Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 14 глава
Какая ирония: у меня появилась определенная цель в жизни, но самосуществование стало казаться мне нестерпимым. Я скучал, был нетерепелив ираздражителен; мне хотелось летать, и в то же время я ненавидел полеты. Во второй половине дня, после того как я отоспался, стало известно онекоторых перестановках в командном составе нашей группы, вызванных тем, чтодвое из трех командиров эскадрилий закончили свой срок пребывания в Англии.Бинза произвели в подполковники, и он получил одну из эскадрилий, а дружокМерроу, Кудрявый Джоунз, стал начальником оперативного отделения штаба.После официального объявления об этих и других повышениях Мерроу некотороевремя держался с еще большей развязностью и бахвалился пуще прежнего, ноя-то понимал, что он считает себя несправедливо обойденным, и даже ячувствовал себя обиженным за него. Как могли обойти Базза? Вот еще однодоказательство того, что полковник Уэлен спятил. Любой, у кого оставалосьхоть немного ума, понимал, что Мерроу лучший летчик на нашей базе. В тотвечер в солдатской столовой какой-то штатский, как видно профессиональныйшулер, показывал нам карточные и другие фокусы и демонстрировал ловкостьрук, но не просто демонстрировал, а открывал секреты трюков. Объяснил, длячего делаются "стружки", то есть карты, "рубашкам" которых с помощью бритвыпридается чуть клинообразная форма, для чего в других случаях у некоторыхкарт отрезаются крохотные кусочки. Очень медленно, позволяя улавливатьдвижения рук, он показал, как много жульнических приемов может применитьчеловек, раздающий карты, и как, в сущности, легко специалисту надуватьпростаков. Когда мы расходились, рядом со мной и Мерроу оказался нашкапеллан, майор Плейт; лысый, с сизым подбородком, он до посвящения играл вджазе на саксофоне. "А не сыграть ли нам пару робберов в покер?" - пытаясьшутить, сказал он. Мерроу, гордившийся своими выигрышами в покер и известный в нашейавиагруппе как человек, который почти никогда не проигрывает, попридержалменя за рукав; капеллан проследовал дальше один. Мерроу был рассержен. "Ну имерзавец же! - прошептал он. - Считает, должно быть, что я их надуваю. Чертбы их побрал, просто мне отчаянно везет".
На следующий день, двадцать шестого мая, стояла превосходная погода, нонам объявили, что вылет не состоится. Самое худшее заключалось в том, чтонас заблаговременно не предупредили; мы ничего не знали до десяти утра, и япочувствовал, как мне осточертел и штаб крыла, и этот псих Уэлен; если бынас оповестили накануне вечером, я мог бы договориться с Дэфни о встрече.Все у нас на базе очень нервничали, особенно глядя на тех, у кого ужезакончился срок пребывания в Англии, - человек тридцать с лишним "счастливыхвояк", как мы их прозвали, хотя они уже больше не были вояками, да исчастливыми тоже. Во второй половине дня я присутствовал на бейсболе -отбирали игроков в сборную команду авиагруппы; Мерроу так неистово,по-детски "болел" за Клинта Хеверстроу, что его любимца едва не прогнали изкоманды; только редкое умение Клинта брать низкие мячи заставило тренеразабыть о хриплых, вызывающих раздражение выкриках Мерроу и взять Хеверстроув первый состав. Можно было подумать, что решение тренера оказалось дляМерроу куда важнее, чем рухнувшая надежда стать командиром эскадрильи. Ячувствовал себя обессиленным и наполовину свихнувшимся: в какое глупоеположение поставил себя Мерроу! Мне захотелось проехаться на велосипеде. Было уже почти шесть. Я обогнул аэродром по кольцевой дороге, добралсядо ворот на Бертлек и поехал деревенскими проселками. Шелковистое небоотливало розовато-белым, пробуждая воспоминания о штокрозах в родномДонкентауне. Теплые лучи солнца освещали живые изгороди и засеянные поля.Мне все осточертело. Я вернулся на базу, зашел в офицерскую столовую,бросился в одно из пропахших пивом кожаных кресел и некоторое время слушалрадиопрограмму для американских военнослужащих с участием Френсис Ленгфорд,Джинни Саймс и Конни Босуелл, причем все, что я услышал, вызывало толькоодно желание: разнести в пух и прах это помещение. Я позвонил Дэфни. - Послушай, бэби, - сказал я, - нам иногда в последнюю минуту сообщают,что полет не состоится, так ты бы сочинила у себя на работе какую-нибудьнебылицу для таких непредвиденных случаев. - Я что-нибудь придумаю, Боу. В ту ночь я совсем не спал, а наутро всю нашу авиагруппу послали вутомительный учебный полет для тренировки прибывшего пополнения. Повозвращении выяснилось, что этот полоумный Уэлен вывесил новые приказания.Правила пользования велосипедами. Включение фар с наступлением темноты.Левая сторона дороги, как и для всех остальных... И потом вот тебе! Никто неимеет права уезжать на велосипеде дальше, чем за пятнадцать миль от базы.Таким образом, Кембридж оказывался для нас "запретной зоной". Я бросился к телефону-автомату и позвонил Дэфни на работу. - Послушай, Дэф, - сказал я. - Первым делом, как только представитсявозможность, я сниму комнату в Мотфорд-сейдже. Это для того, чтобы мы с ней могли бы хоть время от времени оставатьсянаедине. От нашей базы до Мотфорд-сейджа легко доехать на велосипеде, а онамогла добраться на автобусе. - Великолепно, дорогой! У меня сразу повысилось давление.
В комнату ворвался Мерроу. Задыхаясь, он сообщил, что некая ледиМайнсдейл приглашает всех офицеров нашей авиагруппы и офицеров английскихВВС в свое большое загородное имение близ Бертлека, на чай во второйполовине дня. Мерроу принялся уговаривать меня пойти вместе с ним. Онвысказал предположение, что леди Майнсдейл такая же эротоманка с чернымиглазами, как и многие другие английские аристократки, чьи мужья сражаются впустынях, и что там, несомненно, нас ждут целые стада местных дам,приглашенных для увеселения военных. Подавать, конечно, будут херес -прославленное средство, употребляемое некоторыми английскимидамами-энтузиастками для разжигания полового влечения. Я был в такомпаршивом настроении, что согласился. На нескольких транспортерах поехалочеловек сорок изголодавшихся по женщинам летчиков, в том числе и я с мыслямио Дэфни. Подъезжая по тряской длинной аллее к имению леди М., мы заметилироту ополченцев - самое жалкое сборище калек и еле передвигающихсябелобилетников. Они проводили здесь, на роскошных лужайках имения леди М.,очередное еженедельное занятие по тактике и, вооруженные охотничьими ружьямии ломами, преследовали воображаемых гуннов. Зоелище было поистинетрогательное, что не помешало нашим летчикам высмеять и даже освистатьстариков, словно эти ревностные защитники империи были кучкойдевочек-старшеклассниц. В самом начале нашего визита выяснилось, что леди М.семьдесят три и что у нее есть сестра шестидесяти девяти лет. "Вот она иесть эротоманка, Базз", - сказал я, и он хлопнул меня по плечу. Ни единойдевушки, лишь большая группа ребят с авиабазы бомбардировщиков "стирлинг"около Мотфорд-сейджа. Две престарелые красотки отнеслись к нам, как кшкольникам. В какие игры мы играли! В перетягивание. Леди М. и ее сестраАгата усадили на отполированный паркет в две цепочки по девять лайми и янки;каждый сидел, широко расставив ноги и обхватив за живот сидящего впередипартнера; головные игроки той и другой партии держали в руках конец палки отшвабры; по сигналу Агаты каждая цепочка принималась тащить палку в своюсторону. Офицеры ерзали по полу задами, пыхтели и визжали. Раз выигралиангличане, раз мы во главе с Мерроу, который держался за палку. Потомпрятки. Потом ребята из английских ВВС предложили игру под названием "Выздесь, Мориарти?". В игре участвовали двое; они стояли на коленях сзавязанными глазами и держали друг друга левой рукой; в правой у каждогобыла дубинка - свернутый в трубку журнал; цель игры заключалась в том, чтобыугадать, в какую сторону попытается уклониться противник и хлопнуть его поголове. Милые старушки вовремя заметили назревающую драку и подали чай. Мыхватали угощение и глотали, как голодные волки. Перед концом леди М. встала на стул и сладким мелодичным голосомспросила: - Я обнаружила, что у нас еще остался пряничек. Что мне делать? Кто извас, милых офицериков, подскажет, что я должна сделать с этим последнимпряничком? Мерроу, изумительно похоже копируя старину Уэлена, суровым тономпроизнес: - Первый, кто подскажет леди, что она должна делать с пряником, получиттридцать суток гауптвахты.
На следующий день Мерроу уехал на склады. Нам объявили о предстоящемрейде в Бремен на судоверфи; Салли поднял нас в два тридцать утра, мы прошливсе обычные процедуры, а потом вылет отменили, что, конечно, разозлило нас,как кошек, попавших под дождь, и мы снова пошли спать. Во второй половинедня все экипажи собрали перед зданием штаба прослушать лекцию старика Уэлена(на этот раз мне показалось, что Мерроу прав, утверждая, будто наш полковниксходит с ума) о сохранении военной тайны, недопустимости болтовни, особеннов пьяном виде, и всяких разговоров с дамами легкого поведения с Пиккадилли;единственное, что я запомнил в тот день, так это каверзную проделку Линча сэкипажем, который он сформировал для Шторми Питерса. В последнюю минуту перед перекличкой из здания выскочили основательноподвыпившие Шторми Питерс, док Ренделл и несколько парней изразведывательного отделения штаба и подстроились к нам в качестве отдельногоэкипажа; незадолго до этого их мифический самолет окрестили "Синезадымбабуином", а Линч заставил Чарлза Чена нарисовать некое чудище -полусамолет, полуобезьяну, сделал с рисунка фотографии размером в почтовуюоткрытку и вывесил среди опознавательных силуэтов и рисунков машин вразличных канцеляриях базы. Вокруг "Бабуина" уже складывался непристойныйфольклор, причем все мы знали, что его главным вдохновителем являлся Линч.После того как нас распустили, я попробовал было заговорить об "этом типеЛинче", но Мерроу сердито меня оборвал.
Я приехал на велосипеде в Мотфорд-сейдж и снял комнату. Это оказалосьнетрудным. Я попросил у бармена в "Голубом якоре" адреса меблированныхкомнат, бармен, в свою очередь, опросил нескольких горожан, сидевших закружкой пива, и они порекомендовали мне некую миссис Порлок соСтенли-крессент, кривой улочки на окраине города, застроеннойоштукатуренными домами за оштукатуренными заборами, - жалкая пародия настоличную респектабельность. Миссис П. оказалась толстой, много пережившейженщиной; после утраты мужа и четырех сыновей (двое ее мужчин утонули с"Рипалсом", один погиб в пустыне, одного убили в Нарвике, и один пропал безвести в Дюнкерке) у нее не осталось ничего, кроме комнат и воспоминаний, иза недельную плату, ниже стоимости бифштекса с гарниром в Донкентауне, онасдала мне на верхнем этаже уединенную комнату; в ней когда-то жили двое еемальчиков, рабочих подростков, и здесь еще сохранились их вещи: спецодежда,футбольные башмаки, коробка гаечных ключей, коробка с детскими игральнымишариками, дешевые свинцовые солдатики, медный волчок, деревянная линейка -миссис Порлок специально для меня вынимала одно за другим все эти сокровищасвоего сердца. Женщина прекрасно все поняла и спросила: "А она будет житьпостоянно или время от времени?" Вернувшись на базу уже после наступления темноты, я застал Мерроупьяным и мрачным; как только объявили боевую готовность, он сказал мне: - Боумен, пойдем со мной, прогуляемся. Мне надо протрезвиться. По дороге, залитой светом узенького полумесяца, мы направились вокругаэродрома, и Мерроу с отвращением произнес: - Я хочу взглянуть на участок, где они пытаются выращивать кукурузу,будь он проклят! Мы пошли на так называемые сельскохозяйственные угодья базы иобнаружили, что из-за вечно моросящего английского дождя и сырости недавнопосаженные десять тысяч семян кукурузы взошли очень плохо, хилые стебелькиедва достигали лодыжек, и это зрелище привело Мерроу, выросшего на кукурузеНебраски, в дикую ярость. - Безголовые ублюдки! - заорал он и, прежде чем я успел его остановить,начал носиться по полю, пинать и вытаптывать крохотные стебельки. Он успелзатоптать по меньшей мере ряда три всходов, пока я не поймал его и нешвырнул на землю. - А все этот дурак Уэллен! - вопил Мерроу. - Псих! Некоторое время он лежал на земле и, кажется, хныкал. Один раз онпробормотал: "Надо было сообразить, что здесь мало солнца", а потом: "Ипочему они думают, что только Бинз умеет управлять самолетом?" Бедняга. Онбыл пьян в стельку. Мне стало его жаль.
Двадцать девятого мая, отправляясь в транспортере к самолету, мызахватили с собой новый экипаж для одной из "крепостей" - он вполне могсойти за университетскую футбольную команду перед первым в сезоне матчем.Ребята болтали, были преисполнены рвения, но опасались, что запомнили далеконе все из того, чему их учили. "Какие же они еще птенцы!" - думал я. Это был мой девятый рейд. Экипажи на этот раз остались, в общем, довольны, так как инструктажначался лишь в восемь тридцать, а вылет предполагался днем, без пяти два. Вожидании вылета у нас в экипаже "Тела" с озабоченностью говорили о зенитномогне противника, причем поводом послужило только что полученное известие ободном новшестве: впервые в тот день к нашим боевым порядкам должна былаприсоединиться в полете группа "летающих крепостей", переделанных избомбардировщиков в сверхистребители путем установки пяти дополнительныхпулеметов и брони вокруг двигателей. Предполагалось, что эти мощныеистребители, окаймляя боевой порядок, обеспечат нам надежную защиту. Беда,однако, заключалась в том, что утяжеление веса отрицательно повлияло наскорость самолетов, поэтому, чтобы не уйти от них, мы могли лететь сприборной скоростью не свыше ста пятидесяти, а это, как заметил нашбашковитый старина Хеверстроу, упрощало задачу операторов радиолокационныхустановок немецких зенитных батарей. Больше того, Сен-Назер был известен как"Огненный город", немцы сконцентрировали здесь более ста своих знаменитыхуниверсальных орудий 88-миллиметрового калибра, разместив их кольцом вокругверфей и баз подводных лодок, причем обслуживали эти орудия, несомненно,превосходные артиллеристы. В довершение всего перед самым заходом на боевой курс мы увидели, чтодля кооректировки зенитного огня над Сен-Назером фрицы подняли в воздух"юнкерс-88". Когда наш самолет лег на боевой курс, по-моему, каждый из нас(за исключением Макса - он с довольным видом хлопотал в своем отсеке,готовясь "оправиться", как называл он процесс бомбометания) словно пристыл ксвоему месту в ожидании того, что сулили нам ближайшие минуты. Истребителипока не появлялись. - Должно быть, немцы рассчитывают на сопроводительный огонь, - сказалМалыш Сейлин. У всех у нас на уме был зенитный огонь. Ужаснее всего казалась вынужденная пассивность. Когда приходилосьотбивать атаку истребителей, мы то и дело обращались друг к другу повнутреннему телефону, чтобы совместными усилиями отразить нависшую угрозу.Но под огнем зенитной артиллерии нам оставалось только сидеть на своихместах, наблюдать, как со всех сторон рвутся снаряды, и надеяться, что ниодин из них не угодит в самолет. Перед тем как лечь на боевой курс длябомбометания, мы маневрировали, совершая каждые двадцать - тридцать секундразвороты, как и предписывалось на инструктажах. Но на самом боевом курсе мыдолжны были в течение девяноста секунд выдерживать прямую, как бильярдныйкий, линию полета, и как раз в эти мгновения я чувствовал себя наиболеебеспомощным. Ни Мерроу, ни мне не позволялось в это время вносить нималейших поправок в курс самолета, потому что у нас был прибор, автопилот -он и вел машину, словно по железнодорожным рельсам; на боевом курсе машинойфактически управлял Макс Брандт, поскольку его бомбардировочный прицел былсоединен с автопилотом. Нам приходилось сидеть, привязав себя ремнями, чтобыблизкие разрывы не вышибли из сиденья, и ждать. Макс, сбросив бомбы, первым прервал напряженное молчание. Вы моглиощущать, как вздрагивает самолет, когда бомбы выскальзывали из его брюха.Потом Макс доложил, что бомбы сброшены, Мерроу снова взял управлениесамолетом и перевел машину в развороты, что хотя и не выводило нас из-подзенитного огня, но поднимало настроение; спустя несколько секунд, когда Максувидел внизу первые разрывы бомб нашей группы, он, как ликующий ребенок,заорал по внутреннему телефону: - Б-бам-м! Так вам и надо, мерзавцы! Б-бам-м! Б-бам-м! Б-бам-м! Теперь все мы принялись болтать, и хотя на нас тут же налетелиистребители, мы все же чувствовали себя гораздо лучше. Начиная с этого дня, в течение всех рейдов вплоть до налета наШвайнфурт, при виде зенитного огня и даже при мысли о нем я впадал воцепенение, хотя когда-то он казался мне таким безобидным и таким красивым.Так же чувствовал себя (я узнал об этом от Дэфни накануне рейда наШвайнфурт) и мой великий летчик Мерроу, заявлявший новичкам, что он никого иничего не боится, - Мерроу, которого скоро весь мир будет считать героем.
На следующее утро, в воскресенье, в День памяти павших, стояла хорошаяпогода, боевого вылета не предполагалось, я позвонил Дэфни, и мыдоговорились встретиться в полдень перед банком "Беркли" в Мотфорд-сейдже. Таким образом, у меня оказалось достаточно времени, чтобы побывать нацерковной службе, состоявшейся в девять часов на площадке перед штабом ипосвященной памяти погибших летчиков. Как я уже говорил, капеллан Плейтиграл раньше в джазе на саксофоне и, наверно, понимал, что музыка не должнаутомлять слушателей - во всяком случае, в своем объявлении опредполагавшейся службе он обещал, что уж она-то, по крайней мере, не займетмного времени; и действительно, Плейт ограничился тем, что построил нас(народу собралось много), взял Библию и прочел следующую цитату: "И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелыедни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "Нет мне удовольствияв них!" Доколе не померкли солнце, и свет, и луна, и звезды и не нашли новыетучи вслед за дождем. В тот день, когда задрожат стерегущие дом; и согнутся мужи силы; иперестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатсясмотрящие в окно; И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, ибудет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения; И высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; иотяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный домсвой, и готовы окружить его на улице плакальщицы; Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотаяповязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо надколодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу,который дал его". Он закрыл Библию и отпустил нас, и я отправился на велосипеде к Дэфни,размышляя о погибшем Бреддоке. По дороге я ненадолго остановился у каменного моста через речку, одиниз берегов которой зарос покривившимися ивами. Деревья часто подстригались,ветки, наверно, шли на изготовление корзин; одиннадцатичасовое солнце яркоосвещало молоденькие, узенькие желтоватые листочки. Без сожалений и страха я подумал, что дни моей юности остались впрошлом. Полеты старили меня. Глубокая вода под деревьями казалась черной и неподвижной; в ней, как взеркале, отражался кружевной узор ивовых листьев. Припоминая только что услышанные слова Библии, я вспомнил и юношей,которые были мертвы, - совсем молодые ребята, они умерли, так и не успевузнать ни людей, ни жизни, - и подумал: религия ничего мне не даст. Мои предки были пресвитерианцами, а родители, по-моему, относились кчислу тех, кто посещал церковь лишь в силу привычки. Возможно, впрочем, онии в самом деле верили в Бога. Наш падре в Донкентауне был сухим и безнадежноскучным человеком. Как только я подрос и поумнел, одно лишь упоминание о"предопределении" стало вызывать у меня смех, может быть, потому, чтонекоторые из прихожан нашей церкви считали себя, в отличие от остальныхсмертных, особами избранными; они принимали ванну по вечерам в субботу, а поутрам в воскресенье на несколько часов напускали на себя благочестие. Вбудни же кое-кто из них вел себя совсем не по-христиански. Я любил язык Библии - не как Библии, а как литературного произведения,но в религии не видел никакого толка. Несомненно, некоторые из посетителей барака, где Плейт устроил церковь,были набожными людьми, но я мог поспорить, что большинство посещало церковьиз суеверной надежды, что это застрахует их от смерти. Что-то вроде того,как люди швыряют через левое плечо щепотку рассыпанной соли. Пожалуй, лучшимсвоим качеством я назвал бы присущую мне в какой-то мере добропорядочность.Несколько дней назад я собирался рассказать об этом Дэфни, но сомневался,правильно ли понимаю добропорядочность и в чем она должна выражаться. Это чувство не было естественным продуктом американской культуры - ведьона же породила хорошо известных мне людей, которые не только не обладалипорядочностью, но и отрицали ее, - Мерроу, Макса Брандта, Джагхеда Фарра,хотя Фарру со временем предстояло удивить меня. Моя добропорядочность вытекала из понятия о том, что все, в чем естьхоть искра жизни, нельзя притеснять и обижать. Но дело не только в этом. Время, проведенное с Дэфни, помогло мнеуяснить, что добропорядочность, чувство собственного достоинства,способность любить до самоотречения, - это, наряду с интеллектом, еще однаособенность, отличающая людей от животных. Так считал я. Сомневаюсь, однако,чтобы я когда-нибудь вслух высказывал подобные мысли на базе - меня быбеспощадно высмеяли. Хотя некоторые известные литературные произведениядоказывают обратное, я пришел к выводу, что многие из моих коллег - военных,пусть втихомолку, но разделяют мою веру в значение такой любви, причем, какмне кажется, чем громче шумели бы насмешники, тем больше подтверждалась быистинность этого спасительного для жизни убеждения. Мерроу не только не обладал способностью к самоотречению, но презиралее в других. Вот почему, возможно, мы в конце концов стали врагами. Я ехал, и ко мне возвращалась бодрость; я поджидал Дэфни на тротуаре вМотфорд-сейдже под солнечными лучами и, казалось, впитывал их всем своимсуществом.
Автобус из Кембриджа остановился напротив банка "Беркли", в сквере сфонтаном посредине, окруженным каменной колодой для водопоя. Я не тронулся сместа, и Дэфни перебежала по мощеной мостовой и стала передо мной, склонивголовку набок. - Пройдемся пешком, не возражаешь? - предложил я. - С тобой - не возражаю. - Даже бегом? - Хорошо, любимый. Даже бегом. До Стенли-крессент мы добрались без всяких задержек; толстуха Порлок,едва взглянув на Дэфни, кивнула в знак одобрения. Она сказала, что ожидаланас. Мне она понравилась. Она приготовила и принесла в комнату чай инемногословно объяснила, что должна навестить больную приятельницу,задержится у нее до шести часов, и выразила надежду, что мы не откажемсяпобыть одни в пустом доме. На ее сухих губах играла едва заметная улыбка."Да она просто прелесть!" - заметила Дэфни после ее ухода. Я сказал Дэфни,что комната, к сожалению, не бог весть, и начал рассказывать о муже миссисПорлок и ее сыновьях, и как раз излагал обстоятельства их гибели, когдаобнаружил себя в объятиях Дэфни. Когда-то на этих бугристых постелях спали Арчи и Уилли Порлок; в тотдень мы испробовали обе кровати и поняли, что полно, радостно ибезоговорочно отдались друг другу. В минуты отдыха мы много и беспричинносмеялись. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным, таким гордым,таким сильным. Дэфни отдавала мне самое сокровенное, что может подаритьженщина, - свое "я". Казалось, она отказывается от своих прежних убеждений имнений и совершенно искренне, как собственные, воспринимает мое мнение, моипредрассудки и даже многие из моих манер и оборотов речи. Все этонеобыкновенно льстило мне и возвышало в собственном мнении. Стоило нам соприкоснуться кончиками пальцев, как нас обоих охватывалонеодолимое желание. - Почему ты отдалась мне в тот первый вечер? - спросил я, ибо сейчас,казалось, каждый поцелуй вознаграждал нас больше, чем первое сумбурноесближение. Дэфни бесцеремонно провела пальцем по моему носу, губам и подбородку. - Да потому, - ответила она, - что я не хочу отказываться отсегодняшнего удовольствия ради завтрашнего, даже если оно сулит болееприятные переживания. Я решил, что ответ льстит мне и удовлетворяет меня. Но Дэфни добавила: - Кроме того, я боялась, как бы ты не ушел от меня. Едва я начал размышлять над ее словами, как Дэфни заметила: - И почему мужчина может делать все, что захочется, а женщина должнаждать?.. Я рассмеялся, слишком уж по-женски прозвучала ее жалоба. Она тожезасмеялась, но в конечном итоге что-то в случившемся должно было причинитьей боль, а у меня вызвать недоумение. Наверное, то, что она отдавала мне такмного, заставило ее попытаться спасти хоть часть себя. Я решил рассказать Дэфни о своем новом отношении к зенитному огню. "Яхочу жить", - сказал я, прижимая ее к себе. Но, говоря это, я понимал, чтодело не так просто; все мои товарищи относились к зенитному огню так же, какя, но у них не было Дэфни - того, что заставляло меня любить жизнь. Нашеновое отношение к зенитному огню являлось, несомненно, одним издоказательств нашего возмужания в ходе боев; мы стали лучше понимать науку отом, как выжить; лучше понимать, что возможность выжить зависит не от нас. Продолжая развивать эту мысль, я принялся болтать о некоторых членахнашего экипажа. И тут выяснилось, что мне не хватает слов для похвал в адресНега Хендауна, ибо этот тридцатишестилетний детина, который так необычно велсебя в Лондоне, в воздухе держался спокойно и уверенно, как утесы Дувра, -мы прониклись особой любовью к ним, когда, оставив позади все опасности,возвращались домой. Монументальное спокойствие Нега особенно проявилось впоследнем рейде. Во время наших первых боевых вылетов Макс Брандт с такимжаром распространялся о неизбежном попадании зенитных снарядов в нашу машину(это Макс-то, который так радовался, наблюдая за точными попаданиями своихбомб/, что в конце концов мы все поверили его словам, - все, за исключениемХендауна, - тот выполнял свои обязанности как ни в чем не бывало. А как онлюбил свой маленький уголок в самолете! К пулеметам и тонко устроенномуавтоматическому прицелу, к своей сложной турельной установке он относился,словно к собственным чадам. Никто с такой дотошностью не проводилпредполетные осмотры, как он; во время боевых вылетов его пулеметы работали,как швейные машины, и Нег то и дело проверял исправность прицела, частовращал турель, чтобы гидросмесь оставалась теплой и вся установка сохраняламаневренность. Он отличался большой выдержкой и постоянным чувствомответственности; именно он первым обнаруживал большую часть вражескихистребителей, причем многие из них не в своем секторе наблюдения. В самыйразгар наших страхов по поводу зенитного огня во время налета на Сен-Назерон включился во внутреннее переговорное устройство и запел: "По эту сторонуокеана никто из вас повышения не получит". Я велел ему заткнуться, однакоего спокойный и решительный голос укрепил во мне мужество. В противоположность Хендауну, Фарр становился все более мрачным. Хотяон часто говорил раньше, что ему нравятся открытые окна в боковых стенкахфюзеляжа, поскольку через них можно вести огонь, как на учениях, однакотеперь он без конца жаловался, что стрелки в средней части фюзеляжанедостаточно защищены броней. В то время как многие люди, излив свои жалобы,в конце концов брали себя в руки, Фарр ворчал и ныл до тех пор, пока неприходил к выводу, что к нему относятся хуже, чем к другим, и начиналзлиться на всяких там "бывших бакалейщиков", которые шли на все, лишь быпоиздеваться над ним. "Я бы поставил к стенке кое-кого из них, из такназываемых офицеров, и вывел в расход". Фарр оказался бы вполне подходящейкандидатурой для команды, приводящей в исполнение смертные приговоры. Однако Мерроу относился одинаково ко всем членам экипажа изсержантского состава, и не только в тех случаях, когда безосновательнопоносил сержантов, но и в более спокойном настроении. Он утверждал, чтовоздушным стрелкам не только недостает образования, но что в младенческомвозрасте им мало давали рыбьего жира или чего-то другого, что помогло бы имдрстичь того умственного развития, когда человек способен отличать свой задот уха. Они только о том и думают, как бы надуть других, и если чего-то ихотят, так только найти благовидный предлог увильнуть от службы. "Боумен, -заявил он так, словно говорил комплимент, - я мог бы сделать из тебя лучшегострелка на моем самолете". Не на нашем, а на "моем". Да, теперь я знаю: именно в тот солнечный день, в унылой и жалкойкомнате погибших братьев, наедине с моей единственной любовью, я впервыепочувствовал неприязнь к своему командиру. Дэфни слушала меня, не произнося,по обыкновению, ни слова, такая же спокойная и непроницаемая, как тот омутпод ивами, что я видел по дороге в Мотфорд-сейдж. Она молча вбирала в себявсе, чтобы когда-нибудь потом поразить меня глубиной своих умозаключений.
В первые дни июня, пользуясь затишьем, некоторые предприимчивые боевыеэкипажи, включая и наш, вдохновленные, вероятно, видом усиленныхдополнительными пулеметами "крепостей", сконструировали и установили вбоковых окнах фюзеляжей спаренные пулеметы. Фарр и Брегнани уже почтизакончили монтаж, но в День памяти павших из штаба крыла поступил приказубрать все спаренные установки. Летчики пришли в ярость. Командование, пообыкновению, ничем не мотивировало приказ. Возможно, начальство считало, чтоспаренные пулеметы утяжелят машины и, следовательно, снизят их скорость. Вовсяком случае, Мерроу столько носился по базе, так кричал на всехперекрестках и так распалил людей, что командир авиагруппы обратился в штабс официальным ходатайством разрешить модифицировать пулеметные установки.Ответа не поступало.
Как-то во вторник, обалдев от скуки, я валялся после ленча на койке ичитал комическую историю в газете "Звезды и полосы", извлеченной измусорного ящика в дальнем конце барака, но ничего комического не вычитал:речь шла о том, с каким трудом некий идиот-белобилетник, только чтоокончивший школу и уже зарабатывающий шестьдесят пять долларов в неделю,добирался домой после отпуска во Флориде. В комнату вошел Мерроу. - Мне нужно размяться, - сказал он. - Поедем покатаемся. Я ответил, что улице моросит дождь. - А когда тут не моросит? Погода последних дней невольно заставляла думать, что кто-то последовалсовету распространенной солдатской шутки: "А почему бы вам не отрезать якорьу этого острова, будь он проклят, и не утопить его?" Нам действительноказалось, что нас утопили. Дни проходили так: тридцать первое мая - холодно,сыро, ветрено; первого июня - чудесный ясный рассвет, к восьми тридцатиоблачно, в полдень дождь, во второй половине дня ветрено, к вечеру до тогохолодно, что пришлось затопить печи; второго июня - девять отдельныхфронтов, некоторые из них с градом, а в перспективе еще несколько; третьегоиюня - грозы. И так день за днем. Мы уже начали ругать Шторми Питерса,словно в дурной погоде был виноват он. К этому вторнику, восьмого июня, мыуже почти сошли с ума. Рейды не совершались с того дня, который мы теперьназывали "Днем зенитного огня", - с двадцать девятого мая, а я не виделДэфни с тридцатого. События этого времени исчерпывались отменой рейда (наКайен), визитом сенатора и пьянкой Фарра - он напился в тот день, когдапредполагалось, что его наконец повысят в звании. - Я "за", - согласился я. У Мерроу в то время не было своего велосипеда, он поломал его, резкосвернув на дорожке, и все еще не удосужился сменить колесо. Сейчас он взялпервый приглянувшийся велосипед на стоянке около здания штаба. Мы выехали под слабым дождем. Для начала остановились в "Звезде" вБертлеке и выпили пива; я видел, что Мерроу очень зол. Два дня назадпоявился приказ старины Уэлена, обязывающий каждого, кто убывает куда-либоиз расположения базы, надевать выходное обмундирование. Мерроу, однако,помнил, как несколькими неделями раньше Уэлен назвал прогулки на велосипедесвоего рода легкой атлетикой, и уговорил меня оставить китель дома и надетькожаную куртку; мы ехали для "тренировки", а попутно собирались посмотреть,как выполняется приказ. В "Звезде" Мерроу распространялся на тему обидиотизме Уэлена и сказал, что ему хотелось бы, чтобы тут появилсякакой-нибудь военный полицейский и попробовал бы придраться к нам. Мы отправились дальше, по главной дороге к Мотфорд-сейджу, и я с больюв сердце думал о Дэфни, о нашей наполненной солнечным светом комнатке в домеПорлок и о нашей близости. Мы останавливались в таверне "Кот со скрипкой" на перекресткепроселочных дорог и в таверне "Старый аббат" в Мотфорд-сейдже, где однаждыобедали я, Дэфни и Базз и где сейчас я еще острее почувствовал, как скучаюпо ней; побывали и в других тавернах: "Колокол", "Скипетр", "Пшеничныйсноп", "Голубой якорь". В каждой пили пиво, а в "Голубом якоре" поспорили, вскольких тавернах уже успели побывать. Думаю, что прав был я, а не Базз. Вовсяком случае, у нас пропало желание ставить рекорд на сей счет, мы осталисьв "Голубом якоре" и принялись жаловаться друг другу на командование и нарейды, в которые оно нас посылает. Рекламные рейды, заявил Мерроу.Истребление овец, ответил я. Не представляющие значения объекты. Неудачноебомбометание. Приманка для истребителей. Мерроу не переставая поносил штабза то, что он заставил снять наши спаренные крупнокалиберки. Некоторое время Мерроу продолжал издеваться над начальством, потомвдруг сказал: - Полеты нравятся мне тем, что они похожи на время, которое я проводилс приятелями на улице, будучи мальчишкой. Пилить тебя некому. Ух, как мыразвлекались! Помню, как-то затеяли войну шутихами. Взяли шутихи, заряженныес обоих концов, и использовали вместо бомб; первый раз они взрывались наземле, второй раз - в воздухе. Мы строили крепости из кирпичей иустанавливали в них наклонные лотки для запуска шутих; они скатывались,взрывались и летели к вражеской крепости, и тут снова - трах! А ребятапалили в нас. Здорово получалось! Я слушал Мерроу и видел перед собой мальчишку, от чьего имени он велрассказ. Но потом он внезапно разозлился на Джагхеда Фарра. - Болван! Наклюкаться в тот самый день, когда ему должны были присвоитьзвание. - До этого Фарр в течение нескольких недель жаловался, что его нехотят повышать в звании, хотя звание ему присваивали дважды, и дважды послеочередных дебошей, разжаловали, он же объяснял все тем, что офицеры не даютему хода. - А знаешь, Боумен, Фарр, по-моему, один из тех трепачей, которыетолько пыжатся, чтобы показать, какие они сильные да страшные, а на самомделе ждут лишь пинка. Да он сам на это напрашивается! Скулит, скулит, покавы не дадите ему как следует, - вот тогда он начинает вести себя прямо какпримерный ученик, любимчик учителя. Вот тут я и вступил с Мерроу в спор, что вообще-то делал редко.Пожалуй, считал я, легче всего сохранить с ним нормальные отношения, еслистремиться к миру, уступать ему и соглашаться даже в тех случаях, когдавнутренне с ним не согласен. Однако когда он заговорил о сенаторе Тамалти, яне сдержался. В субботу утром пятого июня громкоговорители оповестили нас,что во второй половине дня ожидается прибытие на базу знатных гостей, посемубоевым экипажам и наземному персоналу надлежит находиться в казармах вполной парадной форме и быть готовыми к параду, назначенному на час дня. Каквсегда, важные гости запоздали, и мы бездельничали, не зная, как убитьвремя, когда наконец у штаба остановился кортеж черных автомобилей игромкоговорители объявили срочный сбор, после чего нас под моросящим дождемпостроили в открытое с одной стороны каре и Уэлен представил нам группуамериканских сенаторов и конгрессменов, совершавших турне по театрам военныхдействий, и объявил, что "несколько слов" скажет член сената СШАдостопочтенный Френсис П. Тамалти, видимо, руководитель группы. Совейвнешностью он напоминал бездомного бродягу; все заметили его набухшие вены иего шепелявость - недостаток, который он, если можно так выразиться, свирепоподавлял и, как видно, считал, что говорит с этакой мужественной хрипотцой.Он стоял перед нами и все говорил и говорил - за это время можно былодолететь до побережья Голландии. Он исходил слюной, в то время как молодежьАмерики исходила кровью. Нельзя доверять союзникам, н
Воспользуйтесь поиском по сайту:
