. Сердце у меня выстукивало: Бред-Бред-Бред-Бред, вокруг щетинилосьмиллиардов шесть переключателей, кнопок, рычагов, а я нашел нужный рычаг инужный переключатель и нажал нужную кнопку. Это было совсем неплохо. Теперь, когда кризис миновал, пламя было потушено, а воздух свободнообтекал застывший винт, туман у меня в голове рассеялся, и я стал соображатьс поразительной быстротой и отчетливостью... Очень ясно я припомнил: в течение тех нескольких минут, что я работал сХендауном - по моей инициативе мы занялись переливкой топлива из бакавыключенного двигателя, - меня не беспокоили никакие посторонние мысли, явесь был поглощен делом. Благодаря твердой руке Мерроу мы и на трех моторахдержали свое место в боевом порядке так уверенно, словно нас связывали сгруппой стойки, болты и заклепки. Когда мы опустились тысяч до двенадцати,Мерроу стащил с себя маску и взглянул на меня, как бы говоря: "Ты, олух,конечно, думал, что с нами все кончено, но я спас вас". Я продолжал размышлять. "Тело" могло получить повреждение. СамолетМерроу был уязвим, как и все остальные. И тут я ощутил тошноту. Решивнесколько размяться, я сказал, что пойду в уборную, отстегнулся и направилсяв хвост самолета. В радиоотсеке Батчер Лемб делал вид, что никакой войнынет; он снял маску, согнулся над приставным столиком и на бланке формы номеродин писал матери письмо... - О чем ты думаешь? - спросила Дэфни. Я думал о том, что в конце концов "Тело" вовсе не такое уж неуязвимое. - Ни о чем. Я думаю, что Мерроу не маг. А ведь, пожалуй, раньше ясчитал его волшебником.
- И все же, - продолжал я, - он вырос в моем мнении. Я сказал Дэфни, что Мерроу выглядел просто великолепным в своемхладнокровии и что нельзя не вохищаться его умением принимать в сложнойобстановке единственно правильное решение. Я же в критические минуты терялвсякое представление о времени и ошеломленно взирал на происходящее, покавновь не наступало просветление и не возвращалась способность действовать,причем у Мерроу и, очевидно, у Нега Хндауна этот переход совершалсямгновенно. Я сказал Дэфни, что останусь плохим солдатом, пока не научусьбрать себя в руки так же быстро, хотя понимал, что это не зависит ни отмоего желания, ни от самовнушения, сколько бы я ни заклинал самого себя,будто становлюсь все храбрее и храбрее. - На следующий день после пожара, - продолжал я, - Мерроу дал мнепонять, как можно этого добиться. В тот день боевого вылета не предполагалось, но Мерроу чуть светотправился в штаб и получил разрешение воспользоваться самолетом "БеттиГрейбл", поскольку на нашей машине менялся неисправный двигатель; он собралэкипаж, поднял нас на такую высоту, что нам пришлось надеть кислородныемаски, и устроил учебную тревогу на тему: "Воспламенился мотор номер один".Мерроу повторил все, что случилось накануне, затем несколько разпрорепетировал с нами порядок действий, если вновь произойдет нечто похожее.Он давал нам вводные о возникновении пожара то в одном, то в другом местесамолета, и мы практиковались в тушении огня. Только так, по мнению Базза, можно было закалить людей. Он непредставлял себе опасность в виде чего-то целого и неделимого, как монолит;подлинная опасность складывалась из больших и малых неприятностей, которыеуже случались и могли случиться в будущем, и секрет его внутренней силызаключался в том, что он предвидел их и старался предупредить - постепенно,одну за другой. Мне вдруг пришло в голову, что Мерроу отбивал от Опасностинебольшие осколки, складывал в изолированные отсеки и время от времениизвлекал, чтобы очистить от пыли. Наверно, он много раз разбирал в уме любыевозможности поломки, мелкие и крупные, пока не приучил себя инстинктивно ихпредвосхищать. Казалось, в летном деле для него не осталось ничегонеожиданного или неизвестного, и когда происходила какая-то неприятность,она не представляла для него непреодолимую стену, перед которой в бессилии истрахе цепенеет ум. Он встречал эту неприятность, как нечто давно знакомое,она вызывала у него вполне реальные представления о возможных последствиях,о средствах устранения и предупреждения, о необходимых контрмерах. Все это я рассказывал Дэфни, но понимал и еще кое-что, о чем не говорилей, - в той войне, какую вели мы, от человека требовалась поистинебезграничная стойкость. Вначале неведение с успехом заменяло нам силу. Вовремя первых боевых вылетов мы держались мужественно и твердо, потому что непонимали, что представляет собой опасность. Но постепенно, уясняя, как надопредупреждать возникшую угрозу или бороться с ней, какой бы характер она ниносила, мы быстро усваивали и то, что всех опасностей все равно не избежать- опыт подсказывает, что стоит устранить одну, как появляется другая. Онисловно соревновались между собой, а ставкой была наша жизнь, и, долженпризнать, именно у Мерроу я научился интуитивно отражать возникающуюопасность, что и помогло мне - какая ирония судьбы! - пережить его.
Потом я заговорил о том, как часто мы допускаем оплошности и дажесерьезные ошибки и к чему они приводят, когда под вами двадцать с лишнимфутов и ваши бомбы, предназначенные для какого-нибудь важного промышленногоцентра противника, падают не на него, а на жилые дома. Краешком сознания,вероятно, я все еще помнил про беднягу отца Дэфни, заколоченные окна ипустые коробки домов, которые мы видели в то утро, во время поездки вавтобусе. Я прямо заявил, что мне все больше претит убийство. Плохо, когдамы убивали немцев, но еще хуже, когда убивали французов, бельгийцев,голландцев. Я сказал, что меня воспитывали в умеренно буржуазной строгости,что мои родители были добрыми людьми, хотя и не до приторности, и чтоприрода наделила меня довольно общительным характером и тойдобропорядочностью, которой обладали до службы в армии многие наши офицеры исолдаты. В армии, где нет ничего святого, где поощряются жестокость ираспущенность, а человеколюбие и нравственность ценятся не дороже куриногопомета, я довольно легко отказался от многого из того, что именуетсяпорядочностью, постоянно прибегал, как и мои приятели, к нецензурнымсловечкам и выражениям, пьянствовал, развратничал и любой ценой добивалсяудовлетворения своих прихотей. Но оставалось кое-что такое, чего я не могпереступить, как бы меня ни толкали обстоятельства, прежде всего - убийство.Чего проще - жить с друзьями и не мешать им жить; куда сложнее - убивать,даже врагов, чтобы жить самому. Я начинал войну без особой уверенности, чтонемцы действительно представляют какую-то угрозу для меня или для моегообраза жизни; я переслушал об этом великое множество разговоров, читал вгазетах, но ни тогда, ни теперь не верил в реальность такой угрозы, дажепосле того, как увидел утром руины Лондона. Своими мыслями я попыталсяподелиться с Дэфни. - Счастливчик, - сказала она, снова поглаживая меня по лицу; накакое-то мгновение этот массаж показался мне чем-то вроде тех дешевыхлекций, что часто устраивались в наших ВВС для политической обработкиличного состава, ну, и для того, разумеется, чтобы рассеять личные моисомнения; Дэфни, как англичанка, потерявшая по вине немцев отца ивозлюбленного, тоже была заинтересована в том, чтобы укрепить мой высокийбоевой дух. - Это почему же счастливчик? - грубо спросил я. - Потому, что ты не такой, как некоторые другие. Внезапно мне захотелось немножко поссориться. - Черт побери, что, собственно, ты хочешь сказать? - Кое-кто из них воспринял войну как разрешение. - Уж не на охоту ли? - Я пытался иронизировать. - Вот именно, - спокойно ответила Дэфни. - Война для них легализует идаже облагораживает все, что бы они ни делали. - Кто это "они"? - Ну, уж я-то их знаю. Я сделала ошибку, влюбившись в одного из них. -Она перестала гладить меня по лицу. - Да ну же, Дэф! - попросил я; ее пальцы снова пришли в движение, и японял, что их теплое прикоснование гораздо важнее для меня, чем все земныебеды. Я потерял интерес к разговору, прижался головой к упругому животуДэфни и чуть не прослушал то, что она сказала дальше. - Ты должен бы знать одного из них. Конечно, она имела в виду Мерроу. Так моя Дэфни, уже составив мнение омоем командире, бросила намек, и жаль, что я не обратил на него особоговнимания. Если бы я вдумался в ее слова, если бы не впал в блаженное полусонноесостояние, убаюканный прикосновением ее пальцев, гладивших меня по виску, ябы значительно раньше раскусил Мерроу и не был бы так потрясен жесточайшимразочарованием и внезапной решительной переменой в моем отношении к немунезадолго до конца нашего пребывания в Англии.
Время неслось подобно быстроходному катеру, и не успели мы оглянуться,как нам вновь пришлось занять места на барже, чтобы спуститься вниз по реке;оба мы проголодались. По установленному правилу, во всей Англии ваш счет вресторане или кафе не должен был превышать пяти шиллингов, однако Дэфнизнала одно место около Сохо-сквера, где за соответствующую мзду подавалиотменную, поджаренную до хруста баранину. ("Какое это удовольствие -нарушать установленный порядок!" - сказал я). Потом, во второй половине дня,мы сняли номер в одной из лучших гостиниц, а когда чопорный клерк спросил обагаже и Дэфни приподняла свою сумку, достаточно вместительную, чтобы в неевошла ночная рубашка и всякие другие принадлежности, он, не моргнув глазом,пробормотал: "Блдрю вс", - с ударением на последнем слове, что должно былообозначать: "Благодарю вас", и даже не предложил мне уплатить вперед,наверно, из-за войны и из-за того, что мы союзники и все такое прочее; но,возможно, он благодарил меня за ленд-лиз. У меня мелькнула мысль, чтоамериканцы говорят "ленд-лиз", англичане же "лиз-ленд"[20] - самовосхвалениев первом случае и самообман во втором. Дряхлый швейцар - все молодые люди были заняты делом более важным - сединственным ключом на огромном кольце привел нас в номер. - Прошу, сэр, - сказал он, стоя в дверях и показывая локтем (наверно,чтобы не видела дама) на внутреннюю задвижку. Я не поскупился на чаевые, акогда он ушел, решительно закрыл задвижку, и мы с Дэфни, смеясь, обнялись. Постель была превосходна. Мы провели в ней, большей частью без сна,часов двадцать.
В воскресенье после полудня Дэфни нужно было выехать в Кембридж, чтобыв понедельник утром вовремя выйти на службу; я проводил ее на вокзалКинг-кросс, потом поймал такси и поехал к Мерроу и остальной банде вгостиницу "Дорчестер", где они собирались остановиться. Как оказалось,Мерроу действительно снял здесь номер, но когда я позвонил по внутреннемутелефону, мне никто не ответил, и я, сунув коридорному чаевые, попросил егооткрыть номер; в нем никого не оказалось; я лег на кровать и отдался вовласть самых счастливых воспоминаний. Дэфни действительно стала моей! Вчера, оставшись в номере одни, мыиспытывали не только глубокую радость, но и непреодолимое желание. Всепоследующее в самом деле казалось нашим первым прикосновением друг к другу,нашим первым сближением, потому что на этот раз Дэфни отдалась мнеполностью, и я понял, что не ошибался: где-то глубоко в ней таилисьнеожиданности, бури чувств, пламя, бездонные пропасти, нежность, покой. - Ты все еще любишь меня? - с тревогой спросила она перед расставанием. Никаких деклараций на сей счет я не делал, ибо и сам не мог суверенностью сказать, что такое любовь. Но у меня не было сомнений, чтохозяин положения я, и вопрос удивил меня. Потом она расплакалась. Она рыдала в моих объятиях, и это тронуло менядо глубины души, я воспринял ее слезы, ее судорожные рыдания как бесценныйдар, - она дарила мне всю себя, целиком. Я понимал, что какие-то событияпрошлого заставляли ее до поры до времени оставаться сдержанной; до сих онапросто была покорной, и, наверно, в тот первый раз, в Кембридже, я овладелею силой, хотя и не встретил сопротивления; во всяком случае, тогда она неответила со всей искренностью на мое чувство. Но сейчас она была искренней,сейчас она рыдала от переполнявшей ее радости. Новыми порывами страсти яосушил ее слезы. Мы были вместе всю ночь и все утро и словно заново узнавалидруг друга. Я уснул и еще ни разу после нашего приезда в Англию не спал так крепко;я погрузился в бархатную темноту, уснули все сокровенные тайники моей души,но этот оздоровляющий покой нарушил полупьяный Мерроу - он влетел в комнату,собираясь принять перед обедом душ. Он разбудил меня и уговорил отправитьсяв странствование по кабакам. Как оказалось, могучему воину было больше нечемсебя занять. Мы вышли и стали бродить из бара в бар. Впрочем, бродил,возможно, один Мерроу, что же касается меня, то я летал. Я был пьян. Мне нехотелось пить, но я выпил. Потом еще. Мы упивались вином, пробовали джин,пили шампанское, нашли так называемое виски. И горланили на Пелл-Мел. В "Беркли-беттери" мы спутались с несколькими голландцами, летчикамианглийских ВВС, снова пили шампанское и закусывали требухой. Мы разговорились с голландцами, и они начали изливать свою ненависть кГитлеру ("Дэф! Дэф!" - твердил я, погружаясь временами в задумчивость),когда Мерроу вдруг заявил двоим из них: "А знаете, кого ненавижу я?" Мерроу набросился на Джона Л. Льюиса. Голландцев, которых Гитлер лишилдома, семей, работы, поразила неистовость Мерроу, ибо они и понятия неимели, кто такой Льюис. Мерроу начал с описания непомерно большой головыЛьюиса и его огромной, набухшей от высокомерия верхней губы; он нарисоваляркий портрет Льюиса, и, как ни странно, это оказался портрет существа, вкоторое с годами мог превратиться сам Мерроу, - грубого, агрессивного,похожего на жабу. В конце апреля Льюис организовал забастовку шахтеровкаменноугольных рудников в Алабаме, Кентукки и Пенсильвании и натянул носпровательственному комитету по урегулированию отношений между рабочими ипромышленниками, так что пришлось вмешаться самому Рузвельту. А люди темвременем гибли на фронтах вдали от родины! Начав свое обличение со скотскихэпитетов - вонючка, свинья, лошадиный зад, Мерроу перешел от скотологии идемонологии и в конце концов договорился до того, что Гитлер стал выглядетьу него всего лишь как дерзкий и шаловливый мальчишка, Льюис же - какнастоящее чудовище. У голландцев чуть глаза на лоб не полезли, но и меня,признаться, удивила злобная брань Мерроу; даже о сержантах он не говорил такплохо. Я спрашивал себя: почему? Возможно, ответ надо было искать внарисованном им портрете, - точнее, карикатуре Льюиса, - в нем угадывалисьнекоторые черты самого Мерроу: а возможно, в Баззе все еще бродила неугасшаязлоба, вызванная борьбой с холодом и неудобствами в марте и апреле, когда онучаствовал в хищении угля, завезенного для душевых рядового и сержантскогосостава. Голландцы ушли, покачивая головами, а вскоре и мы покинули"Беркли-беттери". В "Савое" мы застали Макса Брандта в компании каких-товоенных пижонов из штабных крыс в габардиновом обмундировании, сшитом, какони утверждали, на Сейвил-роу. Они все время вели ожесточенную войну спортными, поскольку им приходилось покупать новое обмундирование каждый раз,как только у них на сиденье начинали лосниться штаны. - Боумен, - заговорил Мерроу, когда мы снова выпивали с ними, - что стобой происходит? Вид у тебя такой, будто ты начинился гашишем. Баззу явно не давала покоя моя рассеянность, а она объяснялась тем, чтоя не переставал мечтать о Дэфни; он же всегда хотел, чтобы все вниманиеуделяли только ему, и обычно добивался своего. - Девушка по имени Дэфни, - ответил я. - У тебя что, мозги набекрень? - удивился Мерроу. - В чем дело, верзила, тебе не нравится имя Дэфни? - спросил один изэтих портновских манекенов, уже изрядно клюкнувший. - Знаешь что, мой милый, - сказал Мерроу, - дай тебе Бог пожать столькорук в разных там посольствах и герцогских чертогах, если ухитришься тудапробраться, сколько женщин побывало у меня в постели. Но я летчик! Никогдани одна женщина не сумеет встать между мной и самолетом. - Да, но откуда ты взял, что Боу собирается бросить летать? - вмешалсяв разговор Макс, да благословит его Господь. - А ты взгляни на него! - заорал Мерроу, ткнув пальцем в мою сторону. - Капитан, - заговорил наш новый знакомый, - вы разговариваете так,словно на тему "А" никто другой, кроме вас, и заикнуться не смеет. Уж больно откровенно парень выражал свои мысли, и я встревожился,опасаясь, как бы Мерроу не пришел в бешенство. Однако он покровительственноответил: - Знаешь, друг, в разведке, возможно, бабы могут быть темой "А". Ввоенной же авиации тема "А" - летное дело. Тема "Б" - хреновина, или, иначеговоря, бомбы, так, Макс? А бабы - тема "В". Верно, Боумен? Он искал поддержки у меня, у всех нас. Летчики против всего мира... Мы снова отправились дальше. В тот вечер мы здорово покуролесили. В"Кабине капитана" попали в компанию каких-то щеголей из штаба VIII воздушнойармии, расположившихся за большим столом в обществе нескольких девиц изМейфера, искательниц острых ощущений; и здесь со мной произошла страннаявещь. Я начал флиртовать с одной из них, танцевал с ней, чувствовал себянастолько самоуверенным, что чуть не пригласил отправиться в постель, причемне сомневался в согласии. И тем не менее я любил во всем мире одну лишьДэфни. Наверно, это была инерция, дух того сумасшедшего сумеречного времени,которое мы переживали. Я прикорнул в "Дорчестере", когда на востоке, среди аэростатовзаграждения, уже занимался шафранный рассвет. Последнее, что я слышал, засыпая, был грохот британских башмаков,простучавших твердыми каблуками по тротуару под нашим окном, эхо удаляющихсяи постепенно затихающих шагов.
Я проспал глубоким сном до следующего полудня, потом отправился встаромодную фотостудию и самодовольно ухмылялся, словно человек, в одиночкувыигравший войну, пока вдова, владелица студии, нырнув под кусок чернойматерии позади огромного фотоаппарата, нажимала резиновый шар; я не сталожидать, пока будут готовы карточки, расплатился и велел послать одинэкземпляр Дэфни, а другой - моей матери.
Наш экипаж, как мы заранее условились, собрался на Кинг-кросс, чтобыпоймать поезд, отправляющийся на базу. Ожидая поезда, мы наблюдали, какманевровый паровозик с пыхтением двигался взад и вперед; выждав, когда онтронулся в очередной раз, Мерроу вскочил на подножку, паровозик резкоприбавил скорость, и наш могучий крошка укатил с вокзала. - К сожалению, железная дорога недостаточно длинна, чтобы увезти его втартарары, - сказал Хендаун. Подходило время отправки нашего поезда. Мы начали беспокоиться о своемкомандире. Прошло минут пятнадцать. Прибыл знаменитый экспресс с севера -"Королева Шотландии" или что-то вроде того; величественный черно-красныйпаровоз, словно радуясь остановке, со свистом выпускал клубы пара. В окнекабины появилась большая голова в испачканной углем фуражке английскогомашиниста; гнусную физиономию рассекала торжествующая ухмылка, ипринадлежала она, конечно, Мерроу. За его спиной мы увидели солидногопожилого английского железнодорожника в сплющенной блином форменной фуражкеВВС. Мерроу так никогда и не рассказал, как он ухитрился проделать этоттрюк.
В поезде, на обратном пути в Пайк-Райлинг (Мерроу всю дорогу оставалсяв фуражке машиниста), мы узнали, что во время отпуска Хендаун попыталсяпросветить Малыша Сейлина относительно некоторых деталей нашей грешной жизнии подыскал для крохотного парня крохотную женщину, снял для них крохотнуюкомнату с крохотной постелью в крохотном доме, но в последнюю минуту, когдаХендаун инструктировал его о предстоящей крохотной операции, Малыш вдругвзбунтовался и выгнал Нега из комнаты ко всем чертям. Дальше выяснилось,что, закрыв дверь на задвижку, неблагодарный маленький мерзавец заткнултуалетной бумагой крохотную замочную скважину. - Ну и как, Малыш? - поинтересовался Мерроу. - Здорово, - ответил Малыш, довольно похоже копируя ухмылку своегокомандира.
Вернувшись на базу и покончив с обычной процедурой регистрации, мымимоходом взглянули на доску объявлений командира авиагруппы и обнаружилиследующее извещение: "В связи с увеличением интенсивности операций, в различных местахаэродрома скопилось много мусора, ненужной бумаги, пустых банок.Предупреждаю командиров всех частей в Пайк-Райлинге о личной ответственностиза содержание в чистоте отведенных им секторов". Ниже висел еще один отпечатанный на машинке документ: "На базе наблюдается прискорбное ослабление дисциплины, особенно вотдании чести. Всему личному составу рекомендуется более строго следить засвоим внешним видом и вести себя, как полагается военнослужащим. Всеофицеры, сержанты и солдаты обязаны четко и правильно выполнять порядокприветствия старших по званию". - Сдает полковничек, - заметил Мерроу. Он имел в виду командира нашейавиагруппы Уэлена. - Чушь, - ответил Хеверстроу. - Просто он предполагает, что мы хорошопровели отпуск, и потому хочет испортить нам настроение. Однако Мерроу говорил совершенно серьезно. - Нет, - продолжал он, - вы еще увидите. Он спятил. Любой строевик, укоторого на уме только устав... - И Базз посверлил пальцем висок. В течение двух следующих дней мы отдавали честь с такой четкостью,словно кололи дрова. Но потом все пошло по-старому.
Доложив о возвращении, я отправился в нашу комнату и провел водиночестве около часа, так как Мерроу счел себя обязанным побывать вофицерском клубе и подробно отчитаться в потрясающих победах над лондонскимиженщинами. Я боялся, что мысли о Дэфни не дадут мне покоя, но, бросившись накойку, ощутил лишь одно желание: насладиться мыслью, что снова оказался впривычной обстановке своей комнаты. Печка. Муслиновые занавески длязатемнения, некогда черные, а теперь с желто-зелено-серыми пятнами от солнцаи сырости. Острый запах грязных солдатских одеял. Все было хорошо мнезнакомо. Мой дом. Я закрыл глаза и представил себе свой металлическийшкафчик, где, несмотря на тесноту, царил относительный порядок, где нашлосьместо для всего и все было если и не на месте, то, во всяком случае, подрукой. Потом я начал думать о Мерроу - не о живом Мерроу, а о том, что былразбросан по всей нашей комнате, - неорганизованном, самоуверенном,способном свести с ума, непохожем на других. Я ненавидел его неряшливость иодновременно восхищался ею. Свои полотенца - сухие и мокрые - он швырял подкровать. Он часто забирался в мой шкаф за носками или носовыми платками,потому что ленился порыться в куче собственного белья, хотя мог бы найти вней все, что требовалось. Вместо пепельницы на его столике красоваласьверхняя половина человеческого черепа (по его утверждению, женского), вечнонаполненная цилиндрическими горками пепла. Его восьмидолларовая подушка...Гавайская гитара без струн... Вырезанные откуда-то фотографии хорошенькихженщин, аккуратно покрытые прозрачным целлофаном: Даниэль Дарье всего лишьна расстоянии вытянутой руки; Полетта Годдард, извивающаяся так, словно онапыталась выскользнуть из платья; Элинор Хоулм, демонстрирующая костюм дляверховой езды; Бетти Грейбл ("Способная особа!" - говаривал Мерроу);умопомрачительная Симона Симон. Некто Варга. Некто Питти. И только однафотография совершенно обнаженной дамочки, якобы будущей кинозвезды, по имениКармен Лундквист. Шведские титьки, испанский зад - так отзывался о нейМерроу. Он считал ее своей безраздельной собственностью. Одно время онприкрывал фотографию куском картона, когда-то вложенного в прачечной в егосорочку, и отгибал всякий раз, когда испытывал потребность посмотреть нафото. Припоминаю, как на второй день после нашего прибытия в Англию в зашелв комнату и увидел, что Мерроу прибивает на стену эти снимки. Где он достал?Во время учебы их у него не было... На столе постоянно возвышалась готоваявот-вот рухнуть груда мерроувщины: четыре банки смазки для химической защитыобуви - дрянь, которую мы приволокли с другого конца света для защиты ног отядовитых газов и которую Мерроу считал даже более подходящей растопкой дляанглийских так называемых печей, чем крем для чистки ботинок; пара длинныхкальсон с провисшим сиденьем, приготовленных для медсестер, любительницувеселительных прогулок, поскольку (по словам Мерроу) одна из трех во времяпервой прогулки едва не обморозила ягодицы; ведро с песком изпротивопожарного инвентаря, используемое для сбора пепла и гашения окурков;комиксы, старые номера газет "Звезды и полосы" и "Янки" - не для чтения,конечно, а для растопки печи, вытирания пролитого пива и ликвидациипостоянно проникавших в комнату пчел. За окном начали потрескивать динамики, я привстал, но снова лег, когдауслышал голос болтуна и чудака по имени Кид Линч. - Теперь послушайте вот это, - проговорил он: У меня нет ненависти к тем, с кем я воюю. У меня нет любви к тем, кого я охраняю... Ни закон, ни долг не обязывали меня воевать, Общественные деятели и приветствующие толпы тут тоже ни при чем. Внезапный порыв восторга Погнал меня на это буйство в облаках. Свою декламацию он закончил словами: "Докладывает лейтенант Линч".Стихи вызвали у меня какое-то странное ощущение, я почему-то вспомнил мать.Стихи эти написал не Линч, он мог кропать лишь бездарные вирши. Так, одетым,я и уснул и проспал до десяти часов следующего утра - часов шестнадцатьподряд.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
