Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 15 глава
В среду девятого июня мы поехали в Кембридж и снова слушали на берегахКема студенческие мадригалы, а я лежал в окружении других слушателей натраве под огромными деревьями рядом с Дэфни, до краев наполненный в этоттеплый день желанием. В паузе между номерами какой-то янки рядом с нами сообщил своемудружку, что концерт входит в программу ежегодных торжеств, называемых"Майской неделей", хотя отмечалась она в июне. - Ну и обалдуи же эти лайми, - отозвался его дружок. Я видел, как вспыхнула Дэфни. После концерта Мерроу и другие куда-то исчезли, а мы с Дэфни нанялиплоскодонку и около часа медленно плыли вниз по реке мимо чудеснойкоролевской церкви, гостиницы "Геррет", мостов "Тринити" и Сент-Джона, иименно за это время благодаря Дэфни у меня возникли некоторые мысли -предвестники кризиса, который наступил в конце июля. Я слушал, как студенты распевают неизвестные мне мадригалы XVIстолетия, а мысли мои блуждали где-то в далеком прошлом; я размышлял одевушках, оставшихся дома, в Штатах. У меня всегда была какая-нибудьзазноба. В годы обучения я встречался с разными девушками, и с каждой из ниху меня было связано какое-то воспоминание. Так, при мысли о Пенни возникалакинокартина "Вот идет мистер Джорден" в Сайкстоне, в штате Миссури; Сибилозначала "бьюик" ее отца - мы останавливали машину у железнодорожногопереезда в горах недалеко от Денвера, причем даже не обнимались, а толькослушали по автомобильному приемнику джаз Томми Дорси; с Мэрилинассоциировалась мелодия "Такова моя любовь", грохотавшая из радиолы-автоматав дешевом ресторанчике в Монтгомери, в штате Алабама. Но через все этивоспоминания прежде всего проходила Дженет - девушка из моего родногогорода, моя невеста, и, казалось, от нее невозможно спастись, как отнаследственности. После подобных размышлений я начииал еще больше ценитьДэфни, ибо каждая девушка, как бы сильно я ее ни желал, постояннодействовала мне на нервы, в то время как с Дэфни я чувствовал себя легко исвободно. Я освоился с самостоятельным управлением лодкой, я потом сидел на кормепросто так, и мы болтали. Дэфни была откровенна. Мы говорили на одном языке. Теперь нас уже нетак разъединяло национальное различие и различие в жизненном опыте. Я понял, что своим поведением она редко давала мужчинам повод казойливым приставаниям, - несмотря на хрупкость и женственность, онаобладала большой внутренней силой, присущей цельным натурам. - Мы никогда ни о чем не спорим, - сказал я. - А почему мы должны спорить? Я так скучаю без тебя. Зачем же мнеотравлять часы нашей близости? Она находила какую-то сладость в тоске и любила страдания, вызываемыеглубокой привязанностью. - Что бы ты мог сделать ради меня? Я обещал ей то, о чем поется в песнях. Подняться на гору. На лодкеотправиться в Китай. Написать книгу. Переплыть океан. Сделать жемчужноеожерелье из росинок, как в песне, которую я пел, чтобы сохранить свою жизнь.Да, в присутствии Дэфни я забывал обо всех опасностях на свете. Потом Дэфни устроила мне нечто вроде допроса. - Что ты хочешь от меня? - с какой-то болью спросила она, и ее вопросзастал меня врасплох. Я сразу же подумал о постели, но решил, что надо найти какой-то другой,не столь грубый ответ. Утешения, когда я в отчаянии. Хорошую компанию,хорошую беседу, хороший смех. Возможность проводить с ней свободное времямежду рейдами. Я чувствовал себя смущенным, так как понимал, что Дэфни ждаласовершенно определенного обещания, чего-то очень важного для нее, и сразузанял осторожную и уклончивую позицию. - Война, - ответил я, как бы объясняя свое длительное молчание, - идетвойна, и мне бы хотелось скорее увидеть ее конец. - А во имя чего ты воюешь? Я хочу сказать, ты-то какое имеешь отношениек этой войне? Вопрос был поставлен необычно, но к тому времени я уже хорошо зналДэфни и понимал, что она спрашивает именно о том, о чем хочет спросить: почисто женской логике, Дэф, вероятно, считала, что войны исчезнут лишь тогда,когда люди откажутся участвовать в них; но я нервничал и, очевидно, высмеялбы подобную наивность, подобную сентиментальную чушь, ибо смешно думать, чтоотказ воевать по политическим и религиозным мотивам мог привести к созданиюмира без войн, но в те дни такой вопрос казался обычным. - Я не знаю, во имя чего я воюю. Во всяком случае, не во имяпатриотизма, проповедуемого сенатором Тамалти. Вряд ли наши ребята, дажеМерроу, воюют из патриотических побуждений. Думаю, им просто не терпитсяпоскорее совершить свои двадцать пять боевых вылетов, и точка. Понимаю, Дэф,мои слова могут покоробить любого англичанина, но клянусь, что только в этоми состоит для них цель войны. Каждый боевой вылет - еще один шаг к окончаниюсмены. Остаться в живых - вот главное. Кажется, я чувствовал себя слишком неловко, чтобы распространяться дажев разговоре с Дэфни о своей добропорядочности, которая никогда меня непокидала. Убивать, чтобы выжить... Позже я вновь и вновь возвращался к этоймысли. В школе в Донкентауне, когда мне было лет десять, я интересовалсядинозаврами. Возможно, все эти бронтозавры, стегозавры, трицератопсы,аллозавры и особенно гигантские тираннозавры - владыки всего живого -страшили меня потому, что я был таким маленьким, таким коротышкой. Прошлимиллионы лет, прежде чем эти чудовища приобрели все для того, чтобы убиватьдругих и выжить самим, - шипы высотой в рост человека, хвосты, один ударкоторых мог бы разнести дом, ключицы шириной в стенку "Шермана", когти,похожие на лезвие топора. Они обладали мозгом величиной с грецкий орех.Прошло семьдесят пять миллионов лет, и я, со своей "летающей крепостью" имозгом размером с порядочный грейпфрут, сам стал зубом птерозавра скожистыми крыльями. Мне казалось, что стремление выжить не должно бытьосновной целью у цивилизованного человека. Тщательно обдумав вопрос Дэфни, я пришел к выводу, что воевать мнелегче, чем не воевать. Я принадлежал к тому кругу людей, которые считали,что летать и воевать - это и есть единственная форма бытия. Все, видимо, сводилось к тому, что я скорее предпочел бы умереть, чемотступить от этого естественного и общепринятого правила поведения. И в то же время, посматривая на Дэфни, сидевшую в своем желтом платьена зеленой скамье плоскодонки, я сознавал, что предпочту жить, а не умереть. Что бы я мог сделать ради нее, спросила она. В конце июля, в разгар целой серии рейдов (мы называли их нашим"блицем"), предав Кида Линча вечному успокоению на американском военномкладбище близ Кембриджа, я пережил кризис в своем отношении к войне; онявился итогом моих попыток собрать воедино все эти бессвязные ипротиворечивые мысли, но лишь после трагического рейда на Швайнфурт я понял,что они значили. Однако в тот день, когда мы слушали мадригалы, эти мыслиприходили мне в голову случайно, оставляя лишь какой-то неприятный осадок. Время, на которое мы арендовали лодку, истекло, и мы отправились кДэфни.
Целой группой мы сидели в комнате Титти и болтали о состоявшемся в тотдень, одиннадцатого июня, налете на Вильгельмсхафен. В комнату вошел развинченный тип, на вид лет шестнадцати, с ярко-рыжимиволосами, - я не раз видел его на базе; на его кожаной куртке виднеласьсделанная карандашом надпись: "Линч", и все догадались, что это и есть тотсамый паренек, которого мы прозвали "Кидом", он постоянно выступал поместному радиовещанию с поэмами, песенками, стишками и всякими шуточками, -вероятно, с согласия офицера по организации досуга. В какой-нибудь дождливыйдень молчавшее радио вдруг оживало, и Кид начинал читать шуточноедвусмысленное стихотворение. Свои выступления он неизменно заканчивалсловами: "Докладывает лейтанант Линч". Некоторые ребята считали его простоклоуном, но я, хотя и не знал Кида, всегда вступался за него; он леталвторым пилотом, а между тем, как утверждали, знал дело лучше своегокомандира. Если так, то что же ему еще оставалось, как не читать всякиенелепые стишки? Разговор в комнате Титти зашел об одинокой черной "летающей крепости" -самолете-корректировщике, который мы снова заметили в тот день. Послеинструктажа перед рейдом на Бремен и затянувшегося до полудня стартавыяснилось, что основной объект прикрыт густой облачностью, а когда нашавоздушная армада повернула на запасной объект Бремерхафен, летчики ведущейавиагруппы не то перестарались, не то погорячились и сделали такой крутойвираж, что следующим за ними группам пришлось осуществлять все более и болеезначительные развороты, так что наше замыкавшее боевой порядокподразделение, подобно самому дальнему участнику детской игры в "цепочки",должно было совершить еще более широкий разворот; отбомбились мы наспех иплохо. В подавленном настроении мы легли на обратный курс, и вот тогда-то ввечернем небе, позади и выше последнего звена нашей группы, появился Б-17.Он не имел никаких опознавательных знаков, и следовал за нами примерно дополпути через Северное море, и только здесь наконец повернул, и, одинокий изагадочный, удалился в направлении Германии. Пока мы разговаривали о немецком корректировщике, кто-то сталутверждать, что немцы хорошие вояки и не менее хорошие спортсмены. Кид Линчмолчал. Мерроу рассказывал, как во время какого-то рейда пилот одного изнаших подбитых самолетов вышел из боевого порядка и выпустил шасси, анемецкие истребители не только не пытались сбить его, но сопровождали его,как бы охраняя, пока он не приземлился. Фрицам, вероятно, хотелосьзаполучить еще один корректировщик, но Мерроу уверял, будто все дело в"законе неба" - не стрелять в летчика, выбросившегося на парашюте. Братствоавиаторов. Обособленная каста авиаторов; вражеские пилоты ближе вам, чемпехотинцы из армии наших союзников. Потом заговорил Линч, и сначала я вышел из себя, но потом понял, чегоон хотел. А хотел он показать этому самонадеянному искателю славы, чтопроповедуемая им ересь о воздушном рыцарстве преследует лишь одну цель:внушить окружающим, будто все закончится мило и благополучно для номераодин, для него, Мерроу. Конечно, Киду пришлось нелегко в нашей компании. Мыплохо представляли все то, что вызывало у человечества гнев и ужас, ибо дляИспании мы были слишком юны, а времена Освенцима еще не наступили, и"летающие крепости", и крупнокалиберные фугаски - "разрушители кварталов"(как внушительно звучали тогда для нас эти два слова!) - казались нам самыммощным оружием, которое создал человек, самым мощным и последним, потому чтои войне нашей предстояло стать последней. Каких только глупостей неговорилось о нас, молодых людях, отбросивших быдто бы всякие иллюзии ипоумневших благодаря тому, что они прочитали "Прощай, оружие!", "Солдатскаянаграда" и "Три товарища". По самое горло нас напичкали иллюзиями,лозунгами, призывами, верой в чудеса - этими плодами дешевой пропаганды. Мыбыли готовы умереть за Дину Шор[22], бифштекс с кровью, холодное пиво, затуристскую поездку по Карибскому морю. Пожалуй, мы не очень-то верили в"Четыре свободы", и всякие рассуждения о них воспринимали как демагогию.Зато искренне верили журналам "Тайм", "Пост", "Кольер" и "Лайф". Так вот, Кид рассказал, что, как сообщили ему приятели изразведывательного отделения, тип, сидевший за штурвалом корректировщика,известен под именем "Черного рыцаря", что он из Черного леса, носит кольцо счерным ониксом, подарок Гитлера, и, как пилигрим, посещает места боевойславы немецкого оружия. Рассказ Линча казался весьма правдоподобным, он умелплести из нитей собственной фантазии сложную и тонкую паутину, а в тотвечер, если не ошибаюсь, он многое позаимствовал из "Нибелунгов", у братьевГримм, из "Вальпургиевой ночи", и, должен сказать, от всего это у наспрямо-таки мурашки по спине бегали. Я впервые увидел Мерроу в такомсмятении. После того как мы разошлись по своим комнатам, Базз с каким-тояростным отчаянием стал допрашивать меня, в самом ли деле Линч знает такмного и правда ли все то, что он рассказал о Черном рыцаре. По моемуглубокому убеждению, Мерроу по меньшей мере наполовину поверил Киду. Линч,несомненно, сумел его убедить, что каждый вечер Черный рыцарь выпивает помаленькому серебряному кубку крови, взятой у пленных английских иамериканских летчиков. Позже, вякий раз, как мы во время очередного рейдазамечали Черного рыцаря, Мерроу начинал проявлять необычную осторожность иустраивал мне настоящий скандал, если я не следил за наддувом и температуроймасла.
На следующий вечер за ужином Линч плюхнулся на соседний стул. - У нас с тобой не командиры, а психи, - сказал он. - Ну, мой-то хоть умеет летать. - Я уже слышал, что на долю Линча выпалдурак по имени Биссемер. - Еще неизвестно, кто хуже - мой ли кретин или твой ангелок изпреисподней. Черт бы его побрал с этим летным этикетом. Я сказал Линчу, что Мерроу все же человек, что недавно он приютилподыхавшего от голода длинношерстого щенка неизвестной породы, заботился онем и щенок сразу же к нему привязался. Рассказал и о том, как Мерроуотносился к сержантам, о том, что его старик во время первой мировой войнытоже служил сержантом. И о том, что как раз перед моим уходом в столовуюМерроу сказал: "Знаешь, что я собираюсь сделать? Впрыснуть этой псиневозбудителей бешенства и натравить на кого-нибудь из сержантов". Но Линч перевел разговор на другую тему. - Ты слыхал о беспорядках, которые устроили эти модники вЛос-Анджелесе? Оказывется, еще начиная с зимы хулиганы с огромными часовыми цепочками,одетые в широкие в бедрах и демонстративно зауженные книзу брючки, в длинныепиджаки и узкие башмаки, стали подстерегать в Сан-Педро одиноких моряков,избивали их, а иногда пускали в ход ножи, и с тех пор волна бандитизмазахлестнула весь Лос-Анджелес. По словам Линча, на прошлой неделе произошлонастоящее побоище между группами военных и бандами пижонов. В свое время мне попалась на глаза двухстрочная заметка об этиххулиганах в газете "Звезды и полосы". Линч же знал массу деталей, вплоть доширины их брюк в манжетах и в бедрах, но больше всего меня поразило егогневное возмущение. Он хотел вместе со мной докопаться до причины этогоомерзительного явления. Что руководило хулиганами? Чувство стыда за своеобеспеченное существование в то время, когда их сверстники в солдатскихшинелях проливают кровь на войне? Своеобразный способ удовлетворить своигомосексуальные наклонности? Подчеркнутое безразличие к тому, что происходитв мире? Кид выдвигал массу всяких предположений. Впервые за долгое время мнеудалось поговорить на сколько-нибудь серьезную тему. Линча глубокозатрагивало все это. Он участвовал в войне, мог потерять жизнь, и потомухотел узнать и почувствовать все хорошее и все плохое о стране, ради которойему, возможно, придется расстаться с самым дорогим, что у него было, -жизнью. Его серьезность удивила меня. Несдержанный на язык Кид, выступавший поместному радиовещанию с дрянными стишками и неприличными шутками, совсем неподготовил меня к встрече с этим другим человеком. С первого взгляда Линч казался довольно безобразным, и все же было внем что-то обаятельное и даже красивое. У него были огненно-рыжие волосынеправдоподобного оттенка - не какие-то красновато-коричневые илитемно-рыжие, а цвета нижней кромки слоистых облаков, когда их освещаетвнезапно вспыхнувшая вечерняя заря, как часто наблюдалось у нас вДонкентауне, и вы невольно ждали, что яркий блеск этих волос вот-вот угаснети сменится ночной серостью. С глазами у него творилось что-то неладное:складки кожи и конъюктива век стягивались слишком уж плотно, отчего глазаказались очень маленькими, похожими на свиные. Он не обладал присущимрыжеволосым людям сливочно-белым цветом лица; его покрытая оспинами толстаякожа напоминала парусину или кожуру какого-то фрукта. И все же он выгляделсвежим, как ребенок. Живость ума, доброжелательность, остроумие, сквозившиев его разговоре во взгляде его странных глаз, и особенно то, что оставлялонаиболее сильное впечатление, - его глубокая серьезность, скрываемая поднапускным легкомыслием, - все это с избытком возмещало внешнююнепривлекательность. Ему исполнилось двадцать два года, он окончил колледж, был женат и -трудно поверить - имел двух дочерей. Возможно, этим и объяснялась егосерьезность. В столовой за едой, среди грубых шуток, которые, как блюдо скартофельным пюре, подхватывали и передавали друг другу посетители, Линчпотихоньку показал мне любительский фотоснимок "его трех женщин". Двемаленькие толстые девочки - Руби и Джинджер (прозвища, как объяснил Линч) -были такими же рыжеволосыми, как отец. Готов поспорить, что ни один человекна базе не знал, что Кид отец.
На следующий день, тринадцатого июня, мы участвовали в рейде на Бремен,в нашем одиннадцатом боевом вылете, и я с трудом дождался конца рейда,собираясь повидать Линча и поговорить с ним об этой операции. Рейд закончился полным провалом, потому что взаимодействовавшее с намикрыло, перед тем как лечь на боевой курс, вдруг сократило миль на тридцатьустановленный на инструктаже маршрут и направилось прямо к цели; возниклаопасность столкновения, поскольку мы-то выдерживали заданный маршрут, и,чтобы избежать неразберихи, нам пришлось сделать широкий разворот; неудивительно, что в таком беспорядке большинство наших групп сбросило бомбымилях в двух от города. Однако я не мог не сказать Линчу, что вместе с темнаш экипаж во время рейда на Бремен действовал лучше, чем когда-либо раньше.Нам пришлось немало потрудиться, отражая непрерывные атаки истребителей.Члены экипажа своевременно и четко докладывали о появлении самолетовпротивника; строго соблюдалась дисциплина переговоров по внутреннемутелефону. Мы с Линчем, оставаясь в летных комбинезонах, закусывали в буфетеКрасного Креста и наперебой рассказывали друг другу и перипетиях полета, аиногда, отложив сандвичи, с помощью рук показывали развороты и углы,демонстрируя отдельные маневры. Я, видимо, пытался внушить Линчу, какой замечательный пилот Мерроу. Втот день он блестяще осуществлял противоистребительное и противозенитноеманеврирование. В критические моменты, когда вражеские истребителиатаковывали нас то в лоб, то с тыла, он применил свое изобретение -энергичные развороты вправо и влево на четыре - шесть градусов, что крайнемешало немцам вести прицельный огонь, поскольку им приходилось непрерывновносить поправки на упреждение; и вместе с тем Мерроу ухитрялся удерживатьсяв нашей группе. И еще одно. На полпути домой мы получили по радио сообщение, что вПайк-Райлинг прибыли важные гости и нам необходимо, подлетев к базе, четкимстроем пройти над ней как можно ниже; я сообщил Линчу, что Мерроу доверилуправление машиной мне (как раздобрила его, должно быть, история с найденнымщенком!), и я почувствовал себя на седьмом небе, ибо надеялся, что ХепАрнольд, или Кларк Гейбл[23], или еще какая-нибудь важная персона увидят сземли, как я поведу наше "Тело". Выслушав меня, Линч пожал плечами и лишь позже объяснил, что хотел этимсказать. Появился Мерроу и сделал все, чтобы испортить впечатление, которое япытался внушить о нем Линчу. Он громко смеялся. - Боумен, - заговорил он, гогоча и задыхаясь от хохота, - Боумен,малыш, да ты знаешь ли, что остался в дураках? Фоли сбит. Над Германией. Воттеперь и пусть говорит по-французски! Ты и твои иностранные языки, будь онипрокляты! Он весело отправился рассказывать эту историю другим; позже я узнал,что он прежде всего высмеивал меня. В тот же вечер Линч рассказал, что он слышал, как Мерроу выбил дно устарой кружки на железнодорожной станции в Бертлеке; по его словам, спустянесколько дней он, Линч, стащил из столовой новую эмалированную кружку,съездил на велосипеде на станцию и прикрепил ее к крану взамен разбитой. Потом Линч сказал: - Я тоже вел сегодня самолет над аэродромом, но только потому, чтоБиссемер, хоть и первый пилот, летать в строю не умеет, он обещал мненаучиться. Но слушай, Боу, почему ты думаешь, будто Мерроу разрешил тебевести самолет над базой из добрых побуждений? Он попросту хотел оскорбитьтебя. Мерроу ведет самолет, когда ему надо показать себя, а Боумен - длявсякого сопливого начальства. Я продолжал защищать Мерроу и сказал, что на такое он не способен.
Док Ренделл, размахивая своими огромными ручищами, читал лекцию овенерических заболеваниях. Утром командование отменило рейд на Ле-Ман, апозже распорядилось собрать всех офицеров в столовой номер один. Док казалсясмущенным, и все догадывались, что его заставил выступить с лекцией нашпсихопат Уэлен. Док показал кинофильм о путях заражения венерическимиболезнями. Когда на экране возникли изображения микробов, мы приветствовалиих, словно хороших, свойских парней. Линч, Мерроу и я шли через "школьный городок" - так Линч после лекциистал называть район казарм. - Кто из вас знает, как выводят блох? - поинтересовался Мерроу. У фермера недалеко от Бертлека Мерроу раздобыл немного овечьегодизенфектанта, собираясь с его помощью избавить от насекомых своего вечночесавшегося щенка. Линч - он, видимо, знал все на свете - тут же проинструктировал Базза. - Какое испытание ждет вас обоих! - добавил он. Как только мы вернулись в нашу комнату, Мерроу бросил беглый взгляд насвоего песика (тот действительно имел плачевный вид) и сказал: - Трепещите, блохи, сейчас я за вас возьмусь! Мы с Линчем решили не присутствовать при массовом убиении и пошлигулять. В ясную погоду, наступившую в день рейда на Вильгельмсхафен, сухую,солнечную и не сулившую перемен к худшему по меньшей мере в течениедвух-трех дней, на аэродроме появились фермеры с конными сенокосилками искосили траву на огромном золотившемся пространстве в треугольнике взлетныхполос, и сейчас, проходя с Линчем через летное поле, мы видели, как людиукладывают в фургоны сухое сено, а повязанные платками женщины подбирают заними остатки. День стоял теплый, напоенный солнцем, и тени на лугу казалисьчерными и подвижными, как вороны и галки, разрывающие мусор. - Подумать только, - заметил Линч. - Они не могут позволить себероскошь оставить на поле хотя бы несколько травинок. - Вот именно. Ни с того ни с сего Линч изрек нечто пророческое. - Послушай, - сказал он, - может, ты и не думаешь так, но ты переживешьтого "героя", что летает у тебя первым пилотом. - Не хочу я его переживать. Хочу только, чтобы нас с ним хватило еще наодинаковое количество рейдов - на четырнадцать боевых вылетов. - Да, да, - согласился Линч, потом подумал и добавил: - Особыестрадания война приносит человеку, наделенному воображением. Воображать -это и значит страдать. Как это ни мучительно, вы привыкаете. Человек безвоображения может многое перенести, не моргнув глазом. Но раз он уж сломался- прощай! С ним все кончено, его не спасешь. - Ты как-то читал поэму, где говорилось, что ты не можешь ненавидетьтех, с кем воюешь, и любить тех, кого защищаешь, помнишь? Как тебе удаетсявыходить сухим из воды с подобными стихами? - Ах, это? Я, видишь ли, сказал Уэлену, что поэму написал ирландец и обирландском летчике, а он считает, что все ирландское, особенно еслипроисходит из его родного Бостона, - о'кей! Йитс! Вот почему, услыхав поэму, я вспомнил о матери. - Мать читала мне стихи Йитса, - сказал я, погружаясь в воспоминания одетстве, о брате Джиме, об отце, настроенном по-летнему благодушно, о материи о том, как она расчесывала волосы. Мы прошли из конца в конец взлетно-посадочную полосу, тянувшуюся ссевера на юг, и оказались на засаженном репой поле. Приятно пахла засохшаяземля, рассыпаясь под нашими ногами. В лесу вокруг Пайк-Райлинг-холла запроволочной изгородью ссорились воробьи. - Как ты попал в этот переплет? - спросил fя. У меня бы никогда нехватило смелости обратиться с таким вопросом к Мерроу, да и Линчу я задалего не без опасения, что он начнет высмеивать меня. - Видишь ли, - медленно ответил Кид. - Мне кажется, в наш двадцатый вектак называемые цивилизованные народы снова вернулись к ужасам первобытноговарварства. Я не хочу утверждать, что в таком... в таком регрессе повинныодни лишь немцы. По-моему, я попал в "переплет" для того, чтобы помочьсокрушить фашистов - они-то в первую очередь и толкают человечество назад, кпервобытному состоянию. Что бы со мной ни случилось, я буду счастлив, еслимне удастся внести свою долю в обуздание этих подонков. Линч говорил спокойно и просто, с убежденностью много передумавшегочеловека, и его слова произвели на меня глубокое впечатление, чего, кажется,он даже не заметил.
Пятнадцатого июня рейд на Ле-Ман не состоялся. Он намечался на раннееутро, на пять пятнадцать, в плохую погоду. В соответствии с боевым приказом,мы должны были набирать высоту со скоростью шестьсот футов в минуту - явнонепосильная задача для "крепостей" с их максимальной бомбовой нагрузкой втри тонны. Из двадцати трех поднявшихся самолетов девять не сумели отыскатьнаше соединение в белесых бесформенных облаках и вернулись на аэродром. Забортом свирепствовал пятидесятипятиградусный мороз, самолеты оставляли засобой густые инверсионные следы. Континент укрывала густая облачность, и, вдовершение ко всему, когда мы уже пролетели над французской территорией мильдесять, по радио поступил приказ вернуться на базу. Я доложил Мерроу. Вначале он даже не поверил. Свой день он начал с обличительной тирады вадрес командования крыла, причем поводом послужил ответ на ходатайствоавиагруппы разрешить установку спаренных крупнокалиберных пулеметов: Nix.Теперь, услышав о приказе, Мерроу снял руки со штурвала, сжал кулаки ипотряс над головой. От ярости он, по-видимому, лишился дара речи. На безопасной высоте Мерроу сорвал с себя маску и сразу показался мнекаким-то очень уж странным. Я вспомнил разговор, состоявшийся перед вылетомв один из первых рейдов, когда мы бездельничали на самолетной стоянке вожидании приказа занять места. Сержанты разговаривали о своем командире,пока сам он находился в машине и не мог ничего слышать. Малыш Сейлин, желаяпохвалить Мерроу, сказал, что ему следовало бы стать летчиком-истребителем."Ага, - проворчал Фарр. - Я согласен. Чтоб летать без экипажа". Идействительно, позже в тот же июньский день Мерроу вел себя так, словносидел за штурвалом одноместного истребителя. Как обычно, мы вышли из строя иуже начали совершать круг перед заходом на посадку. И тут, когда мыподходили к посадочной полосе, Мерроу резко развернул машину вправо, соснижением высоты, увеличил скорость и помчался футах в пятидесяти надземлей. В следующее мгновение я заметил, как с обеих сторон самолетазамелькали верхушки огромных деревьев, и едва успел подумать, что этотпсихопат обязательно врежется вместе с нами в одно из оконПайк-Райлинг-холла (Макс испуганно крикнул по внутреннему телефону: "Мерроу!Ты что, совсем рехнулся?"), как увидел шиферную крышу и старинную дымовуютрубу из фигурного кирпича; она промелькнула так близко, что я мог бысосчитать отдельные кирпичи. Пролетев над домом, Мерроу сделал крутойразворот, от которого, казалось, заскрипела каждая заклепка самолета, вновьпролетел над шиферной крышей и повел машину обратно, между рядамивеличественных деревьев. Мы пролетели значительно ниже крон. Афродита неносила штанишек и потому не могла обмочить их от страха, но готов поспорить,что Мерроу заставил даже камень сходить под себя. Однако и этого Баззупоказалось мало. Он сделал совершенно недопустимый заход накомандно-диспетчерскую вышку и лишь тогда втерся между другими самолетами исовершил посадку. На разборе полетов Мерроу, выдвинув подбородок (так выглядит на картебереговая линия Восточной Англии), спросил: - Группу, правда, пришлось вернуть с маршрута, но всем машинам,долетевшим хотя бы до побережья Франции, засчитывается боевой вылет. - Какая щедрость, черт бы вас побрал! - заметил Мерроу.
Позже в тот день прошел сильный град и повалил такой снег, что многиеофицеры и солдаты выбежали на площадку и затеяли игру в снежки; Мерроу тожепринимал участие и хохотал, как школьник. Однако вечером, когда упали косые лимонно-желтые лучи солнца, я увидел,как Мерроу вместе с нашим капелланом направился в зоны рассредоточения. Оншел, ссутулясь и опустив голову, и показался мне постаревшим.
В следующее воскресенье, двадцатого июня утром, когда я пришел в доммиссис Порлок, Дэфни уже поджидала меня в нашей комнате. Она сидела накровати погибшего Арчи Порлока и перебирала бусины длинного ожерелья; она немогла броситься мне навстречу - половина бусин, снятых с нитки, лежала у неена коленях. Я сел рядом и предложил свою помощь, но она ответила, чтонанизывать легче одной. Она держала в зубах кончик нитки и, когда яобращался к ней, отвечала: "М-м-м..." Я с удовольствием наблюдал, как онабыстрыми, изящными движениями пальцев брала кусочки стекла, похожие то натемные граненые виноградинки, то на кусочки вишневого желе, то на крохотныеклочки неба. Она казалась такой сосредоточенной! Для меня у нее неоставалось времени. Я пересел на кровать Уилли Порлока и решил развлекать Дэфни; конечно,рассказал ей, как Мерроу пролетел над Пайк-Райлинг-холлом. "М-м-м..." Мерроунаучил свою собачонку попрошайничать и взял ее с собой в столовую, нооказавшийся там командир вышвырнул щенка. Мерроу что-то здорово скис,настроение у него, судя по тому, как он ведет себя, отвратительное."М-м-м..." В среду на прошлой неделе эскадрилья совершилаучебно-тренировочный полет. Скука! "М-м-м..." Драка в пятницу. На базе все еще бездельничали человек тридцатьсчастливых вояк-летчиков, отслуживших службу в Англии; поскольку герои скорозабываются, особенно когда их слишком много, мы относились к ним, как кчему-то прискучившему. Мерроу, для которого летное дело и мужскиеспособности были понятиями равнозначными, говорил: "Бедняги, да ведь их жекастрировали!" Как-то одажды вечером в офицерском клубе Текс Миллер, один изтаких летчиков не у дел, начал ругаться, заметив в баре сержанта-негра санглийской девушкой-блондинкой. "Их хлебом не корми - дай переспать сблондинкой", - съязвил Миллер. Мерроу не выдержал - не потому, как я думал,что ему не понравились слова Текса, а потому, что эти кастрированныемолодцы, прошедшие наши "университеты", действовали ему на нервы. "Менятошнит от брехни этого техассого быка", - громко сказал он. Результатыразговора оказались, так сказать, налицо: Мерроу - разбитая губа, Текс -шесть швов на лбу и огромный синяк цвета вот этой кровати. "М-м-м..." Мне стало надоедать это бесконечное "м-м-м...". Жизнь так коротка.Вслух я ничего не сказал, но подумал, что Дэфни могла бы заняться своимпроклятым ожерельем в другое время. Я растянулся на кровати утонувшего на "Рипалсе" Уилли Порлока, пересталболтать и принялся ждать. Я сделал ошибку, заранее размечтавшись, как многопроиятного сулит мне очередная встреча с Дэфни, особенно теперь, когда нашасвязь продолжала укрепляться; я болезненно переносил разлуку с Дэфни, ноболь была необыкновенно сладостной - от сознания того, что теперь нашаблизость доставит нам еще большую радость, чем в прошлый раз. Пока же мнеоставалось только прислушиваться к щелканью бусинок, все тем же "м-м-м..." инаблюдать за движениями нервных пальцев Дэфни. А тут еще я почувствовал, чтоу меня все больше и больше начинает болеть голова. Я даже опасался, что сомной случится удар и что я могу умереть. Унизительно. Тут, на койке, обутый. Наконец Дэфни вынула изо рта эту противную нитку. - Послушай, Дэфни. Что-нибудь произошло? - Нет, милый. Просто ко мне пришла красная гостья. Я сел. - Что, что? - Я уже так свыкся с мыслью, что в эти дни все людипосходили с ума, что не удивился бы и не встревожился, если бы Дэфни неизбежала общей участи. Но в действительности она разговаривала со мной наусловном языке, к которому у меня не было ключа; моя бывшая невеста Дженеттоже любила напускать на себя таинственность. - А? - с трудом выдавил я. - У меня месячные. Головная боль у меня мгновенно прошла; я сразу стал нежным и ничего нетребовал взамен. Мы нашли шашки братьев Порлок и стали играть. Я рассказал Дэфни о своем новом приятеле Линче, упомянул о стихахЙитса, и тут меня вновь охватили яркие воспоминания детства, и вскоре яначал изливать душу, рассказывая о матери, об отце, о брате. Я сказал, чтомать у меня была мягкой и доверчивой. Она твердо верила, что все люди добры,и сумела внушить свою веру мне. Отец иногда нехорошо относился к матери, ноона продолжала твердить, что он воплощенная доброта. Две самые близкиеприятельницы матери заслуженно пользовались репутацией злостных сплетниц,однако мать утверждала, что они настоящие христианки. Она знала простойрецепт приготовления сахарного печенья - белого, с изюминкой в середине.Сначала я выковыривал изюминку, а потом объедал печенье вокруш дырки. У мамыбыли длинные волосы, и она часами их расчесывала, держа ручное зеркало так,чтобы ее профиль отражался в зеркале шифоньера; и все же я бы не сказал, чтоона очень заботилась о своей внешности. Когда я подрос и тер пушок на губе вобратном направлении в надежде, что он станет жестче и превратится в нечтотакое, что можно будет брить, она взяла за обычай читать мне стихи. "Усеребристого Трента обитает сирена..." Или: "Весь день мы не двигались, весьдень мы молчали..." Она сходила с ума по Йитсу. А я почесывался и всепорывался улизнуть на улицу, вспоминая о гонимых северо-западным ветромперистых облаках, возвещавших о приближении непогоды; но все же кое-что уменя сохранилось - не только стихи и любовь к ним, но и чувства истремления, которые они пробуждали. Она заставляла меня заниматься музыкой. Вначале, пока я был слишкоммал, она сама давала мне уроки, а я, злоупотребляя ее добротой и терпением,колотил по клавиатуре, скулил, путал такты и злился, не стесняясь даватьволю своим чувствам. Потом она послала меня к некоему мистеру Флориену; онсидел рядом со мной перед пианино и, глядя на мои отросшие грязные ногти,скалил от отвращения желтые, неровные зубы, похожие на зерна выродившейсякукурузы; иногда он поднимался, приносил маникюрные ножницы (как бы я, чегодоброго, не "поцарапал клавиатуру"), и мне все время казалось, что вотсейчас он вонзит их кривые лезвия в мою грудь за то, что я так сильноненавидел и заданные им упражнения, и его самого. Но время, которое дариламне мать, не пропало даром, с тех пор я не мог равнодушно слышать звукипианино, хотя сам бросил играть еще в колледже. Много часов я провел сДженет, слушая пластинки. Моими любимцами были Тодди Уильсон и Джесс Стеси. Дэфни никогда не слыхала о них. - Как-нибудь я проиграю тебе пластинки с их записями. Я любил отца. Добрый от природы, он, однако, считал своим долгомдержать в строгости меня и брата и не проявлять особой нежности к матери.Предполагалось, что так лучше и для нас и для нее. На улице, напротив нашегодома, находилась площадка, где подрядчик Шиэн выкопал котлован подфундамент, а потом почему-то забросил работы, и мы с Джимом использовали еедля своих игр, причем на правах старшего верховодил Джим. Он был помешан навсяких инженерных прожектах. Мы насобирали кучу перегоревших, а иногда,боюсь, и не перегоревших электрических лампочек, - обыкновенных, елочных, откарманных фонарей, испорченных радиоламп, строили стены и валы, разбивалилампы и втыкали панели в землю - нити накала торчали, как радиоантенны, апотом с помощью коробок из-под сигар и комьев грязи сооружали что-то похожеена фантастический завод. На площадке никогда не просыхала грязь, и мы вечноходили перепачканными. Однажды в воскресенье, во второй половине дня(покрытое слоистой облачностью серое, мрачное небо, похожее на пропитаннуювлагой губку, которую мог выжать даже легкий ветерок; день, суливший неудачии печали), мы, по обыкновению, поиграли на площадке, а потом отправилисьбродить в лесах Пертсона и наткнулись на заброшенную ветхую хижину спровалившейся крышей и рухнувшей стеной, - ее, вероятно, когда-то построилибойскауты, однако в наших глазах это был форт колониальных времен. Мынемедленно принялись восстанавливать упавшую стену, но одно из бревеннеожиданно выскользнуло и придавило Джиму ноготь на руке; Джим перемазался вкрови, и это зрелище произвело на нас такое тягостное и страшноевпечатление, что брат расплакался. Я осторожно пососал его разбитый палец,чтобы предотвратить заражение плесенью (тотчас же придуманная опасность), имы решили, что окровавленному и грязному Джиму лучше не показываться отцу наглаза. Мы пролежали в лесу до темноты, потом пробрались в погреб, а остюдапытались проскользнуть в кухню, но встретили на лестнице отца. Он тут жевсыпал мне, полагая, что Д
Воспользуйтесь поиском по сайту:
