Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 11 глава
Рейд был очень ранним, мы вернулись до ленча и только что собралисьпоблаженствовать всю вторую половину дня на койках, когда голос изгромкоговорителя передал всем боевым экипажам приказ как можно быстреесобраться в парадном обмундировании к командно-диспетчерскому пункту, азатем разойтись по секторам рассредоточения, где какие-то персоны собиралисьпроизводить смотр. Мне пришлось разбудить Мерроу, и он расвирепел до того, что потерял дарречи. Мы собрались и почти целый час били баклуши, а потом по кольцевойдороге промчалась кавалькада из шести "роллс-ройсов" и "бентли"; минут надесять она задержалась у стоянки самолета Уитли Бинза "Ангельская поступь",через несколько стоянок от нас, после чего вся процессия на большой скоростиотправилась дальше, свернула у ангаров и мимо административного зданияпроскочила в главные ворота. В казармах нам сообщили, что нас посетили Их Несомненные Величествакороль и королева Великобритании в сопровождении свиты камергеров и фрейлин,а также (что лишь усиливало оскорбительный характер чересчур поспешноговизита) генералы Икер, Лонгфеллоу, Хенсел и несколько других не названныхофицеров ВВС США, которых мы не видели и о которых ничего не слышали все этитяжелые для нас недели. Мерроу снова возмутился до глубины души, на этот раз потому, чтопроцессия остановилась не у "Тела", а у "Ангельской поступи". Он сделалглубокий, исчерпывающий и совершенно уничижающий анализ летного мастерстваУитли Бинза. Базз убедительно доказал, что он летает гораздо лучше Бинза.Справедливости ради надо сказать, что так оно, по-моему, и было.
Во время танцев Дэфни сидела со мной за столиком в углу, прикрывобнаженные плечи шарфом из бледного, голубовато-серого газа: нечто похожее ямог схватить сегодня на пути к Гельголанду, протянув руку из кабинысамолета; она сильно подвела глаза и, казалось, успела поплакать, хотя,видимо, мое общество делало ее счастливой. Мы разговаривали о короле икоролеве. Меня наполняло еще не испытанное чувство покоя. Я оказывал ейвсяческое внимание, она была моей признанной девушкой, и я не мог небеспокоиться, что она исчезнет с каким-нибудь парнем (трюк Дженет; таразжигала меня на вечеринке до того, что я готов был вспыхнуть, какфейерверк, а потом убегала с совершенно незнакомым человеком); я приглашаллетчиков, чтобы познакомить их с Дэфни и поболтать. Время от времени ятанцевал с ней - из одного лишь желания обнять ее; она не протестовала, мненекуда было торопиться, и я чувствовал, как никогда, всю полноту жизни. Мерроу толкался тут же и был основательно навеселе. Он все времянапевал: "Что нам делать с пьяным пилотом?" - и отвечал: "Рано утромположите его в носовой отсек "летающей крепости"... Он будет сбрасыватьбомбы на слепых и беременных... Он будет бомбить их грядки с репой". Баззнапевал эту мрачную песенку с невинным, как у херувима, выражением лица, амы с Дэфни что-то уж чересчур громко хохотали над ним. Когда мы снова остались одни за столиком, я сказал, что, по слухам, ейпришлось пережить трагедию - потерять предмет своего первого глубокогочувства, некоего пилота не то со "спитфайра", не то с другой машины. Мнехотелось выразить ей свое сочувствие, я все еще думал, что она недавноплакала. - Не спрашивай меня о других, - ответила Дэфни, и мне показалось, чтоона сказала так не потому, что боялась бередить свежую рану, а потому, чтоне хотела причинять мне боль. - Попытайся... И все же однажды под влиянием какого-то порыва она кое-что рассказаламне об этом человеке. Дэфни назвала его Даггером, а я так и не спросил,фамилия это или прозвище. По ее словам, он был превосходным пилотом и служилв бомбардировочной авицаии английских ВВС, но это не удовлетворяло его и,отлетав положенный срок на бомбардировщике, он перешел на ночнойистребитель, все больше упиваясь постоянной игрой со смертью; однажды ночью,как передают, он прселдовал со своей эскадрильей немецкие бомбардировщики изалетел на территорию Германии так далеко, что уже не мог вернуться наанглийский аэродром. От бежавших из лагерей военнопленных стало известно,что Даггер погиб. - Он мог бы сойти за родного брата твоего командира, - с угрюмым видомзаметила Дэфни. - Мерроу? - Да. Как две горошины из одного стручка. Я говорю о характерах. Не сказал бы, что мне понравилось подобное сходство, но Дэфни выгляделатакой беспомощной, она, казалось, и хотела бы остановиться, но не могла. - Мой отец тоже погиб во время "блица". - Жаль, очень жаль! - сказал я и тут же сообразил, как нелепопрозвучали мои слова. Дэфни снова, правда как-то вяло, заговорила о Даггере, голос ее звучалвсе тише и тише, и вид у нее был такой, будто она забыла, о чем собираласьсказать. Больше я не заговаривал о других мужчинах, с которыми онавстречалась, да и сама Дэфни не возвращалась к этой теме вплоть до того дня,когда мы отправились в Хэмптон-корт. Вскоре я забыл, где нахожусь. Прошлое и будущее слились в восприятиинастоящего. Кончик шарфа Дэфни на белой скатерти, пепельница со скомканнымиокурками (Дэфни из экономии выкуривала сигареты чуть не до конца), мое вискис серебристыми пузырьками содовой на стенках стакана, нежное подрагиваниегуб Дэфни, предшествующее улыбке, - мне казалось, что каждая детальисполнена особого смысла и что наслаждение жизнью, которое, быть может,окончится в одно ближайшее раннее утро высоко в небесах, в том и состоит,чтобы упиваться этими мимолетными впечатлениями. Дэфни, как я заметил,обладала тонкой, легко возбудимой натурой, и это обострило мою собственнуючувствительность. Я обнаруживал скрытый смысл в самых обычных вещах. Дляразмешивания напитков в нашем буфете использовались большие палочки изпластмассы с выдавленной на них надписью: "Подарок Берлину"; отец одного излетчиков имел фабрику таких палочек и дарил их нам миллиардами, хотя мы имечтать не могли о такой дальней цели, как Берлин. Я рассматривал блестящийкрасный шарик на конце одной из палочек, как чудо природы, видел в нем тоикринку лосося, то огромную каплю росы на лепестке розы и впадал в экстаз;потом я положил палец на заостренный кончик палочки, и это прикосновениедоставило мне огромное удовольствие. Я согнул палочку. Она сломалась. Остраягрусть, словно я уничтожил что-то исключительно ценное, охватила меня. Около полуночи послышался раскатистый грохот барабана, из-за столаподнялся командир нашего крыла генерал Минотт и смущенно, чуть нерасшаркиваясь, реабилитировал наш утренний рейд; как показалааэрофотосъемка, мы действительно бомбили базу на Гельголанде и повредиливражеские военно-морские объекты. В помещении поднялся невообразимый шум - не потому, что мы нанеслиущерб противнику, но потому, что оказались правы мы, а не штаб крыла; нашарадость была безгранична. В самый разгар торжества, вызванного словами Минотта, в комнатепоявился Мерроу; свирепая гримаса на его лице не понравилась мне; в руке ондержал зажженную свечу. - Эй, Бреддок! - заорал он. - Тащи-ка сюда свой зад. Бред подошел, и Базз, вскарабкавшись ему на плечи, доехал на его спинедо танцевальной площадки. Дэфни не сомневалась, что Мерроу собираетсяподжечь столовую. Я же сказал, что хоть он и дурак, но еще не совсемрехнулся. Выкрикивая что-то бессвязное и размахивая горящей свечой, Баззпроехал к центру столовой и, с трудом удерживая равновесие на плечах беднягиБреддока, написал копотью на потолке: "К чертям Гельголанд!" Пока он выводил буквы, столпившиеся вокруг парни и девушки поощряли еговозгласами одобрения, что, казалось, доставляло Мерроу необыкновенноенаслаждение. Как и всегда, к нам вломилось несколько летчиков из Н-ской группы, иБазз завязал с одним из них спор о том, чья группа отбомбилась в тот деньточнее и уничтожила больше фрицев; Мерроу предложил решить спор с помощьювелосипедных гонок здесь же, в столовой старшего офицерского состава;четверо или пятеро побежали за велосипедами, а другие тем временем сдвинулистолы и устроили нечто похожее на овальный трек; своими представителями всоревновании мы выбрали Мерроу и Бенни Чонга. Чем больше буйствовали наши люди во главе с Мерроу, тем больший стыдиспытывал я перед Дэфни. Здесь снова сыграла роль национальная гордость:Дэфни была англичанкой. Я не сомневался, что ничего подобного не могло быпроизойти на вечеринке английских летчиков. У австралийцев - да, но тольконе у англичан. Мы оставались необузданными колонизаторами Дикого Запада. - Не знаю, во имя чего мы воюем, - сказал я. - Наш народ не испыталвсего того, что испытали вы, англичане. Я заговорил с Дэфни о том, что война застала меня врасплох. Рассказал,что кое-как одолел перевод "Майн кампф", но ничего не извлек из него и непонимал, почему мы должны воевать, хотя, вероятно, знал больше, чем многиедругие. В лучшем случае я готов был пассивно одобрять участие моей страны ввойне. Но участвовать в ней... не мешало бы Грю и Хэллу получше знатьподлинные намерения японцев и с помощью дипломатических средств избежатьвойны. Наверно, мои рассуждения были просто детским лепетом, я порол ту жечушь, что и Дженет. Войну я рассматривал как борьбу между теми, кто имеет, итеми, кто не имеет, и говорил: "Нельзя же, в самом деле, винить японцев,немцев, итальянцев только за то, что они стремятся жить не хуже нас". Я нехотел и слышать об угрозе стран оси нашему образу жизни, заявляя: "Не всетак уж хорошо у нас". Но понятия "мы", "нас" не были отчетливыми иопределенными. Я рассказал Дэфни, что мой отец говорил о депрессии, но,увлеченный в то время географией (без земли не могло быть и неба), я считалдепрессию какой-то географической нелепостью, низменностью в Пенсильвании,не то чтобы долиной, а скорее старым речным руслом, где обитали нищета инужда. Я был слишком молод, чтобы понять происходящее, к тому же отец, какврач, не переживал особых трудностей, поскольку количество заболеваний неуменьшалось вместе с ростом безработицы и многие еще могли оплачивать своелечение, так что мы с братом Джимом всегда имели кусок хлеба. Дэфни заметила, что, по ее мнению, войны возникают не по экономическимпричинам. - Да, но так говорится во всех книгах. Она сказала что-то о людях вроде ее Даггера, но тут началисьвелосипедные гонки, и нам пришлось прекратить разговор. Под рев собравшихся четверо велосипедистов проехали два круга, а Бенни(случайно или с целью?) врезался в бар и разбил десятки стаканов. Всенемедленно принялись швыряться стаканами, а Мерроу ввязался в драку с однимиз ворвавшихся к нам летчиков и вышел из нее с синяком и большой царапинойна кулаке - позднее он утверждал, что получил ее, когда вышиб передний зубкакому-то незваному мудрецу. Я предложил Дэфни уйти. Стояла чудесная майская ночь; мы разыскалиавтобус Дэфни и всю дорогу держались за руки. Я совершенно не думал, куданас заведут наши чувства. Я находился во власти глубочайшего заблуждения,что люди, рискующие жизнью, свободны от моральной ответственности за своипоступки, и самонадеянно считал, что Дэфни ничего не хочет от меня, кромемоего общества, моей воспитанности, моей самозабвенной преданности истрастного желания обладать ею. Я мог бы поклясться, что никогда еще нечувствовал себя таким счастливым и что то же самое испытывала Дэфни.
Спустя некоторое время нам объявили, что на следующий вечер назначаетсясостояние боевой готовности, и Мерроу предложил съездить на велосипедахпожелать спокойной ночи нашему самолету. Базз все еще был в воинственном настроении. После того, как насразругали за рейд на Гельголанд, он затеял бессмысленную перебранку с УитлиБинзом по сугубо техническому вопросу, что-то об установке интервалометровдля бомбометания. Бинз был прав, и все же Мерроу, из чувства неприязни кнему, продолжал нападать. Мы ехали к нашему самолету под ночным небом,кое-где покрытым облаками, - оно выглядело так, словно огромные бесформенныекуски упали вместе со звездами на землю, оставив вверху черные дыры; Мерроубубнил о какой-то компании в эскадрилье Бинза - он называл ее "кликойБинза". Я же мог думать только о Дэфни, о том, как накануне вечером ееколено прижималось под столом к моему. В груди у меня сладко ныло... Во мраке затемненного аэродрома показались неясные, мрачно-серыеочертания "Тела". Мерроу похлопал по фюзеляжу самолета. - Спокойной ночи, крошка, - сказал он. Я тоже сказал "спокойной ночи", но моему пожеланию предстояло лететь вомраке более длительное расстояние.
Мы входили в нижнюю эскадрилью ведущей группы, а Бреддок летел введущем самолете соединения с каким-то новичком-генералом из VIII воздушнойармии, а качестве туриста; самолет Бреддока находился ярдах в двухстах вышеи впереди нас и казался серебристой трубкой на фоне подернутого легкойоблачностью полуденного неба. Мы возвращались на базу из рейда на Лориан. Рейд состоялся ранним утром- подъем в два сорок пять, инструктаж в три тридцать. Мы уже летали наЛориан во время нашего первого рейда и потому могли доставить себеудовольствие не думать о цели налета; утро действительно настраивало наблагодушный лад. Взошло солнце, и небо предстало перед нами в виде полусферыцвета светлого сапфира, чуть подернутой над Европой тонким покровом холодныхперистых облаков. Землю не прикрывала обычная дымка, инверсионных следов невозникало, цель была видна миль за сорок. Противник оказал сравнительнослабое противодействие - во всяком случае, нашему подразделению. Отбомбились"крепости" довольно успешно. В пункте сбора, когда мы уже выполнили задачу,Мерроу решил проверить бдительность Клинта и потребовал данные оместонахождении резервной цели. Клинт, решив, видимо, что на сегодня он ужедостаточно поработал, размечтался и не сумел ответить; и Мерроу набросилсяна него и долго грыз. Самолет Бреддока назывался "Бычий загон". Бреддока связывала с Мерроубольшая дружба, но я его почти не знал: при упоминании его имени в моемпредставлении возникала лишь тонна первоклассного мяса, - большой, высокий,тучный человек, о котором говорили, будто в воздухе он необыкновеннохладнокровен и собран; он должен был обладать примитивной, как у кита,нервной системой. Я даже не задумывался, кто еще находится на его самолете,кроме "туриста", я знал только, что там Бреддок, "Бычий загон". Все шло нормально. Мы пролетели над целью через "железные кучевыеоблака", как называл Хендаун зенитный огонь, не потеряв ни одного самолета,и, уходя, радовались, что в ясном небе не видно вражеских истребителей, авпереди нас ждут дом и отдых; мы летели в сомкнутом строю и ни разу неуслышали по радио о появлении истребителей, зато генерал, как и положеноновичку, молол всякий вздор. В общем, все мы пребывали в хорошем настроении,полагая, что еще один боевой вылет - сдьмой для "Тела" - практически ужезакончен; это и в самом деле чудесно - забраться так высоко в небо исознавать, что возвращаешься в Англию. Но вот что-то привлекло внимание Мерроу. Он показал вверх, на самолетБреддока. "Берегись, Бред! - мысленно крикнул я. - Берегись, берегись, тыгоришь! Горит двигатель номер два!" Я не мог оторвать глаз от тоненькой предательской струйки темноватогодыма, не похожей на обыкновенный выхлоп, но еще не предвещавшей опасности;струйка не рассеивалась. Кто-то сообщил Бреддоку по радиотелефону, что онгорит, и только тогда вся авиагруппа узнала о нависшей над ним беде.Внезапно дым почернел, на фоне неба стали заметны бледные языки пламени, и уменя создалось впечатление, что самолеты как бы сжали строй (Мерроу,несомненно, увеличил наддув), чтобы лучше видеть происходящее, - такнасекомые собираются в ночи вокруг источника света. Пытаясь сбить пламя, Бреддок перешел на пологое планирование сневыключенными двигателями, и в этот момент Макс Брандт заорал повнутреннему телефону: - Смотрите! Что за хреновина? Что это было? Что? Какой-то предмет вывалился из "Бычьего загона" ипролетел мимо нас. Я сообразил: дверь маленького заднего люка; ее, видимо,вышиб стрелок хвостовой турели. Нет, в ведущем самолете с "туристом" наборту это не мог быть хвостовой стрелок. Скорее всего, второй пилот, потомучто в присутствии генерала именно он выполнял обязанности хвостовогострелка, наблюдал за строем самолетов и докладывал обо всем генералу, с темчтобы предоставить ему возможность принимать всякие идиотские решения; еслибы наш самолет летел ведущим в группе, место хвостового стрелка пришлось бызанять мне. На мгновение я представил, что это я выбил пролетевший мимо наснебольшой металлический лист и выбираюсь из самолета. Вздрогнув, я вспомнил,что вторым пилотом у Бреддока летал Козак - бледный, молчаливый парень, приупоминании о котором в памяти всплывала белая-белая кожа и густая чернаящетина на окаменевшем, угрюмом лице... Показалась нога, потом другая; Козакпротискивался наружу, как нарождающееся существо, и я чуть не закричал порадио: "Берегись, Кози! Бог мой, да тут больше ста самолетов, и все мымчимся на тебя!" Козак, конечно, подумал о том же самом, иначе не принял бы такогоопрометчивого решения. Он рванул вытяжное кольцо парашюта сразу же, кактолько выбросился из самолета. Он уже ничего не соображал. Только что оннаходился в мчащемся самолете, а теперь проносился в воздухе со скоростьюболее ста пятидесяти миль в час. Перед моими глазами промелькнулпоблескивающий нейлон, вначале похожий на флаг, потом на большой ворохбелья, и мы все неслись на Козака, а он, почти незаметный для взгляда впервые секунды, пока раскрывшийся парашют не замедлил его падение, уже невладел собой. Последовал удар. У него, наверно, не уцелело ни одной кости;он... его спина... Мы как раз находились под ним, когда раскрылся парашют;Козак согнулся дугой, и спина у него лопнула, как лопается на ветру тугонатянутая лента; должно быть, он умер мгновенно; он, Кози, был мертв уже втот миг, когда решил спастись и выброситься с парашютом, забыв о скорости, скоторой мы шли, и о том, что нужно выждать. У него сломались и разум и тело.Как мне представлялось, при виде массы самолетов он подумал, что обязательностолкнется с одним из них, и решил не делать затяжного прыжка, чтобы непопасть под винты мчавшихся вокруг машин; он, наверно, надеялся благополучнопролететь через весь боевой порядок, если сразу откроет парашют, потому чтомы заметим и обойдем его, чего мы никак не могли сделать. Я хладнокровно подумал, что на месте Кози остался бы жив. На местехвостового стрелка-наблюдателя ведущего самолета я бы падал и падал взатяжном прыжке, все вниз и вниз, вон к тем белым пушистым облакам, чтовновь появились там, где начиналась зона высокого давления с ее сверкающейголубизной, и это был бы долгий-долгий - в пятнадцать тысяч футов - прыжок.Вот как я попытался бы сделать. Руки прижаты к бокам. Колени подогнуты... Ноты мертв, Кози, мертв оттого, что слишком хотел жить. Я думал, что выбраться из самолета легко; а выбрался - повремени,распусти парашют и опускайся; вот о чем я думал. Возможно, на самом деле всебыло не так просто. Раньше я никогда не позволял себе размышлять над этим. Теперь самолет Бреддока летел довольно далеко впереди нас и футов натысячу ниже; он шел на большой скорости и то взмывал вверх, то устремлялсявниз или в сторону, однако дымил все сильнее и пламя все большераспространялось по машине, разгораясь, словно угли в походной печке,раздуваемое чьим-то сильным дыханием. Бреддок стал набирать высоту. Когда он уже наполовину преодолелотделяющее нас расстояние, я заметил, что Базз делает то же самое; взглянувпо сторонам, я обнаружил, что и вся наша группа набирает высоту и летитпозади и выше сопровождаемой черным дымом машины Бреддока. Мы поднимаемся стобой, Бред, не беспокойся, мы не бросим тебя. Нет, нет, мы не можемподниматься так круто. Эй! Эй! Не набирай так высоту! Ты потерял управление,машина становится вертикально. Какое страшное зрелище! Огромная "летающаякрепость" прямо перед нами отвесно взмывает в небо. Дым все еще виден. Втакой ясный день и... Нет! Нет! Нет! Он взорвался. Взорвался прямо перед нами, поднявшись на предельнуювысоту. Разлетелся вдребезги. Этот дым - почему вы все не выпрыгнули? Этотдым и пламя... Должно быть, началось с мотора номер два и его бензобака, апотом перекинулось на остальные. Две или три вспышки... Он взорвался. Базз! Берегись этой дряни! Двадцать или тридцать тонн обломков, и мы летели прямо на них. Взгляни.Взгляни на этот большой кусок металла. А теперь опусти голову, закрой глаза,не смотри. Ничего не происходит, мы снижаемся. Все пронеслось мимо. Молодец, Мерроу, сумел увернуться! Какой был взрыв! Мне показалось, что я даже слышал его, что вообще-тоневероятно при такой высоте, расстоянии и в наших шлемах; сотрясение отвзрыва я почувствовал даже в пилотской кабине. Потом наступила тишина. Еще минуту назад все болтали по радиотелефону,каждый старался сказать что-нибудь поумнее, все трещали, а потом умолкли,потрясенные увиденным. Молчали все, а ведь вокруг летело больше сотни"крепостей", но никто не произносил ни слова; каждому было над чем подумать;все молчали: ни слова, ни единого звука. Но почему никто не пробовалзаговорить? Мне хотелось, чтобы кто-нибудь заговорил. Ну вот. Вот. Летевшаявверху эскадрилья: "Что ж, пристраивайтесь ко мне. Слушайте мою команду".Так-то лучше. На внутреннем телефоне появился Малыш Сейлин. Представьте себе, онничего не слышал. Только мы с Баззом и Лемб в радиорубке могли пользоватьсярадиотелефоном, а Базз лишь молча показал на машину Бреддока. Да однозамечание обронил Макс. Сейлин из нижней турели включился в переговорноеустройство и спросил: - Что за хлам пролетел мимо нас? - Бреддок, - ответил Мерроу. - Это был Бреддок. - А парашюты? - Кто-нибудь видел парашюты? - обратился ко всем Мерроу. - Один. Из хвостовой части, - ответил Макс Брандт. - Но пареньпоторопился его раскрыть. - Это Козак, - вмешался я. - Тот бледный парень. И тогда Малыш Сейлин из своего тесного кокона тихим, леденящим душуголосом произнес: - А я знал! Я знал. Из этих гробов не выберешься, будь они прокляты! Меня словно ударили. Никто не выбрался. Ни один. Все погибли. Козакпогиб. Бреддок погиб. Тот генерал. Погибло десять человек. Я всегда считал,что из "крепости" можно выбраться, она такая большая. Много люков. Нооказывается, выбраться невозможно. Остается лишь сидеть на своем месте иждать смерти. Спастись нельзя. Я подумал: мне страшно! Кто-то обязан мне помочь. Взгляните на Мерроу -может, он? О, Боже, посмотрите на Базза, он улыбается мне. Он можетзаметить, что я боюсь. В его глазах, прикрытых летными очками, я вижуободряющую улыбку. Он что-то хочет сказать, выкатывает глаза, как в техслучаях, когда рассказывает о женщинах; он собирается заговорить со мной, оннажимает большим пальцем кнопку внутреннего телефона на штурвале; онсобирается обратиться ко всем нам. - А знаете, ребята, с нашим корытом ничего такого не случится; нет, неслучится, пока я с вами!
В Кембридж я приехал в отвратительном настроении. Мы отправились в таверну, много выпили, и я, к своему удивлению,выпалил: - Почему ты любишь такого коротышку, как я? До этого мы вообще не говорили о любви. - Все так сложно, - сказала Дэфни, опустив голову. Я понял, что она неответила на мой вопрос. За соседним столиком сидела женщина, миловидная, но с жетскимвыражением лица, блондинка, скорее всего работница; она либо пришла насвидание, либо просто надеялась подцепить здесь кого-нибудь. Чем больше онапьянела, тем больше злилась. Владелец таверны допытывался, зачем онапожаловала. Женщина пронзительным голосом утверждала, что "один человек"назначил ей свидание, а сама тем временем усиленно обстреливала глазами двухмолодых американцев, игравших около бара в стрелки, - один из них был влетной кажанке, другой в баскетбольной куртке темно-красного цвета снаписанным от руки названием части поперек спины. Хозяину в конце концовудалось выставить женщину, однако она успела наговорить ему кучу дерзостей. Растроганный видом одинокой блондинки и еще полнее ощущая счастье своейблизости с Дэфни, я пустился декламировать сентиментальные стихи: "Мнемнилась долина влюбленных", "Льется вино", "Я шептал, что слишком молод",причем в иных местах у меня даже перехватывало дыхание от избытка чувств,мне казалось, что все это создано для меня и Дэфни. Ее глаза подполуопущенными веками словно начали таять, когда я, задыхаясь, произнес:"...и опускались трепетные веки на затуманенные грезами глаза..." В характере Дэфни была одна странность. Я знал, как она чувствительнако всему, и когда ее что-нибудь трогало, выражение лица у нее становилосьмягким, оно розовело, наливалось теплой-теплой кровью, веки опускались, аиногда она судорожно протягивала ко мне руки и произносила что-нибудьнеожиданное и даже, как мне казалось, жестокое. Вот и сейчас она вдругпродекламировала: -...Вот карта твоя, утонувший моряк-финикиец, - сказала она. (А эти жемчужины - были глазами его. Посмотри!) Вот прекрасная дева - владычица скал... Я внезапно похолодел, меня охватило уныние. Ла-Манш!.. Всякий раз,когда мы летели туда и когда возвращались, я с ужасом думал, что надопересекать этот английский ров, и одна мысль о его неспокойной ледяной водебросала меня в озноб. Однако, взглянув на Дэфни, я сразу почувствовал себя лучше; оналасково, со слабой улыбкой, смотрела на меня. Просто ей нравилось этозвучное стихотворение, вот она и вспомнила несколько строф; она ничего нехотела ими сказать, разве только то, что я слишком расчувствовался. Моистихи и ее стихи - вот она, разделяющая нас пропасть. Наивнаясентиментальность и беспощадная ирония. Милый, добропорядочный американскийюноша девушка-англичанка на краю агонизирующей Европы. Но я хотел, чтобыменя считали серьезным - в том смысле, в каком я понимал это слово. Япротянул руку и прикоснулся к щеке Дэфни, а она, чуть склонив голову,прижалась щекой к моей ладони, как бы подтверждая свою покорность и моеправо быть серьезным. - Милый, милый Боу! - сказала она. - Любимая! - Я впервые произнес это слово, впервые заявил о своем правена нее. Дэфни как-то странно взглянула на меня, и ее окаянный язычок тут жепереключился на совсем иную тему. - У твоего командира какие-то дикие глаза, - заметила она. На одно мгновение, освободившись от обаяния Дэфни, я вновь увидел передсобой ослепительную вспышку там, где в то утро находился самолет Бреддока, испросил: - Помнишь парня, на плечах у которого ездил Базз в тот вечер, когдакопотью писал слова на потолке? Дэфни сразу уловила что-то неестественное в моем тоне, кивнула ивнимательно посмотрела мне в глаза. - Сегодня... - начал я, но тут сосуд переполнявших меня чувствразбился, я уронил голову на край стола и разрыдался. - Спокойно, спокойно! - услыхал я голос Дэфни. Несмотря на устроенный спектакль, мне показалось необыкновенно смешным,как типично по-английски она относится к тому, что человек дает выход своимчувствам на глазах у всех: "Не теряйте мужества! Гип, гип, ура!" Ну, как тутне рассмеяться! Но мысль о том, что я и в самом деле близок к истерике,отрезвила меня, и я выпрямился. - Так-то лучше, - проговорила Дэфни. - Черт возьми, что же в конце концов творится? - с ожесточением спросиля. - Что мы делаем? - А вот я стараюсь жить и поменьше задаваться такими вопросами, -отозвалась Дэфни, желая, видимо, сказать, что она, как женщина, не воюет, нои ей приходится много переносить. Я почувствовал себя беспомощным, как во время нашего первого рейда,когда я находился в носовой части самолета, а Мерроу внезапно перевел машинуна снижение, и я, потеряв весомость, повис в воздухе среди плавающих покабине предметов. Я был жив, но меня неумолимо влекло навстречу смерти, и яничего не мог с этим поделать. Я вспомнил, как в прошлую субботу, на танцах, меня наполняло если несчастье, то нечто близкое к нему, когда каждое мгновение казалось прекрасными каждая мелочь исполненной особого смысла. Я и сейчас пытался вернуться ктому состоянию, увидеть мир таким же, как тогда, но видел вокруг одну лишьобыденность: стакан теплого, напоминающего мыльную воду пива; недоеденный,да и вообще почти несъедобный кусок холодного пирога с почками; владельцатаверны - он все еще наслаждался своей победой над блондинкой и с довольнымворчанием смахивал со столов грязной салфеткой хлебные крошки, которые,очевидно, представлялись ему стареющими проститутками, норовившимииспользовать его порядочное заведение для нужд своего промысла. И дажеДэфни: манжет ее рукава лоснился, и с точки зрения американца она вообщевыглядела какой-то подержанной. - Да, дорогой Боу, - заговорила она, - не очень-то я нравлючь тебесейчас, правда? - Дело не в тебе, Дэф. - Меня удивила ее проницательность. Она привела меня к себе в комнату, усадила на край кровати и сталаупрашивать рассказать все, что произошло утром. Я согласился. Она невысказывала своего мнения, но мне показалось, что она слушала меня со всебольшим удовлетворением. Моя откровенность была для нее важнее того, что ярассказывал. Я задыхался от горечи, кипел от негодования, она же выгляделаглубоко счастливой. Ну, и способ ухаживания за девушкой! И тем не менее,по-моему, это точно соответствовало и месту, и времени, и нашим отношениям.Постепенно, слушая меня с широко раскрытыми задумчивыми глазами, онавдохнула в меня чувство не то чтобы силы, а какой-то душевной упругости; таккожа в процессе дубления становится эластичной.
Глава пятая. В ВОЗДУХЕ
13.56-14.04
Над голландскими островами, расположенными на 51 градусе 35 минутахсеверной широты и 03 градусах 40 минутах восточной долготы, мы пролетели втринадцать пятьдесят шесть, на высоте в двадцать одну тысячу футов, причемМерроу, перед тем как мы проникли в воздушное пространство противника,разумеется, взял управление машиной на себя. Я злился на Базза с тех пор,как Клинт наплел, будто Мерроу переспал с Дэфни, но сейчас злость отхлынула,хотя меня все еще не покидало ощущение, что рядом со мной, во время этогодолгого, но уже приближающегося к критической черте полета, сидит внекотором роде такой же враг, как и немцы. Да, Мерроу был для меня таким же врагом, как нацисты. В конфликте снацистами все было просто: либо выжить, либо умереть; конфликт с Мерроу,хотя оба мы находились в одном самолете и всецело от него зависели, былконфликтом убеждений, речь шла о судьбе того, что дорого человечеству и безчего дальнейшее существование утрачивало смысл, если бы и удалось выжить.Дело в том, что Дэфни открыла мне глаза на Мерроу. Он был разрушителем,возлюбившим войну. Ни мне, ни всем людям вообще никогда не дождаться мира,пока таким вот мерроу будет позволено предаваться их страсти. В те минуты я видел в Баззе злейшего врага, хотя вся авиагруппапривыкла считать его моим ближайшим другом, и, подчиняясь этому настроению,придирчиво искал в нем проявления слабости; наблюдая, как проплывают внизупод нами, на самом краю Европы, огромные куски суши, отвоеванные человеком уморя, я подумал, что сегодня утром в поведении Базза было нечто такое, что удругих сошло бы за силу, а у Мерроу могло быть только слабостью. Я имею ввиду осторожность. Превосходный летчик, Базз обладал врожденнойосторожностью, и потому казалось странным, что все то время, в течениекоторого успел стать героем и получить крест "За летные боевые заслуги", онтак пренебрежительно относился к осмотрам и проверкам; но еще большебеспокоила меня в то утро его, я бы сказал, избыточная осторожность: противобыкновения, он сам проверял то одно, то другое. Ни с того ни с сего он вдруг обратился по внутреннему телефону кбортинженеру: - Послушай, Хендаун, этот сукин сын Блек ничего не говорил насчет сменыгидросмеси? - Нет. - А ведь собирался сменить. - Ничего не говорил. - И я забыл спросить, хотя намеревался. - Утром, - вмешался я, - давление было нормальное. Я проверял передполетом. Оба бачка были в порядке. - В порядке? - переспросил Мерроу. - Он же хотел залить в них новуюсмесь. Мне было знакомо такое беспокойство. В июле, во время "блица", когда мысовершали боевые вылеты чуть не каждый день, мне пришлось немалоповолноваться. Прежде всего я спрашивал себя, хорошо ли знали свое делоконструкторы самолета. Я спрашивал себя, правильно ли они рассчиталинапряжение, нормальна ли нагрузка на крыло; мне где-то сказали, что есливаша "крепость" пикирует со скоростью свыше трехсот миль в час, топротивообледенительные протекторы на передней кромке крыльев станутприподниматься - сначала чуть-чуть, потом больше и больше, потом начнутхлопать, отрываться и... Покончив с конструкторами, я принимался за рабочихсамолетостроительного завода, которые монтировали "Тело". Им не давали покоямысли о мясе и о бензине - и то и другое выдавалось по карточкам, и онибольше ломали голову, как достать кусок филе, и потому после дюжины-другойсамолетов начинали работать спустя рукава. Мне приходило на ум, что уприемщика, который, возможно, осматривал наш самолет, в тот день рожалажена, он был рассеян и проглядел, что рабочие не заклепали целый шов.Однажды во время рейда на Нант, когда Фарр и Брегнани с насмешкой назвалименя "учителем", поскольку я настойчиво требовал, чтоб они не забывали обосмотрах, я даже поднялся под каким-то предлогом со своего места иотправился искать тот самый незаклепанный шов... После рабочих авиационногозавода я переходил к наземному экипажу. Вот уж кто действительно могнапутать! Четыре мотора из множества деталей каждый. Гидросистема, не менеесложная, чем водопроводная сеть Донкентауна. Система электропроводки совсемкак в большом здании. Радио. Пневматика. Тормоза. Тросы. Им просто не подсилу все проверить! Что же они забыли? Что упустили? Если бы Ред Блекработал двадцать четыре часа в сутки, он все равно не сумел бы даже начатьобследовать наш самолет. Я затрачивал целые часы, составляя реестр того, чтоон мог пропустить. Постоянное беспокойство обо всем, от чего зависело доброе здоровьенашего "Тела", было для меня делом естественным хотя бы потому, что ячеловек здравомыслящий. Таким уж я уродился. Но когда нечто подобное начиналпроявлять Мерроу, тут оставалось только махнуть рукой на самолет и в обасмотреть за Баззом.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
