Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 12 глава
Еще над Ла-Маншем я увидел милях в десяти впереди нас, на той жевысоте, постепенно увеличивающийся слой перистых облаков. Нашей группепредстояло выбрать один из двух вариантов, причем ни тот, ни другой не сулилничего хорошего. Первый вариант - проникнуть еще глубже в Европу, прикрытую,как казалось с первого взгляда, лишь тонким покровом барашковых облаков, апотом подняться над ними; риск заключался в том, что облачность могласгуститься и подняться слишком высоко, и тогда самолеты неизбежно вошли бы внее и рассеялись; да и сама цель оказалась бы укрытой от нас. Второй вариант- отказаться от заданной на предполетном инструктаже высоты двадцать три -двадцать пять с половиной тысяч футов - и лететь под облаками; но на фонеоблаков мы представили бы отличную мишень для зенитной артиллерии иистребителей, которые, кстати, сами оказались бы прикрытыми сверху той жеоблачностью; не исключалось, кроме того, что нам пришлось бы снизиться доопасной для нас высоты. По внутреннему телефону я доложил Мерроу обстановку - отчасти, наверно,чтобы проверить его настроение, а отчасти для самоуспокоения. - Ну, а как быть с перистыми облаками впереди? - Держись покрепче за штаны, - ответил он, что вовсе меня не успокоило.
- Проверка! - послышался из хвостового отсека голос Прайена, и пока онпо очереди вызывал нас, я мысленно представил наш самолет и наших людей, ипочувствовал себя несколько успокоенным; я любил нашу машину и волновался занее; любил не плотски, как Мерроу, а потому, что знал ее, был уверен в еенадежности, чувствовал себя уютно под защитой изгибавшихся надо мной стенок,когда принимал животворную пищу из ее кислородных шлангов; возможно, такоеощущение возникло у меня потому, что я много раз вверял ей свою жизнь. - Первый! - Я! - отозвался Макс. Макс Брандт ответил с места бомбардира в самом носу машины; он сидел,озаренный зеленоватым светом, подавшись вперед и, как всегда в воздухе, весьв напряжении. Перед ним находился источник этого света - конусообразныйкозырек из плексигласа с ромбовидной панелью для прицеливания передбомбометанием, - в нем, в бомбометании, заключался весь смысл, вся сущностьнаших рейдов. По сторонам отсека были расположены низенькие маленькиеоконца. Сейчас Макс сидел в готовности перед ручками своего пулемета, прицелкоторого выходил наружу почти в самом центре носа машины; в бою ему,возможно, придется бросаться к другому пулемету, расположенному несколькопозади, с левой стороны. Справа от Макса на стенке находился регуляторподачи кислорода, штепсельная розетка для включения электрообогревакомбинезона, гнездо внутреннего телефона и кронштейны для носового пулемета.Слева помещалась приборная доска и панель с приборами для сбрасывания бомб:шарообразная ручка и переключатель, открывавшие и закрывавшие дверцыбомболюков; с помощью другой рукоятки можно было произвести бомбовый залпили перейти на бомбометание с регулируемыми интервалами; для сброса бомбслужил спусковой рубильник, покрытый защитным козырьком. На закругляющейсякверху стенке над приборными досками висела изогнутая в виде гусиной шеилампа - она казалась бы уместнее на письменном столе в каком-нибудь болеемирном помещении. Бомбардировочный прицел, пока он не потребуется, штурмандержал у себя - в кабине бомбардира и без того было тесно. Место штурмана находилось сразу же за местом Макса, чуть пониже, причемоба так называемых отсека никакой перегородкой не отделялись. ВладенияКлинта Хеверстроу освещались двумя парами маленьких окон в боковых стенках,через штурманский астрокупол в потолке и отраженным светом, проникавшимчерез плексигласовые стенки носа. Стол Клинта с вмонтированной в правойполовине шаколой радиокомпаса стоял у правой стенки, позади местабомбардира; слева оставался проход для Макса. Справа от Клинта виселвыпуклый вычислитель сноса, стоял ящик с бомбардировочным прицелом, компас смаятниковой магнитной системой и стрелочным указателем, розетки длявключения электрообогрева комбинезона и кислорода. Слева, за узенькимкоридорчиком, размещались радиокомпас с приборной доской, папка с картамиКлинта, гнездо для его внутреннего телефона и еще один регулятор подачикислорода. Здесь царил идеальный порядок; к стенке над столиком Хеверстроудаже приделал небольшие зажимы для расчески. Сейчас Клинт стоял у пулемета. Позади штурманского отсека самолет как бы делился на два этажа. Верхнюючасть занимала пилотская кабина с люком, расположенным между моим сиденьем икреслом Базза. Нижнее пространство, всего в четыре фута высотой, частичноиспользовалось для хранения больших баллонов с кислородом, а кроме того,обеспечивало доступ к переднему аварийному люку в полу самолета. Мы с Баззом сидели наверху, перед застекленной частью носа; с правой илевой стороны кабина тоже была застеклена. Приборы наступали на нас со всехсторон. Перед нами расстилалась главная приборная панель управлениядвигателями - сектора газа, указатели состава смеси, ручки регулированияшага винтов размещались на центральной стойке, между двумя штурвалами; ниже,перед дверцей люка, между нами стоял стенд с автопилотом, оснащенныйбесчисленными кнопками и переключателями; сбоку от каждого из нас и на полунаходились еще по две приборные панели; в потолок был вделан аппаратрадионастройки. В общей сложности нас окружало более ста пятидесятициферблатов, переключателей, рычагов, указателей, ручек, рукояток, кнопок,причем в момент опасности с помощью лбого из этих устройств можно было либоспасти, либо погубить самолет и всех нас вместе с ним. Бортинженер Негрокус Хендаун располагался сразу же за кабиной пилотов.Сейчас Нег сидел над своим местом, в верхней стрелковой установке. Онапредставляла собой купол из плексигласа, похожий на орудийную башню танка -в него входили лишь плечи и голова Хендауна. Из купола торчали два пулемета;с помощью силового привода он вращался по зубчатой дорожке, а электрическиймеханизм позволял поднимать или опускать пулеметы, оснащенные автоматическимприцелом, подсоединенным к счетно-решающему устройству. Жаль, Нег имелтолько две руки. Ведь тут были еще две рукоятки для передачи патронов впулеметы, две ручки для регулирования азимута и угла возвышения пулеметов,спусковые крючки, кнопки дальномера, обычные приспособления дляэлектрообогрева, кислорода и поддержания связи, а также устройства дляперехода на ручное управление всеми механизмами, если прекратится подачаэлектроэнергии, причем на все расчеты оставались буквально секунды,поскольку и сам противник не стал бы терять ни мгновения. Отсек бортинженера заканчивался перегородкой с дверью в центре, ведущейв бомбовый отсек, - неосвещенную пещеру с бомбодержателями, расположенными вформе большой буквы "V". Сделав два шага от двери, можно было выйти наузенький трап, ведущий в остальную часть самолета; однажды, во время рейдана Хюлье двадцать второго июня, я воспользовался этим трапом, когда дверцыбомбоотсека, похожие на гигантские челюсти, оказались заклиненными осколкомзенитного снаряда, и мне пришлось помочь Негу закрыть их с помощью ручногопривода. Мы потратили целый час. Целый час между нами и землей не былоничего, кроме двадцати тысяч футов пустого пространства. Дальше, по направлению к хвосту, располагался радиоотсек - рабочееместо Батчера Лемба. Это был единственный на самолете отсек, похожий наизолированную комнату, нечто вроде кабины, где Батчер манипулировалприборами управления радиосвязью, самолетного переговорного устройства,оснащением для приема сигналов маркерного радиомаяка, радиовысотомером,автоматической записью показаний радиокомпаса и приводным радиоустройством.Приемники и передатчики размещались по всей кабине; в одном углу стоялосразу пять передатчиков, похожих на многослойное канцелярское дело. Рядом ссиденьем Лемба были установлены еще два приемника - на них во время взлетови посадок обычно сидели стрелки боковых установок Фарр и Брегнани. Позадиодного из приемников на стенке висел аварийный радиопередатчик на случайвынужденной посадки в море. В конце каждого боевого вылета пол кабиныБатчера усеивали огрызки карандашей, окурки, клочки бумаги, а особеннокомиксы и ковбойские романы, в чтение которых погружался Лемб в критическиемоменты, иногда даже в то время, когда надо было вести огонь из пулемета иприкрывать нас с тыла. За таким занятием его однажды и застал Хендаун: когдаистребитель противника выходил в исходное положение для атаки, Лемб выпускалпо нему очередь, потом прочитывал несколько строк и снова выпускал очередь,причем проделывал это с той небрежностью и отсутствующим видом, с какимиувлеченный книгой человек рассеянно играет своей дымящейся трубкой. Пробираясь из радиоотсека к хвосту, вы обнаруживали в полу самолетанижнюю турель, своего рода гнездо на шарнирах. Она существенно отличалась отверхней. Спустившись в нее, Малыш Сейлин скрючивался, как зародыш в чревематери, и вел огонь между собственных колен, причем вход над ним закрывался,а турель двигалась не только в горизонтальном направлении, как верхняя, нои, в отличие от нее, вертикально. Иными словами, Малыш крутился иповорачивался вместе со всей установкой да к тому же сам управлял ею, чтобывернее поразить противника. Он имел дело с еще более сложными механизмами,чем Нег; чтобы отрегулировать сетку прицела пулемета на нужную дистанцию,ему приходилось нажимать левую ножную педаль; для включения переговорногоустройства он действовал правой ногой; слежение за целью вел вручную, аогонь открывал нажимом кнопки, расположенной в верху рукояток. Дверца еготурели открывалась только в том случае, если она занимала строговертикальное положение. Не удивительно, что Малыш не раз брал с другихчленов экипажа клятву извлечь его из турели, если ее заклинит. Позади нижней турели располагались стрелки в средней части фюзеляжа -здесь он представлял собой пустую трубу, стены которой, как в сотах,пронизывали нервюры и балки. Фарр и Брегнани занимали места у больших, вовсю ширину фюзеляжа открытых окон с торчащими из них пулеметами накронштейнах; справа от Фарра находилась дверь главного входного люка, за ней- уборная, служившая основной темой шуток над Прайеном и его желудком. Сам Прайен помещался за дверью последнего отсека; его боевой постнаходился на узеньком клинке хвоста самолета. Он сидел, словно на нашесте,на большом седле вроде велосипедного, а когда надо было открыть огонь,опускался на колени на мягкие подстилки. Он управлял сдвоенными пулеметами скольцовым прицелом. После того как Прайен закончил проверку кислородных масок, я включилрадиотелефон и услышал отрывки разговоров между пилотами первого соединения,летевшего впереди нас на Швайнфурт. Кто-то из них вызывал "Крокет", пытаясьсвязаться со "спитфайрами" - как предполагалось, они должны были встретитьнаше головное подразделение над голландским побережьем. НО ответыистребителей до нас не доходили - немцы заглушали радиосвязь. - Похоже, "спиты" так и не появились, - сообщил я Мерроу по внутреннемутелефону. - Да их и не собирались дать нам, - отрывисто и грубо ответил он. - Я говорю о головном подразделении. - Ладно, ладно! Смотри в оба.
Предполагалось, что в бою, во время атаки противника, на мне лежитответственность за управление огнем и за соблюдение порядка в переговорах повнутреннему телефону, а это была всего лишь условность, потому что никто быне смог предусмотреть, откуда последует атака, да и Мерроу со своимхарактером никому бы не позволил взять на себя ответственность, в чем бы онани выражалась. Каждому стрелку отводился определенный участок неба,соответствующий зоне огня его пулемета или пулеметов, в его обязанностьвходило мысленно поделить этот сегмент на сектора и тщательно наблюдать запоявлением вражеских самолетов. Негу Хендауну поручалось наблюдать изверхней турели вперед и над нами, а точнее, обозревать пространство междудесятью и двумя часами на небесном циферблате, в его верхней части. МалышСейлин из своей установки должен был наблюдать за тем же участком, но внижней части; Батчер Лемб следил (если заставлял себя отрываться от книги)за сектором между четырьмя и восемью часами в верхней части циферблата, аПрайен - за нижней частью того же сектора; Фарр из правого окна фюзеляжаобозревал верхнюю и нижнюю часть сектора от двух до четырех, Брегнаниотвечал за такой же участок, осматривая воздушное пространство из левогоокна фюзеляжа от восьми до десяти. Время от времени каждый из них могбросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег Хендаун и Малыш Сейлининогда вращали свои турели на все триста шестьдесят градусов. На офицерахлежали другие обязанности, и потому им не отводились определенные секторадля наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметивв своем секторе вражеский истребитель, член экипажа был обязан немедленнодоложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать насебя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касаетсяпорядка на переговорном устройстве, то кто решился бы в горячке боязапретить людям обращаться друг к другу? Стоило кому-нибудь из стрелковзаметить в своем секторе истребитель противника, как он тут же предупреждалдругого стрелка, того, кому было сподручнее всадить порцию свинца вовражескую машину, едва она появлялась в его зоне. Правда, когда начиналигалдеть все разом, это уже вносило путаницу и нарушало согласованностьдействий, - вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такиеминуты Мерроу не мог удержаться, чтобы не раскрыть свою глотку. Мыдобросовестно старались помочь друг другу, не считаясь с чинами иобязанностями, и порой, оповещая других во имя спасения собственной шкуры опоявлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе, даи, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты всемы, люди столь разные - мягкий Сейлин, типичный гангстер Фарр, собранный иволевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие - все мы, кто не терпел идаже люто ненавидел друг друга на земле, объединялись во время боя, иобъединяло нас то, что было в человеке самым сильным чувством после любви ксамому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь. Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили занебом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитныхснарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что,кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получаливовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитнойартиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов. В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали,дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежкиРегенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолетыпротивника - иногда они выжидали и внезапными концентрированными атакамипытались помешать "крепостям" лечь на боевой курс, а иногда начиналипреследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье. - Никто ничего не видит? - спросил я. - Вижу солнце и луну, - отозвался Негрокус Хендаун.
Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя запоказаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли дляменя откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал,что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан былдогадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когданаступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если этотак, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделалнечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча япостепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, всеначалось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, ещедо того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вотБазз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражениесамодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глазаубийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрениеДжону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадномстрою, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о "кровинаших американских мальчиков"; его стиснутые челюсти, когда он с бешенойскоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеиблагородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботыо подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольныегримасы на "приеме" в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда онобнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в "Голубой якорь" вМотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении УитниБинза крестом "За летные боевые заслуги"; дебош, спровоцированный им междубоевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену ипредавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину;нервные подергивания головы и рук - признак растерянности, охватившей его втот день, когда он управлял "Телом", и совершил мужественный (так мы тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый,изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик,задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам,испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросаявзгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно сталменяться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти двекривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, сталоменяться мое отношение к Баззу. По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению: - "Болтун Ред"! Всем другим "Болтунам"! Высота бомбометания две тысячи.Повторяю: высота бомбометания две тысячи! Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестомобратил на это внимание Мерроу. - Сукин сын! - крикнул Мерроу. - Что там у вас? - поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голосБазза. - Не суй нос не в свои дела, сынок, - отрезал Мерроу. Однако он тут жесбавил тон и добавил: - Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон подту тучку. - Красота! - отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таитполет под облаками. Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужилознакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще невполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поискамиответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полнойпротивоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня непоследнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь спомощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма иидеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу,будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мнепрозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель.Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тениогромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, акучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пениемстаринных мадригалов. "И это, по-вашему, музыка?" - спросил Мерроу изахихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Онавзглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около мостаКлары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по нимтеням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижалсяк Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локонанад ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платьянатянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться кней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутилнепонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило передфизическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположномберегу продолжали выводить высокие рулады - я видел их напряженные лица иразверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светомпустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словноколледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная,внушающая глубокий оптимизм, надежду и - да, да! - мысль о нравственномочищении, Королевская церковь - самое красивое, по словам Дэфни, сооружениев Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступивместо желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях -у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый развзглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства.Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней частициферблата, летели истребители. Они летели низко и... потрескивали. Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-тообъяснить. Я вздрогнул. Наушники... Это же потрескивало в наушниках! Я крутоповернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-топринюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра:"Иисусе Христе! Вот же они!" Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленноповернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках,затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать...Кажется, около двадцати истребителей. Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашегоогня летел немецкий самолет-наводчик - "тренер", как мы его называли; он тообгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и нашимашины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий порисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоневысоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва,ринуться на нас. Они предпочитали заходить в атаку со стороны солнца илетели в четком боевом строю. Каким прекрасным выдался день! Косякжелтоносых плыл, описывая длинную кривую, а под ним широко расстилалисьмирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; ноне четкая линия горизонта тянулась там, а скорее какая-то пустота, нечтонеуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетовпересекала эту туманную зону. Они летели значительно быстрее "крепостей",набирая высоту с поистине поразительной крутизной. Потрясенный красотой увиденного, я почувствовал, как забилось у менясердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кемаоколо моста, Дэфни... Вот она шевельнулась, откинулась назад, повернулась игрудью потянулась ко мне. Я снова услышал громкое пение студентов. Я хотелДэфни; сердце у меня колотилось. По внутреннему телефону Мерроу начал выкрикивать распоряжения. Накакой-то миг он показался таким же, как во время наших первых боевыхвылетов, - надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-тоя знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово "счастье". - Ну хорошо! Не забывайте, что они могут сделать боевой разворот иатаковать нас в лоб, потом снова начнут набирать высоту непосредственноперед нами или же пролетят под "крепостями" и обстреляют нас снизу. Будьготов, Малыш, открыть огонь, когда они окажутся под нами. Ты, Макс,предупреди нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки. Крикнешь"верх" или "низ" - в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу, Боумен,чтобы ты наблюдал... Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища - для других. И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки... Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсемне слушал его. У меня засосало под ложечкой. Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысьдвадцать или тридцать "мессершмиттов". Иногда одновременно на винтахнескольких истребителей вспыхивало солнце, и тогда казалось, что в небезагорается созвездие серебристых, с желтыми центрами кругов; потом этисияющие щиты угасали. Я вздрогнул от крика, прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу,он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов. - Вот это да! Я медленно повернул голову и взглянул на своего пилота. За стекляннымипараболоидами летных очков мне открылось нечто отвратительное: зеленыезрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками.Глаза скотины с оттянутыми веками, неспелые виноградины, выдавливаемые изтонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу. Чуть не задыхаясь от вновь вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвалот него взгляд и перевел его на приборы. - Подтянуться, люди, подтянуться! Сомкнуть строй! - послышался изведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; онхотел сжать в один смертоносный кулак всю огневую мощь своего огромногосоединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз,летевший впереди нас, уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающимсамолетам, Мерроу, чуть тронув сектор газа, автоматически проделал то жесамое. Я взглянул на немцев. Небольшой рой "мессершмиттов" летел внаправлении десяти часов, вероятно, футов на пятьсот выше "крепостей".Теперь все решали секунды. Словно сотканный из чистого, процеженного солнечного света, передо мнойнеотступно стоял образ Дэфни. На ней было бледно-желтое платье. Почему яупорно вспоминал об охватившем меня тогда желании, а не о чувствеудовлетворения? Сладчайший, блаженный покой... Как всегда во время полета, я замурлыкал мелодию; мне казалось, онаобладала силой талисмана, способного защитить меня, подобно броне. Плавнаямелодичная строфа из "Нет ничего в этом мире", - однажды я слышал, как еевот так же размеренно, низким голосом исполнял с джаз-оркестром "Каза Лома"Кенни Серджент... "Я нанизаю нитку жемчуга из росинок...", "Над дорогами инад морями..." Не знаю почему, но я вспомнил эту мелодию однажды во времярейда и решил, что с нею мне ничего не страшно, что эта волшебная музыкаотведет от меня любую опасность. Мерроу что-то кричал, но я не слышал. Яосмотрел расстилавшееся перед нами пространство. Внезапно четыре немецкихсамолета, блестяще осуществив одновременный выход из сомкнутого строя,развернулись, взмыли вверх и устремились на нас. И тогда из горла Мерроувырвался боевой клич, как всегда при первом соприкосновении с противником, -нечленораздельный вопль, в котором было все: пренебрежение к смерти,наслаждение убийством, экстаз копьеметателя, готового послать копье внамеченную жертву, а я еще громче замурлыкал ту же мелодию, и мойвибрирующий голос, сливаясь с вибрацией самолета, несколько заглушалужасный, сверлящий слух вой Мерроу. Я вцепился в свои колени. На какое-томгновение мне показалось, что все замерло: "крепость", мчавшиеся на насистребители, мое сердце, мой голос, война; во всем мире звучал, нарастая,один только вопль Мерроу.
Глава шестая. НА ЗЕМЛЕ
С 22 мая по 25 июня
На крохотной железнодорожной станции в Бертлеке собралось столькоизнывающих от безделья летчиков, что хватило бы набить два местных поезда;впереди нас ожидало три дня гарантированной нам жизни и полного освобожденияот страха перед ними. Было двадцать второе мая, день стоял чудесный. Нашэкипаж держался вместе. Станция - изъеденное временем деревянное здание -напомнила мне тунервильский трамвай в юмористических приложениях к газетамвремен моего детства; под широкими свесами станционной крыши на доскеобъявлений висело извещение: стоимость проезда в Лондон в вагоне первогокласса, гласило оно, повышается до десяти шиллингов трех пенсов; судя повыцветшей дате, извещение появилось здесь, когда мне шел тринадцатый год; стех пор тариф не менялся. Приподнятая и окруженная барьером платформаходуном ходила под нами. С базы на велосипедах продолжали прибывать всеновые люди, и старуха ирландка в дырявом свитере, взимавшая шесть пенсов закаждый оставленный на стоянке велосипед, уже ничего не соображала и толькожалобно скулила в ответ на грубые шуточки ребят. Узкая извилистая дорогаподнималась по склону к станции; напротив платформы для отходивших на Лондонпоездов два дряхлых старика, сгорбленных, как надломленные бурей ивы,разгружали лес с готового развалиться от ветхости грузовика; они с трудомподнимали тяжелые доски, и Бенни Чонг сказал: - А что, если мы поможем этим старым козлам? Два беззубых деда, похоже, так и не сообразили, что произошло. Мы,человек тридцать летчиков-янки, бросились к грузовику, с гамом и шумоммгновенно выгрузили доски и аккуратно сложили на обочине дороги. Я с удивлением обнаружил, что Мерроу с нами не оказалось, а когда мывернулись на платформу, он заметил: - Послушайте, добрячки, а ведь вы только испортили всю обедню старымпердунам. Они же собирались целый день бить баклуши. Присмотритесь к нимполучше. Никогда не надо вмешиваться в чужую жизнь - пользы ни на грош, апроклятий не оберешься. Старики бесцельно толкались около аккуратного штабеля. Время от времениодин из них приподнимал доску и снова опускал на то же место, бросал на нассердитый взгляд и брался за другую. Мелкими старческими шажками они бродиливокруг штабеля и нервно потирали дрожавшие от дряхлости руки. - Пошли, Хеверстроу, - предложил Мерроу. - Давай сыграем. С крана в стене станции свисала обитая и заржавленная эмалированнаякружка для томимых жаждой путников. Мерроу схватил ее и швырнул Клинту,потом вырвал из окружавшей платформу изгороди полусгнившую жердь, встал впозу бейсболиста, готового отбить удар, и крикнул: - Ну-ка, сынок, давай! Посмотрим, на что-то ты способен! Хеверстроу бросил ему кружку. Мерроу размахнулся и промазал, и егопромах вызвал целый хор насмешливых выкриков - в них было, как мнепоказалось, столько злорадства по адресу моего громогласного пилота, что япочувствовал, как во мне закипает гнев. Кружка вновь оказалась у Клинта, ион с явно наигранной робостью снова бросил ее; на этот раз Мерроу непромахнулся. жердь переломилась, подняв целое облако пыли, из кружкивывалилось дно, и все, включая самого Базза, рассмеялись. Потом подошел поезд; крохотный, посвистывающий дискантом паровоз сцилиндрическими буферами тянул состав из старинных четырехколесных вагонов,боковые двери которых с металлическими ручками открывались прямо в купе. Мерроу схватился за одну из ручек и заорал: - Клянусь Богом, мой экипаж едет первым классом! - И, отталкивая тех,кто хотел его опередить, продолжал: - Боумен, волоки сюда свой зад!Хеверстроу! Фарр! Все идите сюда! Да что у вас, свинец в штанах, что ли! Вдесятером мы набились в купе, где у окна уже сидел, уставившись передсобой, пожилой падре в застегивающемся позади воротничке. В присутствиисвященнослужителя, напротив которого он уселся, Мерроу стал смиренным, какученик воскресной школы; он вежливо и спокойно разговаривал со стариком, имы молча глазели в окно на поля репы, пшеницы и ржи, на рекламные щиты,восхвалявшие "Боврил"[19] и таблетки от желудочных болей, на мелькавшие мимогородки Ростон, Хитчин, Небуорт. Между падре и Мерроу быстро установилисьдружеские отношения, причем Базз пичкал своего собеседника чудовищныминебылицами о нашей жизни, а потом без зазрения совести съел половинузавтрака старикана. - Чтобы доставить ему удовольствие, - пояснил Мерроу позже. На вокзале Кинг-кросс я постарался избавиться от всей компании инаправился на станцию метро "Лейстер-сквер", где мы с Дэфни договорилисьвстретиться в десять часов. Она уже ждала меня у газетного киоска, как мы и условились; при виденее у меня вырвался глубокий вздох, мне показалось, что я погрузился впрохладный пруд покоя. Чтобы убить время, мы решили поездить по городу и забрались в верхнееотделение красного, словно лакированного двухэтажного автобуса; отсюда мнеказалось, что я вижу Лондон впервые, - осажденный город, для которого самоехудшее осталось уже позади, длинные изгороди из колючей проволоки, рядыежей, доты с черными зловещими амбразурами, дома с забитыми окнами, штабелянабитых песком мешков с проросшими сквозь истлевшую парусину сорняками,семейные укрытия и указатели коллективных убежищ на станциях метро, самистанции, все еще заставленные рядами трехъярусных нар. Мимо нас с пениемпрошла рота солдат; я уже привык относиться ко всему с изрядной долейцинизма, но вояки так горланили и так лихо размахивали руками, что мне сталоне по себе, я сразу вспомнил об отце Дэфни, убитом во время ночной бомбежки,и невольно схватил девушку за руку. Мы почти не прикасались друг к другу после того вечера, когда я ездил сней в Кембридж и когда она прижала мою руку к себе, породив во мне бурючувств. - Тебе бы не хотелось прогуляться вверх по Темзе? - спросила она. -День такой чудесный. - А время на Темзе летит не так быстро? Я поеду, но только ты не торопименя. Я хотел, чтобы время тянулось как можно медленнее. Я хотел, чтобы деньдлился без конца. Я хотел оставаться с Дэфни долго-долго. - Давай взглянем на Большой Бен, - предложил я. - Это такие огромныечасы, что они должны растягивать каждую минуту. Так мы и поступили, однако, заметив, как движется минутная стрелка, ясказал: - М-м-м, бэби, эти часы вызывают у меня нервную дрожь. Мы отправились на набережную порта, где стояла большая плоскодоннаясамоходная баржа с тентом и скамейками, как в парках; у меня чуть несорвался голос, когда я крикнул кассиру в зарешеченное окошечко: "Два билетадо Мэйденхеда!", - за что Дэфни наградила меня тычком в бок. День был субботний, светило солнце, и набережную заполняли толпы людей.Впечатление портило лишь обилие военных: британцы, канадцы, автралийцы,поляки, чехи, французы, бельгийцы, голландцы и особенно янки. Грязная водаТемзы пыталась казаться такой же голубой, как ясное небо над ней. Рекасужалась и наконец превратилась в ручей не шире Шошохобогена в Донкентауне.Сознание никак не хотело с этим мириться, ведь о Темзе знает весь мир, инедаром двое ребят из нашего экипажа ни за что не хотели поверить, что в СШАесть такая же могучая, широкая река: Шошохобоген. Баржа пристала к берегу, пассажиры разошлись, а мы с Дэфни уселись натраве в некотором подобии парка, разбитом у реки, и стали наблюдать заскользящими по ней лодками; я заметил среди них маленькие катера, ониприводились в движение аккумуляторами и не издавали ни малейшего шума. - Недостаток бензина, - объяснила Дэфни. Я вспомнил, как Мерроу катался на бомбардировщике Б-17 с тремямедицинскими сестрами, и подсчитал, что за один полет, устроенный им радисобственной прихоти, он сжег столько бензина, что им могли бы пользоватьсявсе лодки Мейденхеда до тех пор, пока война не стала бы перевернутойстраницей истории. Бессмысленное расточительство. Я подумал о бесчисленныхбаках у наших столовых на базе, наполненных остатками картофельного пюре,полусъеденными кусками мяса и ломтями отличного белого хлеба. - Ты проголодалась, Дэфни? Она томно взглянула на меня. - По тебе. И снова, как тогда, первый раз, я лег и положил голову на колени Дэфни,но теперь уже не уснул. Она гладила меня по виску и тихим грудным голосомнапевала старые эстрадные песенки. Не удивительно, что больше всего из проведенного с ней часа (я безконца вспоминал его в последующие недели) в памяти у меня сохранилосьвоспоминание о полном покое, о том, как я лежал на спине, смотрел снизу нагрудь Дэфни и на нижнюю часть ее лица, а она не спускала мечтательноговзгляда с противоположного берега реки; мне хотелось, чтобы все мое существовобрали в себя те несколько квадратных дюймов кожи, которых ласково касалисьпальцы Дэфни. Припоминаю, что мы довольно много говорили о Мерроу. Для начала я сказал: - Дэф, ты помнишь, я рассказывал тебе, как во время рейда на Лориан ярасстался с иллюзией, будто не так уж трудно спастись из "крепости"? Таквот, недавно, во время рейда на Киль, я избавился еще от одного заблуждения. Пальцы Дэфни застыли в воздухе. Мне показалось, что она скрываетохватившую ее дрожь. - От какого же? - Что с самолетом Мерроу ничего плохого не случится. Мне бы хотелосьверить. Я всегда считал, что лучше верить в неуязвимость самолета Мерроу,чем обладать страховым полисом. А теперь я уже так не считаю. И я рассказал,
Воспользуйтесь поиском по сайту:
